ГЛАВА XXIII

В тот миг, когда Люсетта откидывала портьеру, у нее мелькнула мысль, что гость, быть может, вовсе не тот, кого она ожидала, но отступать было поздно.

Незнакомец был гораздо моложе, чем мэр Кэстербриджа, – светловолосый, стройный, юношески красивый. Он был в элегантных суконных гетрах с белыми пуговицами и до блеска начищенных высоких башмаках на шнурках, в бриджах из светлого рубчатого плиса, в черном вельветовом сюртуке и жилете, а в руке держал хлыст с серебряной рукояткой. Люсетта вспыхнула и, то ли надув губки, то ли улыбаясь, проговорила: «Ах, я ошиблась!»

Гость, напротив, и не думал улыбаться.

– Простите, пожалуйста! – проговорил он покаянным тоном. – Я пришел и спросил мисс Хенчард, а меня провели сюда; сам я, конечно, никогда бы не осмелился так невежливо ворваться к вам!

– Это я была невежливой. – отозвалась она.

– Может быть, я ошибся домом, сударыня? – спросил мистер Фарфрэ, мигая от смущения и нервно похлопывая себя хлыстом по гетрам.

– О нет, сэр… садитесь. Раз уж вы здесь, подойдите ближе и присядьте, – любезно проговорила Люсетта, стараясь избавить его от чувства неловкости. – Мисс Хенчард придет сию минуту.

Это, конечно, было не совсем верно, но что-то в этом молодом человеке – какая-то северная четкость и суровая прелесть, приводившие на память хорошо настроенный музыкальный инструмент и сразу возбудившие к нему интерес Хенчарда, Элизабет-Джейн и весельчаков в «Трех моряках», – понравились Люсетте, и его неожиданный приход был ей приятен. Гость поколебался, бросил взгляд на кресло, решил, что не будет большой беды, если он останется (тут он ошибся), и сел.

Внезапное появление Фарфрэ объяснялось просто тем, что Хенчард разрешил ему встречаться с Элизабет-Джейн, если он намерен посвататься к ней. Сначала Дональд не обратил внимания на неожиданное письмо Хенчарда, но одна исключительно удачная сделка настроила его благожелательно ко всем на свете, и он решил, что теперь может позволить себе жениться, если захочет. А какая же еще девушка была так мила, бережлива и вообще хороша во всех отношениях, как Элизабет-Джейн? Не говоря уже о ее личных качествах, женитьба на ней, естественно, повлекла бы за собой примирение с его бывшим другом Хенчардом. Поэтому Фарфрэ простил мэру его резкость и сегодня утром, по дороге на ярмарку, зашел в его дом, где узнал, что Элизабет теперь живет у мисс Темплмэн. Слегка раздосадованный тем, что не нашел ее ожидающей и готовой встретить его, – так уж противоречивы мужчины! – он поспешил в «Высокий дом», где увидел не Элизабет, но ее хозяйку.

– Сегодня, кажется, большая ярмарка, – сказала Люсетта, ибо взгляд их, естественно, привлекала к себе сутолока за окнами. – Меня очень интересуют ваши многолюдные ярмарки и рынки. О чем только я не думаю, когда смотрю на них отсюда!

Он, видимо, не знал, что на это ответить, но вот до них донесся гул толпы, – голоса звучали, как шум небольших волн, взметаемых ветром на море, причем иногда чей-нибудь голос выделялся среди других.

– Вы часто смотрите в окно? – спросил Фарфрэ.

– Да… очень часто.

– Вы ищете глазами знакомого?

Почему-то она ответила ему следующими словами: – Я просто смотрю на это, как на картину. Но теперь, – продолжала она, повернувшись к нему с любезной улыбкой, – теперь я, быть может, действительно буду искать в толпе знакомого… быть может, я буду искать вас. Ведь вы постоянно бываете здесь, правда? Ах… я шучу! Но разве не забавно искать в толпе знакомого, даже если он тебе не нужен! Это рассеивает гнетущее чувство подавленности, которое испытываешь, когда никого не знаешь в толпе, а потому не можешь слиться с нею.

– Это верно!.. Вы, очевидно, очень одиноки, сударыня?

– Никто и представить себе не может, как одинока.

– Однако говорят, что вы богаты?

– Пусть так, но я не умею пользоваться своим богатством. Я переехала в Кэстербридж, решив, что мне будет приятно жить здесь. Но я не знаю, так это или нет.

– Откуда вы приехали, сударыня? – Из окрестностей Вата.

– А я из-под Эдинбурга, – проговорил он негромко. – Лучше жить на родине – что правда, то правда, но приходится жить там, где можно заработать деньги. Это очень грустно, но это всегда так! Зато я в нынешнем году много нажил. О да, – продолжал он с непосредственным воодушевлением. – Видите вы того человека в коричневой казимировой куртке? Этой осенью я купил у него большую партию пшеницы, когда цены на нее стояли низкие, а потом, когда они немного поднялись, я продал все, что у меня было! Тогда мне это принесло лишь маленькую прибыль, но оказалось, что фермеры придерживали; свою пшеницу в ожидании более высоких цен, да, придерживали, хотя крысы грызли скирды напропалую. И вот, как только я распродал всю партию, цены на рынке упали, и я купил; пшеницу тех, кто ее придерживал, купил еще дешевле, чем в первый раз. А потом, – порывисто воскликнул Фарфрэ с сияющим лицом, – несколько недель спустя я продал ее, когда она опять повысилась в цене! Таким образом, я не гнался сразу за большим барышом, а наживал помаленьку и за короткое время нажил пятьсот фунтов… Каково! – И, совершенно позабыв, где он находится, Дональд хлопнул рукой по столу. – А те, что придерживали свой товар, не заработали ничего!

Люсетта смотрела на него критически, но с интересом. Для нее он был человеком совершенно нового типа. Наконец он перевел глаза на хозяйку, и их взгляды встретились.

– Но я вам, конечно, наскучил! – воскликнул он.

– Вовсе нет, – сказала она, слегка краснея.

– Неужели нет?

– Напротив. Вы чрезвычайно интересны.

Теперь и Фарфрэ порозовел от смущения.

– Я хочу сказать, вы – шотландцы, – поспешила она поправиться. – Вы свободны от крайностей, свойственных южанам. Все мы, обыкновенные люди, – или страстны или бесстрастны, или пылки или холодны. А у вас две температуры сразу – высокая и низкая.

– Что вы хотите этим сказать? Объясните, пожалуйста, сударыня.

– Вы веселы – и думаете о том, как преуспеть. Через минуту вам взгрустнулось – и вы начинаете вспоминать о Шотландии и своих друзьях.

– Да, я иногда думаю о родном доме, – согласился он простодушно.

– И я тоже… насколько это возможно для меня. Ведь я родилась в старом доме, а его снесли, чтобы построить новый, получше, значит, мне теперь, в сущности, не о чем вспоминать.

Люсетта не сказала, – хотя могла бы сказать, – что этот дом стоял не в Бате, а в Сент-Элье.

– Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно что родной дом?

Она покачала головой.

– А для меня это так… для меня это так… – проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север.

Чем бы это ни объяснялось, – национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, – но Люсетта была права, когда говорила, что пить его жизни сплетена из двух волокон – начала коммерческого и начала романтического, – и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь.

– Вам хотелось бы вернуться на родину? – спросила она.

– О нет, сударыня! – ответил Фарфрэ, быстро очнувшись.

Ярмарка за окнами была теперь в самом разгаре, многолюдная и шумная. Раз в год на ней нанимали рабочих, и сегодня толпа резко отличалась от той, что была здесь несколько дней назад. Издали она казалась светло-коричневой, испещренной белыми пятнами, – основную ее массу составляли батраки в светлых блузах, пришедшие искать работу. С холщовыми блузами возчиков перемежались высокие чепцы женщин, напоминавшие верх крытой повозки, их ситцевые платья и клетчатые шали, – здесь нанимали также и женщин. В толпе, на углу тротуара, стоял старый пастух, обративший на себя внимание Люсетты и Фарфрэ своей неподвижностью. Это был человек, явно сломленный жизнью. Она далась ему нелегко прежде всего потому, что телосложение у него было слабое. Он так сгорбился от тяжелой работы и старости, что человеку, подошедшему к нему сзади, почти не видно было его головы. Пастух воткнул свой посох в канаву и оперся на его крюк, отполированный долголетним трением о ладони владельца и блестевший, как серебро. Старик позабыл, где он находится и зачем пришел сюда, и глаза его не отрывались от земли. Неподалеку от него велись переговоры, имевшие к нему непосредственное отношение, но он ничего не слышал, и казалось, будто в голове его мелькают приятные воспоминания об удачах, выпадавших на его долю в молодости, когда он был мастером своего дела и легко находил работу на любой ферме.

Переговоры велись между фермером из отдаленной местности и сыном старика. И переговоры эти зашли в тупик. Фермер не хотел брать корки без мякиша, иными словами, – старика без молодого, а у сына на той ферме, где он теперь работал, была возлюбленная, которая стояла тут же, ожидая результатов с побелевшими губами.

– Тяжко мне с тобой разлучаться, Нелли, – проговорил молодой человек, волнуясь. – Но сама видишь: не могу же я уморить с голоду отца, а он получит расчет на благовещение… Ведь всего только семьдесят миль.

У девушки задрожали губы.

– Семьдесят миль! – пробормотала она. – Не близко! Никогда больше я тебя не увижу!

И правда, семьдесят миль – непреодолимое расстояние для купидонова магнита: ведь в Кэстербридже, как и в прочих местах, юноши вели себя так, как ведут себя юноши всегда и всюду.

– Ах, нет, нет… не увижу, – повторила она, когда он сжал ее руку в своих, и повернулась лицом к дому Люсетты, чтобы скрыть слезы.

Фермер сказал, что даст молодому человеку полчаса на размышления, и, расставшись с удрученной парочкой, ушел.

Люсетта взглянула на Фарфрэ полными слез глазами. К ее удивлению, его глаза тоже увлажнились.

– Как это жестоко! – проговорила она с чувством. – Нельзя так разлучать влюбленных! Если бы это зависело от меня, я бы всем людям позволила жить и любить, как им хочется!

– Быть может, мне удастся устроить так, чтобы они не разлучались, – сказал Фарфрэ. – Мне нужен молодой возчик; и я, пожалуй, найму и старика в придачу… да, найму – он запросит немного и на что-нибудь да пригодится.

– О, какой вы добрый! – воскликнула она в восторге. – Пойдите поговорите с ними и дайте мне знать, если все устроится!

Фарфрэ вышел, и она видела, как он заговорил с влюбленными и стариком. У всех троих засияли глаза, и вскоре сделка была заключена. Фарфрэ вернулся к Люсетте, как только переговоры успешно закончились.

– Вы поступили великодушно, – сказала Люсетта. – Что касается меня, я позволю всем моим слугам иметь возлюбленных, если им захочется! И вы последуйте моему примеру!

Фарфрэ сразу стал серьезным и слегка покачал головой.

– Я вынужден быть построже, – сказал он.

– Почему?

– Вы… вы богаты; а я – торговец зерном и сеном, пока еще только пробивающий себе дорогу.

– Но я очень честолюбивая женщина.

– Видите ли, я не могу хорошенько объяснить все это. Я не умею говорить с дамами, все равно, честолюбивы они или нет; совсем не умею, – проговорил Дональд серьезным тоном, словно сожалея, что не умеет. – Я стараюсь быть вежливым… и только!

– Я вижу, вы такой, каким себя рисуете, – заметила она, явно беря над ним верх в этом обмене излияниями.

Смущенный ее проницательностью, Фарфрэ снова повернулся к окну и устремил глаза на кишевшую народом ярмарку.

Два фермера, встретившись, пожали друг другу руки и остановились под самым окном; слова их были слышны так же отчетливо, как слова влюбленных.

– Вы не видели мистера Фарфрэ нынче утром? – спросил один фермер. – Он обещал встретиться со мной здесь ровно в двенадцать, и я уже несколько раз прошелся по ярмарке, но его нигде не видно, хотя обычно он – хозяин своего слова.

– А я и позабыл об этом свидании, – пробормотал Фарфрэ.

– Значит, вам придется уйти? – спросила Люсетта.

– Да, – ответил Дональд. Но не двинулся с места.

– Идите, идите, – посоветовала она. – А не то потеряете клиента.

– Слушайте, мисс Темплмэн, вы заставите меня рассердиться, – воскликнул Фарфрэ.

– Ну так не ходите, посидите еще немного.

Фарфрэ, волнуясь, наблюдал за искавшим его фермером, тот уже направился в ту сторону, где стоял Хенчард, а это не сулило ничего хорошего; он повернулся и посмотрел на Люсетту.

– Мне хочется остаться, но, к сожалению, надо идти! – проговорил он. – Нельзя же бросать дела, ведь правда?

– Ни на минуту.

– Это верно. Я зайду в другой раз… вы разрешите, сударыня?

– Конечно, – сказала она. – Как все это странно – то, что сегодня у нас получилось.

– Будет о чем подумать, когда мы останемся одни, не правда ли?

– Ну, не знаю! В сущности, в этом не было ничего особенного.

– Нет, я бы так не сказал. О нет!

– Так или иначе, теперь это уже позади, а рынок зовет вас и требует, чтобы вы ушли.

– Да, да. Рынок… дела! Желал бы я, чтобы на свете не было никаких дел!

Люсетта чуть не рассмеялась, да она и рассмеялась бы, если бы не испытывала легкого волнения.

– Как вы изменчивы! – сказала она. – Нехорошо так быстро меняться.

– Раньше у меня подобных желаний и в мыслях не было, – глядя на нее, проговорил шотландец: казалось, он, простодушно стыдясь своей слабости, извиняется за нее. – Это только с тех пор, как я пришел сюда и увидел вас!

– Если так, не смотрите на меня больше никогда. О господи, я чувствую, что я вас совсем сбила с пути истинного!

– Но смотрю я или не смотрю, все равно я буду вас видеть мысленно. Итак, я ухожу… благодарю вас за приятную беседу.

– А я благодарю вас за то, что вы посидели со мной.

– Может быть, там, на улице, ко мне через несколько минут вернется деловое настроение, – пробормотал он. – Но не знаю… не знаю!

Когда он уже был у двери, Люсетта горячо проговорила:

– Со временем вы, вероятно, услышите, как обо мне будут говорить в Кэстербридже. Если вам скажут, что я кокетка, а это могут сказать, придравшись к некоторым событиям из моего прошлого, не верьте, потому что это неправда.

– Клянусь, что не поверю! – пылко уверил он ее.

Вот как обстояло дело с этими двумя. Она так очаровала молодого человека, что сердце его переполнилось восторгом, а он пробудил в Люсетте глубокую симпатию, потому что дал ей возможность по-новому заполнить ее праздность. Почему так случилось? Сами они не могли бы этого объяснить.

В юности Люсетта и смотреть бы не стала на купца. Но ее взлеты и падения, а в особенности ее неосторожное поведение на Джерси, когда она познакомилась с Хенчардом, так на нее повлияли, что она перестала обращать внимание на общественное положение людей. Когда она была бедна, ее оттолкнуло то общество, к которому она принадлежала по рождению, и теперь ей уже не хотелось сближаться с ним. Она тосковала по какому-то пристанищу, где могла бы укрыться и обрести покой. Ей было все равно, мягкое там будет ложе или жесткое, лишь бы было тепло.

Фарфрэ вышел и не вспомнив о том, что пришел сюда увидеться с Элизабет. Люсетта, сидя у окна, следила за ним глазами, пока он пробивался сквозь толпу фермеров и батраков. Она угадала по его походке, что он чувствует на себе ее взгляд, и сердце ее, тронутое его скромностью, потянулось к нему и склонило на свою сторону разум, твердивший, что не надо позволять этому юноше приходить к ней снова. Фарфрэ вошел в торговые ряды, и Люсетта его больше не видела.

Три минуты спустя, когда она ужо отошла от окна, раздалось несколько редких, но сильных ударов в парадную дверь, прогремевших по всему дому, и в комнату вошла горничная.

– Пришел мэр, – доложила она.

Люсетта, полулежа, мечтательно разглядывала свои пальцы. Она ответила не сразу, и горничная повторила свои слова, добавив:

– И он говорит, что времени у него мало.

– Вот как! Ну, так скажите ему, что у меня болит голова и лучше мне не задерживать его сегодня.

Горничная ушла передать гостю ее слова, и Люсетта услышала, как захлопнулась дверь.

Люсетта приехала в Кэстербридж, чтобы подогреть чувства, которые питал к ней Хенчард. И подогрела их, но уже не радовалась своему успеху.

Теперь она не думала, как утром, что Элизабет-Джейн ей мешает, и не чувствовала острой необходимости отделаться от девушки, чтобы привлечь к себе ее отчима. Когда Элизабет-Джейн вернулась, не ведая в простоте души о том, что события приняли иной оборот, Люсетта подошла к ней и проговорила совершенно искренне:

– Как я рада, что вы вернулись. Вы будете жить у меня долго, ведь правда?

Элизабет в роли сторожевой собаки, которая должна отпугивать собственного отца, – вот так новость! И Люсетте это было даже приятно. Все эти дни Хенчард пренебрегал ею, несмотря на то, что тяжко скомпрометировал ее когда-то. Самое меньшее, что он должен был сделать, когда стал свободным, а она разбогатела, это горячо и быстро откликнуться на ее приглашение.

Волна ее чувств вздымалась, падала, дробилась на мелкие волны, и все это было так неожиданно, что ее обуяли пугающие предчувствия. Вот как прошел для Люсетты этот день.