Глава седьмая
Мой двухминутный разговор с Тоби Джадсоном заставил меня нервничать. И не то чтобы он сказал что-нибудь странное и двусмысленное. Что ни говори, а этот парень был само обаяние. Усмехнувшись, он объяснил, что «сбежал» от своей докторской диссертации в Чикагском университете (с защитой которой опаздывал уже на целый год) и путешествует по стране. Еще он сказал, что прекрасно понимает — мне надо переговорить с мужем, принимая решение, стоит ли пускать на ночлег малознакомого человека, и дал мне номер телефона в ресторане «Гудвин», чтобы я могла перезвонить и сообщить, может ли он выдвигаться в сторону Пелхэма. В остроумной речи Тоби не было ничего дурного — подумаешь, позвонил друг друзей, представился и попросил приютить на одну ночь, для него все это было в порядке вещей. К тому же он был не просто другом друзей… он был другом моего отца, героем национальных новостей, превратившим Колумбийский университет в поле идеологической битвы во время крупнейшей сидячей забастовки. Тоби Джадсон был легендой радикального студенчества, так что я уж точно знала, кто он такой.
Но что меня беспокоило, так это — как сказать? — его всезнающий тон, непринужденная фамильярность, легкий саркастический смешок, закравшийся в голос, когда я поправила его с фамилией (несомненно, он мысленно тут же списал меня как безнадежно буржуазную особу). Возможно, моя неловкость была вызвана тем, что я, в свою очередь, ненавидела себя за эту нерешительность, осторожность, буржуазность. Все-таки я была замужней женщиной, жила в очень маленьком городке, так что…
Я записала номер телефона, повесила трубку и перезвонила своему отцу в Вермонт.
К моему великому удивлению, он оказался дома. Более того, он совсем не торопился. Казалось, его искренне обеспокоило тяжелое состояние отца Дэна, и еще ему хотелось знать об успехах Джеффри, маленьких жизненных достижениях единственного внука.
— Я знаю, что за мной визит, — сказал он. — Просто дел невпроворот, никак не могу выбраться.
— Кстати, о визитерах, — сказала я и упомянула о звонке Тоби Джадсона.
— Это вполне в духе Тоби — вот так свалиться, как снег на голову, — сказал отец. — Может, он и самый яркий парнишка, который встретился мне за последние тридцать лет, но для забега на длинную дистанцию совершенно непригоден. Это один из самых блестящих ораторов — живой, остроумный, невероятно начитанный, да к тому же сам отлично пишет. Ты бы видела статьи, которые он публиковал в «Рэмпатс» и «Нейшн». Великолепный слог и непревзойденное аналитическое мышление.
— Тебя послушать, так просто гениальный парень, — сказала я, перебивая восторженную речь отца.
— Ты не могла бы приютить его на пару дней? — спросил отец.
— Но, как ты знаешь, Дэн в отъезде.
— И могут пойти пересуды?
— Что-то вроде этого.
— Предупреди Дэна, а заодно и всех соседей, прежде чем они начнут распускать слухи. Это проверенный новоанглийский способ борьбы со сплетнями. И не беспокойся, Тоби не станет утомить тебя разговорами о политике. Это не в его стиле.
Повесив трубку, я позвонила Дэну в Гленз Фоллз, но мне никто не ответил. Я посмотрела на часы. Почти половина восьмого — не могла же я заставлять парня ждать в «Гудвин» всю ночь. К тому же я решила, что Дэн не станет возражать, поэтому набрала номер ресторана.
Тоби, должно быть, так и стоял у телефона, поскольку ответил сразу.
— Мой отец передает тебе большой привет, — сказала я.
— А он предупредил, что у меня нет клыков, и я не сплю в гробу?
— О, тебе были даны наилучшие рекомендации.
Снова сардонический смешок.
— Рад слышать, — сказал он. — И твой отсутствующий муж не возражает?
— У него сейчас другим голова забита. Его отец при смерти.
— Хреново.
Изящный речевой оборот, мистер.
Я молчала.
— Извини, — сказал он. — Я не слишком силен в сочувствии.
— Послушай, я смогу приютить тебя только на одну-две ночи.
— А я и не планирую задерживаться дольше.
Я рассказала ему, как найти нас в Пелхэме.
— Это не сложно. Примчусь, как только найду попутку.
Я повесила трубку, спешно прибралась в доме, вымыла посуду, убрала пару пеленок, что сушились у плиты, почистила туалет и ванную и подумала про себя: а ты и впрямь буржуазна. Я даже переоделась, сменив заляпанный детским питанием комбинезон, в котором ходила весь день, на джинсы и мексиканскую блузку, купленную несколько лет назад в модном магазинчике в Бостоне. Блузка до сих пор выглядела достаточно… стильно, я бы сказала.
Потом я снова схватила телефонную трубку и попыталась дозвониться Дэну. Безуспешно. Тогда я набрала местный номер. Медсестра Басс сняла трубку на втором звонке. Слышно было, как всегда, плохо, потому что в доме Бассов орал телевизор.
— Приглуши звук, Христа ради, — рявкнула она, прежде чем вернулась на линию и спросила у меня: — Ты звонишь сказать, что отец дока умер?
— Не совсем. Я весь вечер пытаюсь дозвониться ему, но в доме отца никто не отвечает.
— Ну, наверное, он в госпитале.
— Да, я тоже так подумала. Но я знаю, он звонит вам периодически, справляется о пациентах, так что, на всякий случай, если вдруг Дэн позвонит поздно вечером, а меня побоится будить, передайте ему, пожалуйста, что к нам заехал погостить наш друг и до полуночи мы точно спать не ляжем.
Я догадывалась, что все это звучит мудрено, но мне уже было все равно. Потому что если бы медсестра Басс увидела утром выходящего из нашего дома мужчину, мне бы не поздоровилось. Так что, как сказала бы Марджи, я просто прикрывала свою задницу. Медсестра Басс проглотила наживку.
— А кто этот друг? — спросила она.
— Из колледжа, — сказала я, после чего пожелала ей спокойной ночи и повесила трубку.
Дэн перезвонил через полчаса. Голос у него был напряженный.
— Сегодня у отца дважды останавливалось сердце, но им удавалось снова завести его.
— Ты считаешь, это разумное решение?
— Конечно нет. Но врачи связаны юридической ответственностью за жизнь пациента, даже если его мозг мертв, как у моего отца сейчас.
— Судя по голосу, ты еле живой.
— Я действительно еле живой, и я хочу уехать отсюда. Как можно скорее. Если у отца снова остановится сердце, думаю, это будет конец.
— Мы ждем тебя. Ты уже разговаривал с медсестрой Басс сегодня вечером?
— Нет еще.
Я объяснила, что оставила для него сообщение — на случай, если он позвонит очень поздно, — о нашем нежданном госте.
Выслушав меня, Дэн сказал:
— Если только он уберется до моего приезда, тогда я не возражаю.
— Я это делаю исключительно ради отца. Они были «товарищами по оружию» на баррикадах.
— Если он будет мешать тебе, гони его в шею. О… это хорошо, что ты рассказала Бетти о госте. Правильно мыслишь, Бэтмен.
— Постарайся хоть немного поспать, дорогой.
— Я скучаю по тебе.
Положив трубку, я вдруг поймала себя на мысли, что это был самый нежный наш разговор за последние недели, а может, и месяцы.
Прошел час, но знаменитый Тобиас Джадсон все не показывался. Еще один час ожидания. Я уже собиралась оставить ключ под ковриком с запиской, что я легла спать, когда в дверь постучали.
Я открыла. С момента нашей первой встречи прошло года три, и в тот вечер произошло столько событий, что его образ как-то потускнел в памяти. Однако первое, что пришло мне в голову, когда я увидела Тоби Джадсона на пороге своего дома, было: а он красавчик… если кому нравятся бородатые интеллектуалы.
На самом деле его борода была не бородой в привычном смысле этого слова, а скорее густой щетиной, которая смягчала его сильно угловатое лицо. Он был высоким и худым, с густыми черными волосами, в маленьких круглых очках а-ля Джон Леннон. На нем были поношенная голубая рубашка, темно-синий свитер с парой дырок на рукавах, серые брюки клеш и грубые туристские ботинки. Хотя он и выглядел неухоженным, хорошее воспитание все равно бросалось в глаза. Как и идеальные зубы — несомненно, результат немалых тысяч, оставленных в кресле ортодонта.
Я обратила внимание на его идеальные зубы, когда он улыбнулся мне идеальной улыбкой.
— Извини, что задержался, — сказал он, — но между Бриджтоном и Пелхэмом после захода солнца машины не курсируют.
— О боже, как я не подумала об этом.
— Откуда ты могла знать? Разве ты когда-нибудь пыталась поймать машину после заката?
— Нет. Даже и до заката не пыталась.
— Тогда почему ты винишь себя? Не возражаешь, если я зайду?
— О, извини, конечно.
Он поднял с пола рюкзак. Камуфляжная ткань была забрызгана грязью, а скатанный спальный мешок, закрепленный сверху, явно нуждался в хорошей стирке.
— Похоже, ты давно в дороге, — сказала я.
— Три дня, от самого Чикаго. Не рекомендую повторять.
— Ты где-нибудь останавливался на ночлег?
— Нет, но позапрошлой ночью мне удалось поспать часов шесть в кузове грузовика, который перевозил холодильники из Питсбурга в Олбани.
Он бросил рюкзак на пол возле дивана и огляделся.
— Уютно, — оценил он.
— Ты хочешь сказать, тесновато.
— Это то, что предлагают местному доктору в качестве жилья?
— Не совсем, — сказала я и рассказала про потоп у Бланда.
— А, понимаю, это из серии «сделай сам»… навязчивая идея среднего класса, которая позволяет буржуазии думать, будто она может обойтись без квалифицированного труда пролетариата.
— Для меня «сделай сам» — это скорее хобби выходного дня, не говоря уже о способе экономии денег.
— И я о том же: устранить пролетариат, заменив его образованной элитой, для которой ремонт дома — хобби, доступное любому выпускнику колледжа. Ты разве не знаешь, что у Маркса в «Капитале» целая глава посвящена водопроводчикам и перераспределению богатства?
— Ты шутишь.
Он заговорил голосом старика Маркса, попыхивая воображаемой сигарой.
— Леди, если вы верите в это, то поверите во все что угодно.
— Но я вовсе не верю в это!
— Совсем как твой отец, который однажды сказал мне, что самый важный дар для историка — встроенный детектор дерьма.
— Не позаимствовал ли он эту строчку у Хемингуэя?
— «Незрелые поэты подражают, зрелые крадут».
— Т. С. Элиот? — спросила я.
— Я впечатлен, — кивнул он.
— Уж чего-чего, а читать мне здесь удается вволю. Присаживайся, чувствуй себя как дома.
— Спасибо. — Он плюхнулся на пол.
— Вообще-то можно пользоваться и диваном.
— Да, но мои джинсы настолько замызганы после трех дней в дороге, что боюсь испачкать вашу мебель.
— Так ты из буржуазии? — поддела я его.
— Touche. Но чтобы внести полную ясность, я из la grande bourgeoisie — Шейкер-Хайтс, пригород Кливленда, где любая еврейско-американская девчонка принцесса.
— И где любой еврейско-американский мальчишка…
— …будущий адвокат по налоговым вопросам.
— Как же тогда получилось, что ты пошел не той дорогой?
— Я пристрастился к политике и общественным беспорядкам.
— Хочешь пива?
— Было бы замечательно.
Я достала из холодильника две банки пива и протянула ему одну.
— «Шаффер», — сказал он, изучая этикетку. — Доброе американское пиво.
— Да нет, просто дешевое.
— Я удивлен тем, что доктор и его жена вынуждены экономить.
— Дэн пока еще интерн, к тому же это захолустье, Мэн, где даже докторам платят не так много.
— Как говаривал дядюшка Сталин, год в Сибири исцеляет душу.
— Сталин никогда такого не говорил.
— А у тебя действительно есть встроенный детектор дерьма.
— Да, я дерьмо сразу улавливаю.
В спальне захныкал Джеффри.
— Не знал, что у тебя есть ребенок.
— Ну, теперь знаешь, — сказала я.
Я пошла в спальню, достала Джеффа из кроватки, поцеловала его в головку и сразу почувствовала запах грязного подгузника. Я принесла Джеффа в гостиную:
— Это Джеффри Бакэн. Поздоровайся с Тоби, Джеффри.
Положив Джеффри на пеленальный коврик возле телевизора, я расстегнула застежки подгузника и сняла его. Тоби покосился в нашу сторону.
— Хорошо, что не мне приходится этим заниматься, — сказал он.
— Послушай, это всего лишь дерьмо. А дерьмо — как однажды выразился твой мистер Маркс — есть суть жизни.
— Маркс никогда этого не говорил.
— Я знаю, но мне все равно нравится эта фраза. И если уж говорить о запахе дерьма, твои три дня в дороге тоже не добавили тебе свежести.
— Прошу прощения. Могу ли я надеяться на ванну? Мне нужно долго отмокать.
— Ты не только можешь принять ванну, но я настаиваю на том, чтобы ты это сделал. И пока ты будешь отмокать, дай мне всю свою грязную одежду, чтобы я могла постирать.
— Послушай, тебе вовсе не обязательно быть моей горничной.
— Да, но у меня пунктик насчет запахов. Так что чем быстрее твоя одежда будет выстирана, тем скорее воздух в квартире станет свежее.
Когда я закончила переодевать Джеффри, Тоби принялся разбирать свой рюкзак. Я прошла в спальню, выудила из бельевой корзины грязную наволочку и вручила ему.
— Вот, складывай все сюда.
Он так и сделал, потом пошел в ванную, закрыл за собой дверь, а через несколько секунд приоткрыл ее, и высунулась голая рука с охапкой одежды.
Он снова закрыл дверь, и я услышала, как побежала вода. Я вернулась к Джеффри, который, к моему удивлению, снова заснул. Я перенесла сына в кроватку, подхватила ворох грязной одежды и спустилась вниз, в прачечную. Загрузив вещи Тоби в стиральную машину, вышла на улицу.
Меня окликнули:
— Здравствуйте, миссис Бакэн.
Черт!
— Привет, Билли. Что ты здесь делаешь в такую поздноту?
— Я теперь часто здесь прогуливаюсь. Все в порядке в прачечной?
Я напряглась:
— Откуда ты знаешь, что я была в прачечной, Билли?
— А с чего бы вам спускаться сюда в одиннадцать вечера?
И то верно.
— Видел, у вас гость.
— Как ты это увидел, Билли?
— Заметил его, когда он входил в город, а потом направился к вашей двери.
— Я думала, ты вышел погулять несколько минут назад.
Он избегал моего вопросительного взгляда.
— Нет, я давно гуляю.
Очевидно.
— Это наш старый приятель из колледжа.
— Мэм, это не мое дело. Я просто сделал наблюдение, вот и все. Надеюсь, я не побеспокоил вас… и все такое.
Если честно, Билли, то побеспокоил. Потому что мне непонятно, зачем и почему ты постоянно наблюдаешь за моим домом.
— Все в порядке, Билли. Спокойной ночи.
— И вам спокойной ночи, мэм.
Поднимаясь по лестнице, я подумала о том, что завтра надо бы поинтересоваться у Эстель, нет ли у Билли привычки шпионить… или же я первая, кто удостоился повышенного внимания с его стороны.
Вернувшись в квартиру, я проверила Джеффри, который по-прежнему глубоко спал. Дверь в ванную была закрыта. Прошло полчаса — все это время я пыталась сосредоточиться на «Радуге земного тяготения» Пинчона, недоумевая, кто из нас, я или Пинчон, виноват в том, что книга читается с таким трудом. Потом я не выдержала и все-таки подошла к двери ванной и прислушалась, пытаясь уловить признаки жизни. В ванной было тихо, и я постучала в дверь. Никакой реакции. Я постучала снова. И опять ничего. Я окликнула Тоби по имени — дважды. Я уже не на шутку разволновалась. Еще один мощный удар — и дверь распахнулась настежь.
— Тоби!
Он лежал в ванне, голый, дремал. Его голова торчала из воды. Бросив взгляд в его сторону, я тут же отвернулась и вышла за дверь, оставив ее приоткрытой, затем снова окликнула его. На этот раз он среагировал, но выглядел совершенно растерянным и явно не соображал, где находится и что за женщина пытается его разбудить.
— Черт возьми… — произнес он, щурясь.
— Доброе утро.
— Что, уже утро?
— По счастью, нет. Но ты спишь вот уже полчаса, и я разволновалась, не утонул ли ты.
— Извини, извини…
— Что ж, рада, что ты по-прежнему с нами. Как насчет того, чтобы перекусить?
— Было бы неплохо.
— Против омлета не возражаешь?
— Звучит вполне съедобно.
Он вышел из ванной минут через десять, тщательно выбритый, в свежей футболке и джинсах.
— Спасибо, что спасла меня из водных глубин, — сказал он. — Было бы глупо вот так окочуриться.
— Если хочешь знать, шесть часов сна за три дня — верный путь к погибели.
Он сел к столу. Я предложила ему еще пива и разогрела сковороду.
— Почему ты решил путешествовать автостопом? — спросила я. — Не проще было бы купить проездной на «Грейхаунд»?
— Конечно. Но весь смысл в том, чтобы набраться впечатлений в дороге. Прочесать всю страну на своих двоих и, если повезет, собрать материал на парочку статей для журналов или книжку.
— И что тебя заставило начать путешествие с Мэна?
— Первый грузовик, который я поймал, подвез меня до Экрона, Огайо. Второй — до Питсбурга, оттуда до Олбани и Платтсбурга, где я провел полночи в круглосуточной закусочной, потом отставной капитан морской пехоты довез меня до Манчестера, Нью-Гемпшир, который оказался, пожалуй, самым фашистским городом Америки…
— Ты сказал об этом капитану?
— Черт возьми, нет, конечно. Я не стал говорить с ним о политике, иначе бы он меня высадил. Как бы то ни было, после Манчестера я словил грузовик, который ехал на север, в Бангор. А у шофера была девчонка в придорожном кафе Льюистона, так что он свернул с хайвея и высадил меня в Бриджтоне, потому что…
— Потому что мой отец сказал: «Если тебе нужно будет переночевать в Мэне, позвони Ханне»?
Он лишь пожал плечами:
— Он упомянул о том, что ты здесь живешь, только когда я рассказал ему о своих планах, и дал твой телефон. У меня куча телефонов друзей и друзей моих друзей по всей стране. Но, кстати, если ты задумываешь трансконтинентальное путешествие, Мэн — лучшая отправная точка с чисто географической точки зрения. Верхушка страны и все такое.
— Сомневаюсь, что твой научный руководитель обрадовался тому, что ты решил исчезнуть на год.
— Ты настоящая дочь профессора. Нет, он поддержал меня, к тому же он знает, что если я напишу книгу о своих странствиях, это поднимет мой рейтинг, и я смогу получить достойную работу, когда придет время… бла-бла-бла… да-да, во мне скрывается карьерист.
— А может, и не скрывается. О чем была твоя докторская диссертация?
— ««Сделай сам» и марксистское перераспределение общественного богатства».
— Очень смешно.
— Кстати, это не так уж далеко от действительности. Если серьезно, я работал над марксистской теорией «Сделай сам», которую Альенде пытался воплотить в жизнь в Чили.
— Ты бывал в Чили?
— Ты хочешь сказать, что никогда не читала в «Нейшн» подборку моих сногсшибательных депеш из Сантьяго?
— Нет, я читала только интервью в «Плейбое».
Он рассмеялся:
— Я этого заслужил.
— Это уж точно.
Он посмотрел на меня:
— А мне нравится твой юмор.
Я постаралась скрыть легкий румянец.
— Итак, после того как тебе не удалось спасти Америку от Вьетнама, а Чили от ЦРУ, ты решил вернуться и запереть себя в «башне из слоновой кости».
— Черт, ты жестока, но бьешь прямо в цель.
Я подала ему омлет, достала из холодильника еще пару банок пива и села слушать рассказы Тоби о Чили, о том, как он подружился с опытной революционеркой по имени Люсия, которая оказалась платным информатором «наших вашингтонских шпионов», а после переворота получила высокую должность в правительстве Пиночета.
— Помощник заместителя министра по чилийско-американским отношениям, в которых она уже успела поднатореть, спасибо вашему покорному слуге.
— Тебе еще повезло, что она не отправила тебя на виселицу или четвертование.
— Ага, но как только Альенде «покончил с собой», один порядочный парень из нашего посольства передал мне весточку, что у меня есть двенадцать часов на то, чтобы убраться из страны, поскольку мое имя значится в списке приговоренных к смертной казни. Так что я воспользовался его советом, помчался в аэропорт и с трудом пробился на последний ночной рейс, который отправлялся в Майами. Головорезы Пиночета ворвались в мой номер примерно через час после того, как я поднялся в воздух.
— Теперь я понимаю, почему тебе захотелось заняться чем-то уютным и спокойным, вроде диссертации.
— Да, нельзя вечно оставаться на баррикадах… хотя, возможно, твой отец — исключение из этого правила.
Тоби начал петь дифирамбы моему отцу — мол, у него «самый острый исторический ум», и он искренне интересуется мнением своих товарищей и никогда не скатывается до менторских интонаций в отношениях с теми, кто моложе, и он единственный из деятелей антивоенного движения не заботится о своем общественном имидже, а предпочитает оставаться человеком дела.
— Я не думаю, что моему отцу так уж безразлично общественное мнение.
— А разве не Ленин говорил, что всем революционным лидерам необходимы эго и ид?
— По-моему, это Фрейд говорил.
— Возможно, поскольку я это только сейчас придумал. Кстати, неплохой омлет.
— В чем мы, домохозяйки, особенно хороши, так это в стряпне и детях.
— Не могу себе представить, чтобы ты была просто домохозяйкой.
— Нет, я еще работаю в местной библиотеке. И если ты скажешь «Это интересно», я с тобой больше вообще не буду разговаривать.
— Это интересно.
Воцарилось долгое молчание. Он в упор смотрел на меня, провоцируя моргнуть, рассмеяться, хоть как-то среагировать. С минуту я держалась, но все-таки не выдержала и хихикнула. Он тоже расхохотался.
— А ты каналья, — сказала я.
— То же самое всегда говорил мой отец: «Тоби, пшему ты таке болван и питаешься быть Эммой Гольдман? Ко мне приходят ребята из ФБР, так они прямо с порога заявляют: «Ваш сын, он хочет порвать Конституцию Соединенных Штатов и насадить марксистское государство». Я им отвечаю: «Нет, он просто кончает от революции»».
— Неужели твой отец такое говорил?
— Что-то вроде этого. Он приехал из Вроцлава в тридцатые годы — как раз когда там запахло жареным для польских евреев.
— И он действительно сказал так федералам?
— Так он рассказывал мне.
— И ты стал большим революционером, чтобы возбудиться?
— Ну… радикальные идеи — это мощный афродизиак.
— Кто это сказал? Сонни Листон?
Он рассмеялся и спросил:
— Ты счастлива, что работаешь в библиотеке?
— Нет, я хочу преподавать. Но здесь, в Пелхэме, нет возможности, тем более что я недавно родила…
— Ох уж эти отговорки.
Я напряглась и замолчала.
— Я задел за живое? — спросил он.
— Да.
— Я мог бы попросить прощения, но это было бы неискренне.
— По крайней мере, честно.
— Честнее не бывает.
— Еще пива?
— На самом деле, чего бы мне сейчас больше всего хотелось, если ты не возражаешь, конечно, — это рухнуть где-нибудь и уснуть.
— Я только за, тем более что уже поздно. А я работающая мама, так что встаю рано. Чем ты планируешь заняться завтра?
— Если я мешаюсь тут, могу отправиться в путь.
— Ты не мешаешь. И разве тебе не хочется передохнуть пару дней после такого марафона?
— Было бы здорово.
— Дэн вернется дня через три, не раньше… ну, если только его отец не умрет до этого, и мне тогда придется поехать с Джеффри в Гленз Фоллз. Но ты можешь остаться еще на пару дней, если хочешь.
Он потянулся ко мне и коснулся моей руки:
— Спасибо тебе.
Я почувствовала, как у меня запылали щеки, и надеялась только на то, что это останется незамеченным. Я никак не могла понять, какого черта я так отреагировала на его прикосновение.
Я помогла ему соорудить на полу постель из диванных подушек. Он достал свой спальный мешок, который в развернутом состоянии выглядел еще грязнее.
— Отдай мне его завтра, чтобы постирать, — сказала я.
— Тебе вовсе не обязательно прислуживать мне.
— Я и не прислуживаю. Просто предлагаю запихнуть твой спальный мешок в стиральную машину и включить… что совсем несложно, не так ли? Дай-ка угадаю: ты, наверное, вырос в доме, где было полно слуг, и всегда испытывал классовое чувство вины за использование чужого труда.
Он молчал, расстилая постель.
— У нас не было слуг, — наконец произнес он. — Только горничная по имени Дженива — я понимаю, очень созвучно тетушке Джемайме, — но, знаешь, это был Шейкер-Хайтс…
— И конечно, это в какой-то степени подвигло тебя на протест.
В спальне завозился Джеффри — осторожное кряхтение грозило перерасти в оглушительный вопль, не подойди я сейчас же.
— Пойду займусь мсье, — сказала я.
— Звучит забавно.
Он бросил на меня соблазнительный взгляд, и мне тут же захотелось поскорее убраться в свою спальню.
— Спи, — сказала я.
Мне удалось быстро угомонить Джеффа. Потом я разделась, скользнула в постель и попыталась сосредоточиться на книге. Но вместо этого я все прокручивала в голове наш разговор и вдруг поймала себя на мысли: я разговаривала с ним, как Дороти Паркер или какая-нибудь нью-йоркская выскочка. С ним я действительно чувствовала себя умной. Более того, он воспринимал меня всерьез…
Погасив свет, я попыталась заснуть. Не смогла. Перед глазами вновь и вновь проплывала сцена, когда я застала его спящим в ванне…
Я опять зажгла лампу. Читала еще два часа, заставляя себя блуждать по лабиринтам авторской мысли Пинчона. Пару раз я слышала, как возится за стенкой Тоби, и напрягала слух, пытаясь угадать, что он делает. Но постепенно эти шорохи сменились мерным храпом. Я отругала себя за поведение влюбленного подростка, погасила свет и наконец сдалась сну.
Когда спустя шесть часов меня разбудил Джефф, я юркнула в кухню, чтобы подогреть ему бутылочку со смесью, и увидела, что Тоби все еще спит на полу и из спального мешка торчат его голова и голые плечи. Через час я снова встала и пошла в ванную, но он по-прежнему крепко спал. Я оделась, накормила Джеффа детской кашей, потом черкнула записку Тоби, подсказав, где найти все для завтрака и попросив его зайти в библиотеку около полудня, «после того как изучишь все чудеса Пелхэма».
Утро началось привычным маршрутом — сначала к Бэбс, где я оставила Джеффа, потом в «Миллерз» за сигаретами.
— Слышала, у тебя гости, — сказала Джесс Миллер.
В ее мягком голосе не было никаких угрожающих ноток, она просто отпустила реплику, поэтому я ответила тем же:
— Совершенно верно, наш старый приятель по колледжу заехал на пару дней.
— А как отец дока?
— Еще жив, но очень плох.
— Передай при случае, что я очень сочувствую ему.
— Обязательно, — пообещала я.
Когда я пришла в библиотеку, Эстель первым делом сказала мне:
— Слышала, ты развлекаешь одиноких мужчин в отсутствие мужа.
— О, ради всего святого…
— Дорогая, добро пожаловать в Пелхэм.
За утренним кофе я ответила на ее разнообразные вопросы о моем госте, придерживаясь версии о том, что это наш старый студенческий приятель, потом попыталась загрузить себя работой. Через час или чуть позже, перекладывая книги, я услышала, как открылась дверь, и Тоби спросил у Эстель, в библиотеке ли я.
— А, так вы и есть тот высокий темноволосый незнакомец, который появился в городе прошлой ночью, — сказала она.
Тоби рассмеялся, а я поспешно слезла с лестницы, на ходу отряхиваясь от книжной пыли.
— Не слушай моего босса, — вмешалась я, — она — агент-провокатор.
— Агенты-провокаторы — мое слабое место, — сказал Тоби, протягивая руку Эстель.
Я заметила, что Эстель оглядывает его с ног до головы и пытается (безуспешно) подавить улыбку.
— Так вы, значит, учились в Вермонтском университете с Ханной и Дэном? — спросила она.
От меня не ускользнуло, что Тоби слегка опешил, и на одно ужасное мгновение мне показалось, что он сейчас выпалит: «Кто вам такое сказал?»
Но, к его чести, он быстро сориентировался и произнес:
— Совершенно верно. Отец Ханны был моим наставником.
Эстель, похоже, поверила, но тут еще одна тревожная мысль пронеслась в моей голове. Что, если она догадается, кто такой Тоби? Она наверняка читала о сидячих забастовках в Колумбийском университете и знает, что главным зачинщиком был этот Тоби Гадсон. И тогда она подумает: «С чего это Ханна солгала мне?»
И она имела полное право задаться таким вопросом, потому что у меня не было никаких причин скрывать от нее правду. В этом извечная проблема лжи — она всегда загоняет тебя в угол, из которого можно выбраться, лишь представ полным идиотом.
— Как ты спал? — спросила я.
— Как убитый, — ответил он. — Я даже чувствую себя сегодня неким подобием человека. Последние полчаса я изучал прелести Пелхэма. Довольно дружелюбное местечко. Стоило мне зайти в закусочную… как ее, забыл?
— «Мисс Пелхэм», — подсказала я.
— Да, так вот, как только я переступил порог и сел за столик, официантка сказала: «Вы, случайно, не студенческий приятель, который остановился у дока Бакэна и его жены?»
Он подмигнул мне, и я не сомневалась в том, что Эстель уловила намек на некий заговор между нами.
— Мы в Пелхэме все друг про друга знаем, — сказала Эстель. — И у нас своя коммунальная разведка, на зависть ЦРУ. Мы терпеть не можем, когда кто-нибудь выбивается за рамки общепринятых норм — скажем, приглашает в дом старого друга мужского пола в отсутствие законного супруга.
— Не Конрад ли сказал: «Не ошибается только тот, кто ничего не делает?» — заметил Тоби.
— «Сердце тьмы»? — спросила Эстель.
— «Изгнанник», — ответил Тоби.
— Чем собираешься заняться сегодня? — спросила я Тоби, пытаясь сменить тему.
— Еще не знаю. Есть какие-нибудь идеи?
— Если вы любитель дикой природы, — сказала Эстель, — у нас этого добра в избытке.
— Да, ты мог бы съездить на озеро Себаго, взять напрокат каноэ, если умеешь им управлять.
— О, меня, как и каждого ребенка Шейкер-Хайтс, каждый год отправляли в летний лагерь.
— Так вы из Шейкер-Хайтс, Огайо? — спросила Эстель.
— Боюсь, что да.
— Одна из моих тетушек по материнской линии была замужем за парнем из Шейкер-Хайтс. Некто Элисберг. Никогда не слышали?
— Нет, — сказал Тоби.
— Она еще жива, моя тетушка… ну, или почти жива. Я звоню ей раз в месяц. Она знает всех в Шейкер-Хайтс, так что в следующий раз обязательно упомяну о вас. Как, вы сказали, ваша фамилия?
— Я не говорил, но фамилия моя Мейлмен. Впрочем, я сомневаюсь, что ваша тетушка помнит моих предков, потому что они переехали во Флориду лет пятнадцать тому назад.
— О, Рути из тех, кто помнит каждого, с кем когда-либо встречалась. А чем занимался ваш отец?
— Он был юристом.
— Послушай, — встряла я в разговор, — если ты хочешь съездить на озеро Себаго, я могу дать тебе свою машину.
— Было бы здорово, — сказал Тоби.
— Ты знаком с коробкой передач?
— Нет проблем, — сказал, он и сделал мне знак, чтобы я проводила его. — Рад был познакомиться, — кивнул он Эстель.
— Я тоже, — сказала она.
Я схватила со стола свои сигареты (господи, как же мне хотелось закурить!) и сказала Эстель, что вернусь через минуту.
Как только мы вышли на улицу, я предложила Тоби сигарету. Он отказался. Я закурила. Увидев, как жадно я затягиваюсь, Тоби удивленно вскинул брови:
— А теперь потрудись объяснить — какого черта ты растрезвонила всем, что я ваш студенческий приятель?
— Я просто сообразила, что если представить тебя как друга Дэна…
— Да-да, — перебил он. — Именно так я и подумал, когда ко мне обратилась официантка. Конечно, Господь не простит, если какой-то парень, который не знаком с добрым доктором, останется на ночь с его женой, в то время как сам он дежурит у смертного одра своего отца.
— Согласна, я струсила.
— Нет, ты просто проявила осторожность, и я тебя понимаю. А еще я знаю, что, назови я свое настоящее имя, твоя подруга-библиотекарша мигом сообразила бы, кто я такой, да еще раскопала бы, что мы вовсе не старые приятели по Вермонтскому университету… да и вообще, что я там не учился.
— Послушай, нет никакой необходимости просвещать всех о том, что ты из «Лиги плюща».
— Ну, хорошо, я сноб. Но знаешь, тебе вовсе не стоит беспокоиться, если она выяснит, кто я такой. Ты всегда можешь сказать: «Из-за своей репутации радикала он предпочитает путешествовать под вымышленным именем»… да, я понимаю, это звучит чертовски напыщенно. Но она довольно продвинутая дама для провинциальной библиотекарши, так мне показалось, поэтому я думаю, что она и сама догадается, почему я не разглашаю своего имени и не распространяюсь о том, чем занимался в последние годы.
— Надо же, какой ты сообразительный.
— Все для того, чтобы произвести на тебя впечатление, дорогая.
— Ты просто опасная личность. Страшный серый волк.
— Приму это как комплимент. Ты действительно не против, если я возьму твою машину?
— Если только не сломаешь. «Вольво» оранжевого цвета, припаркован возле офиса доктора. А озеро Себаго в пятнадцати минутах езды…
— Почему бы нам вместе не съездить туда после обеда?
— Нам?
— Да, ты, я и Джеффри. Я могу взять сейчас машину и смотаться в Бриджтон, купить что-нибудь к ужину, который я собираюсь приготовить для тебя сегодня.
— Ты вовсе не должен готовить ужин.
— Я знаю. Но я бы хотел приготовить для тебя. А перед этим прокатить вас с Джеффри на каноэ по озеру… тем более что сегодня такой чудесный осенний день.
Он протянул руку за ключами от машины.
— Ну, как тебе мой план? Хорош? — спросил он.
Я положила ему в руку ключи:
— Конечно.
Он спросил, когда заканчивается мой рабочий день. Я сказала.
— Значит, у нас будет целых два часа для прогулки на озере. Кстати, я не стал запирать дверь квартиры. Это правильно? — произнес он.
— В Пелхэме нет воровства. Процветает только любопытство. Увидимся в половине третьего.
Когда я вернулась в библиотеку, Эстель встретила меня понимающей улыбкой:
— Он просто чудо.
— А я просто замужем.
— Послушай, я просто дала эстетическую оценку… хотя… если бы я осталась с ним наедине в твоей маленькой квартирке…
— Я не одна с ним. У меня еще сын.
— Не надо так серьезно относиться к моим словам, Ханна. Я ведь шучу.
— Ты же знаешь, каково здесь, Эстель.
— Все знают, что он и друг Дэна. Так что с этой точки зрения ты прикрыта, даже если в уединении собственного дома тебе захочется раздеть его зубами.
— Ха-ха.
— Вот видишь, ты уже смеешься. И кстати, раз уж мы заговорили о смехе, какого черта парень из Шейкер-Хайтс делал в Вермонтском университете? Насколько я знаю, никто из северо-восточных штатов туда не едет учиться.
— Он повернут на горных лыжах.
— Тогда понятно… хотя мне еще не доводилось встречать горнолыжных фанатов, цитирующих Джозефа Конрада.
— Ну, вот теперь встретила.
Когда я вернулась с Джеффом после работы, Тоби уже был дома и распаковывал на кухне многочисленные пакеты с итальянскими продуктами. Я удивленно смотрела, как на столе появляются настоящее оливковое масло, зубчики чеснока, итальянская колбаса, сыр пармезан и бутылка «Кьянти».
— Где ты все это взял? — спросила я.
— А ты что, не знала, что у вас в Пелхэме есть магазин итальянских деликатесов?
— И как же ты его обнаружил?
— Просто поспрашивал, вот и все.
— Где поспрашивал?
— В супермаркете Бриджтона, где, кроме томатного соуса «Шеф Боярди», нет ничего итальянского. Но кое-кто в магазине подсказал мне это местечко на Конгресс-стрит в Портленде, и это, кстати, единственный на весь Мэн итальянский гастроном. Так что я поехал туда, и hey, presto — rigatoni con salsiccia.
— Ты что, мотался в Портленд?
— Подумаешь, всего час езды, а твой «вольво», похоже, прекрасно справляется с ухабами на проселочных дорогах. Не могу сказать, что Портленд поразил мое воображение. Но гастроном стоил того, чтобы ради него идти на такие жертвы. Хозяина зовут Паоло, его отец приехал из Генуи, рыбачил на побережье Мэна, потом открыл это заведение, которым теперь заправляет его сын… Я выслушал немало интересного, к тому же за чашкой изумительного эспрессо.
— Не могу поверить.
— Спрашивай, и все узнаешь. И не смотри ты так удивленно. У меня просто было настроение приготовить что-нибудь итальянское.
— Я под впечатлением, вот и все.
Честно говоря, мне было немного стыдно оттого, что парень из другого штата сам раскопал итальянский магазин, находившийся всего в часе езды. Сама я дальше Льюистона не выбиралась. Спрашивай, и все узнаешь. В этом-то и была проблема — я никогда ни о чем не спрашивала.
Тоби закончил выкладывать свои итальянские покупки, потом повернулся ко мне:
— Что, может, рванем на озеро Себаго, пока у нас в запасе есть часа два светового дня?
Тоби настоял на том, чтобы сесть за руль («В Чикаго мне никогда не удается порулить»), только поехал он новым маршрутом и привез нас в зону отдыха на дальнем берегу озера, где также находился и пункт проката каноэ.
— Откуда ты узнал про это место?
— Спросил на заправке в Бриджтоне, где на озере можно взять напрокат каноэ.
— Спрашивай, и все узнаешь.
— Как однажды сказал Иисус Карлу Марксу.
— Аминь.
Пункт проката находился в минутах ходьбы от парковки. Маленькой лодочной станцией заправлял мужчина лет за пятьдесят, он сдавал в прокат каноэ и весельные лодки.
— Сегодня вы у меня единственные клиенты, — сказал он. — Придет октябрь, и на озере вообще не будет ни души.
Я оглядела стройный ряд каноэ и подумала о том, насколько легко они могут опрокинуться.
— Может, безопаснее на весельной? — спросила я у лодочника.
— О, да будет тебе, — сказал Тоби. — Чтобы получить настоящие впечатления от Мэна, нужно пересечь озеро Себаго на каноэ. Да и день сегодня тихий. Даже слишком. Никакого ветра.
— Ваш муж прав, — подхватил лодочник. — Озеро сегодня как стекло, к тому же перевернуться на лодке так же легко, как и на каноэ. Но в любом случае мы обеспечим вас спасательными жилетами.
Тоби между тем предпочел обойтись без жилета.
— Люблю риск.
— Прошу прощения, муж, но я все-таки останусь маленькой Мисс Осторожность, и мы с Джеффом наденем жилеты.
— Хорошо, жена, не всем быть такими лихачами, как я, — сказал Тоби.
По крайней мере, Тоби не обманул насчет спокойной воды. Это был тот редкий осенний день, когда солнце светило в полный накал, воздух был пропитан ароматом надвигающейся зимы, а ветра вообще не чувствовалось. Я сидела на носу каноэ, прижимая к себе Джеффа, в то время как Тоби, примостившийся на корме, выводил лодку на середину безмятежного внутреннего моря. Я смотрела на север, юг, запад, восток, и повсюду горизонт был очерчен лесами, расцвеченными самыми яркими красками осеннего спектра. Крепко прижимая к себе Джеффри, я откинулась назад и устремила взгляд в небо — синий бездонный купол, в котором не было и намека на скорые сумерки. Я глубоко вдохнула — воздух был настолько чистым и хрустящим, что у меня закружилась голова. На какое-то время я вдруг потеряла ощущение времени и пространства. Все тревоги и сомнения, весь груз эмоций, который приходилось тащить на себе изо дня в день, — все ушло. Не было ни прошлого, ни будущего, не было душевных терзаний, сожалений и ощущения собственной никчемности, не было чувства вины. Был только этот миг: озеро, деревья, бесконечное небо, мой сын, спящий у меня на груди, мягкое солнце, ласкающее мое лицо. И я поймала себя на мысли: вот что такое счастье… мимолетное, ускользающее, эфемерное… Мгновение — и его уже нет.
Тоби тоже притих на корме. Он перестал грести и откинулся назад, задумчиво глядя в бесконечную голубую высь.
— Ты верующая? — спросил он, наконец, нарушая молчание.
— Да не то чтобы… хотя хотелось бы.
— Почему?
— Наверное, для уверенности. Чтобы не чувствовать себя полностью ответственной за все, что происходит с тобой. Ну и, конечно, ради веры в то, что там, наверху, что-то есть.
— Это было бы самое удивительное открытие, — сказал Тоби. — Жизнь после смерти… хотя из того, что я читал об этом, лично у меня складывается впечатление, что загробная жизнь чертовски скучна. Делать абсолютно нечего, кроме как созерцать рай. И чем мне прикажешь заниматься целыми днями? Ведь крушить там нечего.
— Почему ты так уверен, что попадешь именно в рай?
— Хороший вопрос… тем более, если Бог тоже окажется выпускником Колумбийского университета.
— Ты действительно натворил там дел.
— Они этого заслужили.
— Кто они?
— Университетская администрация и совет попечителей. Позволили ЦРУ тайно руководить через «мозговой центр», который создали в Колумбийском университете. Принимали огромные пожертвования от компаний, производящих напалм. Предоставили университетские лаборатории в распоряжение военно-промышленного комплекса.
— Но в итоге тебе удалось что-то изменить?
— Мы все-таки заставили университет отказаться от «напалмовых» денег, а химический факультет согласился остановить работу по нескольким проектам Пентагона.
— Думаю, это уже кое-что.
— Кажется, тебя не очень впечатляет.
— А должно впечатлить? — спросила я.
— Революционные изменения не происходят за одну ночь, тем более в такой устойчивой капиталистической системе, как Соединенные Штаты. Проблема здесь, в отличие от предбольшевистской России, в том, что пролетариат живет иллюзией, будто может пробиться в буржуазию через тяжелый труд и повиновение государству. У нас нет того забитого и угнетенного класса тружеников, который существовал в царской России. Вместо этого эксплуатация маскируется стимулированием потребительского интереса — рабочих заставляют испытывать потребность в новом автомобиле, новой стиральной машине, новом телевизоре с дистанционным управлением… в общем, вживляют в них вирус жадности… я тебя утомляю?
— Нет, я слушаю.
— Но ты сидишь запрокинув голову, смотришь в небо.
— Разве меня можно осуждать за это? Посмотри, какая красота вокруг.
— Намек понял.
— Я вовсе ни на что не намекаю, Тоби.
— Да нет, я не об этом. Просто я, как всегда, слишком много болтаю.
— Ты красиво говоришь.
— Правда?
— Да ладно, ты и сам знаешь. И все это очень интересно.
— Но только не на озере и не в такой чудесный день?
— Схватываешь на лету, — сказала я.
Повисла долгая пауза.
— Почему ты спрашивал, верующая ли я? — нарушила я молчание.
— Потому что у меня такое чувство… как бы это выразиться, чтобы не выглядеть совсем уж тупицей… что ты в поисках какого-то смысла.
— А разве не всем это свойственно? Но религия — это слишком просто. «Бог следит за тобой… Бог поможет тебе преодолеть трудности… и если ты играешь по правилам на земле, тебе уготована вечная жизнь». Я ни секунды в это не верю.
— Но ты ведь хочешь верить во что-то, не так ли?
— Ты имеешь в виду, так же, как ты веришь в революционные идеи или как мой отец верит в ненасильственные политические изменения?
— Возможно.
— Во что я действительно хочу верить, так это в себя и свои способности делать что-то полезное.
— Что ты вкладываешь в это?
Мне не хотелось посвящать его в свои сомнения по поводу собственной жизни, и не только потому, что я считала их банальными и мелкими, на уровне домохозяйки, в сравнении с «революционными баталиями», которыми жил Тоби, но еще и потому, что казалось странным (не говоря уже о том, что нечестным) рассуждать о том, что я чувствую себя в ловушке, при этом прижимая к груди сына.
Но я все-таки объяснила:
— Я хочу сказать, что «буржуазные условности» удерживают меня на моем месте и мешают сделать что-то особенное. Но я безнадежно связана этими условностями. Потому что идея совершить нечто радикальное — скажем, бросить мужа и сына — попросту неосуществима.
— Послушай, не каждому дано сыграть роль Троцкого, — сказал Тоби. — А сломать общественные условности — особенно если речь идет о ребенке — не так-то легко. Но ты можешь совершать маленькие акции протеста против повседневной рутины, в которой вынуждена вариться…
— Например?
Он улыбнулся мне:
— Все, что противоречит брачному контракту, или тому, чего от тебя ожидают, или общепринятым нормам поведения.
Воцарилось долгое молчание.
— Не думаю, что я на это способна.
— На что?
— На то, что ты предлагаешь.
— А я ничего не предлагаю. Я просто говорю, что твой муж, видимо, не осознает, насколько ему повезло… и какая удивительная ты личность.
— Ты мне льстишь.
— Возможно, но это правда.
— И что же во мне удивительного?
— То, как ты смотришь на вещи… и, в конце концов, то, что ты красивая.
— Вот теперь ты уж точно несешь ерунду.
— Ты всегда страдала от такой низкой самооценки?
— Да, и никогда еще так не краснела, с тех пор как…
— С прошлой ночи.
Я промолчала, чувствуя, что еще сильнее заливаюсь краской.
— Давай сменим тему, — предложила я.
— Как раз вовремя, поскольку нам пора выбираться с этого озера.
Он взялся за весло, расправил плечи и начал грести к берегу. Солнце начинало свой медленный закат. На обратном пути мы почти не разговаривали, хотя мне не давала покоя мысль о том, что никто и никогда не называл меня удивительной. Я все прокручивала в голове его слова о браке.
Сломать общественные условности — особенно если речь идет о ребенке — не так-то легко. Но ты можешь совершать маленькие акции протеста против повседневной рутины, в которой вынуждена вариться…
Но даже одна маленькая акция протеста была для меня серьезным шагом, а заодно и границей, которую я не могла переступить, не испытывая при этом чувства вины.
Мы причалили к берегу, вернули каноэ, пошли к машине. Тоби снова сел за руль, поскольку Джеффри проснулся и требовал еды. Мне пришлось устроиться с ним на заднем сиденье и кормить из бутылочки, которую я прихватила с собой.
— Ему ничего, что она холодная? — спросил Тоби.
— Когда ты голодный, тебе все равно. Интересно, откуда ты, великий противник детей, знаешь про холодные бутылочки с детским питанием?
— Я кормил двух своих племянниц, когда они были совсем маленькие.
— И даже менял подгузники?
— Подгузники я не выношу, и моя сестра это знала.
— Она у тебя единственная сестра?
— Она была моей единственной родственницей.
— Была?
— Она умерла несколько лет назад.
— О господи, какой ужас.
— Да, — тихо произнес он, — это было тяжело.
— Она болела или что-то еще?
— Что-то еще, — произнес он, и по его голосу я догадалась, что он больше не хочет говорить на эту тему.
Уже сгустились сумерки, когда мы вернулись в Пелхэм. Тоби припарковал машину у офиса моего мужа. Я разглядела медсестру Басс, склонившуюся над рабочим столом в приемной. Она подняла голову, заслышав звук подъехавшей машины, и я видела, как она наблюдает за нами, отмечая про себя каждую деталь — и что Тоби сидел за рулем, и что он помог мне донести Джеффа, и что мы провели полдня вместе. Я помахала ей рукой и улыбнулась широкой фальшивой улыбкой. Она тут же отвела взгляд, уткнувшись в бумаги на столе.
Дома я переодела и накормила Джеффа, потом усадила его в манеж. Тоби засучил рукава и принялся рубить чеснок.
— Я могу чем-то помочь? — спросила я.
— Да. Исчезни на время и не мешай мне готовить.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Может, я тогда приму ванну, не возражаешь?
— С чего бы я стал возражать? И если парнишка начнет бузить, я дам ему стаканчик «Кьянти», чтобы угомонился. Идет?
Я не могла припомнить, когда в последний раз кто-нибудь готовил для меня еду. Забытой оказалась и роскошь горячей ванны, в которой я нежилась около часа. Даже по вечерам, когда Дэн был дома, а Джефф крепко спал, мысль о том, чтобы побаловать себя пенной ванной, просто не приходила мне в голову, тем более что Дэн постоянно (хотя и в мягкой форме) напоминал мне о домашних делах, не требующих отлагательства. Но сейчас я приготовилась лежать в воде, пока не понадоблюсь Джеффу или пока Тоби не позовет ужинать… хотя я и оставила дверь приоткрытой на случай, если мой гость не справится с разбушевавшимся малышом.
Но, насколько я могла судить по звукам, доносившимся из-за двери, Тоби и мой сын отлично ладили друг с другом, и примерно через час голос шеф-повара возвестил о том, что ужин будет готов через двадцать минут. Так что я вылезла из ванны, вытерлась насухо, надела халат и поспешила в спальню. Из шкафа я достала длинную цветастую юбку и белую марлевую рубашку, которая мне всегда нравилась, но носила я ее редко.
— Красавица, — сказал Тоби, когда я вышла в гостиную.
— О, умоляю…
— Почему ты краснеешь, когда я говорю это?
— Потому что а) я к этому не привыкла… и б) ты не мой муж…
— Но в) это всего лишь реплика… и г) ее следует воспринимать именно так. Здорово я завернул?
— Здорово.
— Бокал вина?
— Конечно, но, позволь, я сначала позвоню Дэну.
Я села на диван, сняла телефонную трубку и набрала номер в Гленз Фоллз. Дэн ответил после третьего гудка. Судя по голосу, он был на грани отчаяния.
— Сегодня, часов в семь утра, мне позвонили, сказали, что отец, похоже, умирает… я помчался в госпиталь. Но к тому времени, как я оказался у его постели, сердце снова забилось. Врач сказал мне, что еще не встречал таких пациентов, как мой отец, он словно боксер, который каждый раз поднимается на счет «девять». Он просто не хочет уходить — и кто его за это осудит? Хотя если я задержусь здесь еще на какое-то время, меня первого вынесут вперед ногами.
— Тогда возвращайся домой, — коротко произнесла я, хотя сейчас мне меньше всего этого хотелось.
— Что я и планирую сделать в ближайшие пару-тройку дней. Как у тебя дела?
Я представила ему вполне безобидную хронику событий, опустив подробности о прогулке по озеру Себаго, но упомянув о том, что наш гость все еще здесь.
— Он доволен? — спросил Дэн, которого, судя по голосу, гость не слишком-то интересовал.
— Да, все отлично.
— Извини, я немного не в себе. Мне пора идти. Поцелуй за меня Джеффа. Скажи, что папа очень скучает по нему.
Наспех пожелав мне спокойной ночи, он повесил трубку. Я потянулась за сигаретами, закурила. Я почему-то разнервничалась.
— Все в порядке? — спросил Тоби, протягивая мне бокал вина.
— Да… — сказала я, жадно глотнув вина и затянувшись сигаретой. — Хотя нет, на самом деле ничего хорошего.
— Это все из-за его отца?
— Не только. Но, по правде говоря, твой ужин пахнет чертовски вкусно, чтобы омрачать его всякой ерундой.
Он подлил мне вина:
— Тогда прошу к столу.
Я отнесла Джеффа в кроватку, но он все никак не желал засыпать и расплакался, стоило мне вернуться в гостиную.
— Нет, ну что за дела, — возмутилась я.
— Он явно не хочет оставлять тебя наедине со мной.
— Или хочет еще бокал вина.
— Принеси его сюда, и, я обещаю, наш разговор настолько его утомит, что он заснет через пятнадцать минут.
Я так и сделала: достала Джеффа из кроватки и держала его на коленях, пока мы ели. Еда была отменной. Rigatoni con salsiccia — круглая паста, запеченная с итальянской колбасой, домашний томатный соус, тонкие ломтики сыра пармезан — ничего вкуснее я еще не ела. Чесночный хлеб был то что надо: Тоби не просто использовал свежий чеснок и орегано, ему удалось добиться настоящего итальянского качества. Вскоре Джефф действительно устал от взрослого трепа и отключился.
— Где ты научился так готовить? — спросила я, когда Тоби открывал вторую бутылку вина.
— В тюрьме.
— Ну да, конечно.
— Я два раза был в тюрьме.
— Подолгу?
— В обоих случаях по две ночи, потом меня выпускали за отсутствием состава преступления. Федералам не очень-то хочется тратить время на активистов гражданского неповиновения. А если честно, я научился готовить итальянские блюда у женщины по имени Франческа, с которой познакомился в Колумбийском университете.
— Она была американкой итальянского происхождения или настоящей итальянкой?
— Настоящей итальянкой, из Милана. Ее родители были коммунистами в «Гуччи», так что дочь не только читала Маркузе и Че Гевару, но и умела одеваться и готовить превосходные rigatoni con salsiccia.
— Стало быть, мы едим по ее рецепту?
— Совершенно верно.
— И эта итальянская коммунистка была, несомненно, красивой и очень опытной?
Улыбка.
— Да в обоих случаях. А ты ревнуешь.
— Потому что мне тоже хочется быть красивой и опытной.
— Что я говорил на озере?
— Ты просто хотел утешить меня.
— Я говорил правду.
— Хотелось бы верить.
— Твой муж слишком придирается к тебе, не так ли?
— Не совсем.
— И твоя мать тоже?
— Она из тех, кто любит критиковать.
— Грузит по полной… твой отец не раз жаловался мне. И я уверен, тебе нелегко было расти с отцом, который всегда на виду, в центре внимания.
— Особенно со стороны женского пола.
— И что в этом такого страшного?
— Ничего.
— На самом деле ты в это не веришь. Тебе противно думать о том, что твой отец погуливал. Хотя тебе никогда не хватало смелости обманывать своего мужа.
— Откуда ты знаешь?
— Да это у тебя на лбу написано, — улыбнулся он.
Молчание. Я потянулась за сигаретой, закурила.
— Можно еще вина?
Он наполнил мой бокал.
— Я был слишком резок? — спросил он. — Я сказал все, как есть?
— Тебе ведь все равно, даже если и так?
— Кому приятно слушать правду?
— Мне не обязательно слушать то, что я и так давно знаю.
— Как скажешь.
— Ты, наверное, считаешь меня провинциальной дурочкой.
— Нет, это ты так о себе думаешь. А я… знаешь, ты очень напоминаешь мне мою сестру, Элен.
— Что с ней случилось?
— Элен была очень порядочной женщиной. Возможно, слишком порядочной. Всегда старалась всем угодить, никогда не лезла вперед, тем более со своими нуждами и амбициями. Невероятно яркая женщина — magna cum laude Оберлинского колледжа, — но связала себя бесперспективным браком с каким-то бухгалтером. За четыре года нарожала троих детей и совершенно погрязла в быту. Ее муж, Мэл, оказался из тех недоумков, которые считают, что место женщины на кухне. Вместо того чтобы сделать трудный и опасный шаг, вырваться на свободу, она решила терпеть этот брак. И постепенно впала в глубочайшую депрессию. Мэл — тот еще мерзавец — своими насмешками только доводил ее. Он даже грозился упечь ее в психушку, если она не выкарабкается из депрессии. Она рассказала мне об этом за три дня до того, как ее автомобиль слетел с трассы у побережья озера Эри. Врезался прямо в дерево. Она не была пристегнута ремнем безопасности…
Он замолчал, уставившись в свой бокал.
— Копы нашли на приборной панели записку, написанную ее красивым почерком: «Простите, что была вынуждена так поступить, но у меня постоянно раскалывается голова, а жить с больной головой очень трудно…»
Он выдержал паузу и снова заговорил:
— Через месяц после самоубийства Элен меня арестовали за участие в чикагских беспорядках, которые полиция глушила гранатами со слезоточивым газом. А спустя еще два месяца я вернулся в Колумбийский университет, где возглавил осаду здания администрации. И да, смерть моей сестры и эти события тесно связаны. То, что с ней случилось, повлияло на мои взгляды, я стал радикалом, мне хотелось броситься на любого конформистского говнюка в этой стране. Так уж устроена Америка — если мы не упираемся, покорно исполняем навязанные нам роли, общество крушит нас, давит. Вот против чего борются такие, как я и твой отец. Элен пыталась вырваться на свободу. Элен погубили. И тебя ждет та же судьба, если ты не будешь…
Его рука скользнула по столу, и наши пальцы сплелись.
— Если я не буду что? — спросила я почти шепотом.
Он крепче сжал мои пальцы:
— Если ты не будешь бороться за свою свободу.
— Я не знаю, как это делать.
— Это легко, — сказал он. — Ты только…
И тут он поцеловал меня, прямо в раскрытые губы. Я не сопротивлялась. Наоборот, весь день мне так отчаянно хотелось поцеловать его, что я просто ошалела. Мы сползли со стульев и оказались на кушетке. Он уже был сверху. Я расставила ноги и тесно прижалась к нему, чувствуя, как отвердел его пенис под тканью джинсов. Он задрал мне юбку. Ногтями я впилась ему в спину, мой язык блуждал в самых глубинах его рта. А потом…
Потом… захныкал Джеффри.
Поначалу я пыталась не обращать внимания. Но когда кряхтение сменилось полноценным воплем, я оцепенела.
— Славно, — выдохнул Тоби, скатываясь с меня.
— Извини.
Я спрыгнула с кушетки, одернула юбку и бросилась в спальню. Джефф успокоился сразу, стоило взять его на руки. Я прижала его к груди, сунула в рот пустышку. Потом села на кровать, укачивая сына, а голова шла кругом, и вездесущее чувство вины все сильнее сжимало свои тиски. Меня охватил панический ужас.
— Ты как там? — позвал Тоби из соседней комнаты.
— Все хорошо, — откликнулась я. — Еще минутку.
Убедившись в том, что Джефф засыпает, я осторожно опустила его в кроватку, накрыла одеяльцем и долго смотрела на сына, вцепившись в решетку кровати для опоры.
Я не могу это сделать… я просто не могу.
Открылась дверь. Вошел Тоби с двумя бокалами вина в руках.
— Подумал, что тебе не помешает, — прошептал он.
— Спасибо. — Я взяла бокал.
Он наклонился и поцеловал меня. Я ответила на поцелуй, но он сразу уловил напряжение.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Да.
— Хорошо, — сказал он, целуя меня в шею. Но я повела плечом и сказала:
— Не здесь.
Мы вернулись в гостиную. Как только за нами закрылась дверь спальни, его руки снова оказались на мне. Впрочем, на этот раз я неясно оттолкнула его.
— Что-то не так? — спросил он.
— Я не могу.
— Ребенок?
— Не только…
Я замолчала, подошла к окну.
— Буржуазное чувство вины? — спросил он.
— Спасибо, — сказала я, не оборачиваясь.
— Послушай… — он подошел и обнял меня, — ты что, не понимаешь неудачных шуток?
Я повернулась к нему:
— Я хочу. Но…
Он поцеловал меня:
— Это совсем не страшно.
— Я…
Снова поцелуй.
— Так что?
— Я должна жить с…
Поцелуй.
— Чувство вины оставь монашкам, — сказал он.
Я рассмеялась. И поцеловала его:
— Ну, тогда я мать-настоятельница.
Он тоже рассмеялся. И поцеловал меня:
— Ты красивая.
— Прекрати.
— Ты красивая.
Снова поцелуй.
— Не сейчас, — сказала я.
Поцелуй.
— А когда? — спросил он. — Когда?
Когда? Вопрос, который мучил меня всю жизнь. Когда Париж? Когда Нью-Йорк? Когда карьера? Когда независимость? И как всегда, наготове был безопасный ответ: не сейчас. Он был прав. Когда? Когда? Когда я наконец рискну?
Поцелуй.
Ты красивая.
Когда в последний раз мне говорил это Дэн?
Снова поцелуй — и я почувствовала, как его рука спускается ниже, задирая юбку.
— Не здесь, — прошептала я, вдруг вспомнив, что мы целуемся прямо у окна.
— Не волнуйся, — сказал он, опуская жалюзи. — Сейчас ночь. На улице никого.
Я выглянула в окно, пока опускались жалюзи, и мне показалось, что я вижу темный силуэт.
— Кого там еще принесло? — прошипела я.
Тоби остановил жалюзи и вгляделся в темноту.
— Привидение, — сказал он.
— Ты уверен?
Жалюзи опустились. Он снова обнял меня:
— Волноваться нет причин.
Поцелуи слились в безудержный поток.
Я взяла его за руку и повела в спальню. Джефф крепко спал. Я повернулась к Тоби и увлекла его на кровать. Уговаривая себя: волноваться нет причин. Никаких причин.
