ГЛАВА XXII

Чтобы объяснить поведение Хенчарда, вернемся на минуту к тому, что происходило накануне вечером.

В тот час, когда Элизабет-Джейн намеревалась втайне совершить разведывательную экскурсию в обитель очаровавшей ее женщины, Хенчард был немало удивлен, получив с посыльным письмо, написанное хорошо знакомым ему почерком Люсетты. На этот раз сдержанность и покорность судьбе, звучавшие в ее предыдущем письме, исчезли бесследно; она писала с той свойственной ей легкостью мыслей, которая отмечала первую пору их знакомства.

«Высокий дом».

Мой дорогой мистер Хенчард, не удивляйтесь. Ради Вашего и, надеюсь, своего блага я переехала в Кэстербридж – надолго ли, не знаю. Это зависит от другого человека, а он – мужчина, и купец, и мэр, и тот, кто больше других имеет право на мою привязанность.

Серьезно, mon ami {Друг мой (фр.).}, я не так легкомысленна, как может показаться по этим строчкам. Я приехала сюда, потому что узнала о смерти Вашей жены, которую Вы считали умершей столько лет тому назад! Бедная женщина, она, должно быть, много страдала, не жалуясь, и была хоть и недалекого ума, но в общем неглупа. Я рада, что Вы поступили с ней справедливо. Как только я услышала, что ее не стало, моя совесть очень настойчиво потребовала от меня попытки рассеять тень, которую я своей etourderie {Опрометчивостью (фр.).} набросила на свое имя, и заставила меня просить Вас выполнить данное мне обещание. Надеюсь, Вы того же мнения и предпримете шаги в этом направлении. Но, не зная, как Вы теперь живете и что произошло после нашего расставания, я решила приехать и поселиться здесь, а уже потом обратиться к Вам.

Полагаю, что наши взгляды на этот счет сходятся. Я могу увидеться с Вами через день или два. А пока – до свидания.

Ваша Люсетта.

P. S. Я не смогла выполнить свое обещание увидеться с Вами на минуту, когда проезжала через Кэстербридж. Мои планы изменились благодаря одному семейному событию, узнав о котором Вы будете удивлены".

Хенчард уже слышал, что «Высокий дом» ремонтируется в ожидании новых жильцов. Не зная, что и думать, он спросил первого встречного:

– Кто это собирается жить в «Высоком доме»?

– Кажется, какая-то леди по фамилии Темплмэн, сэр, – ответил его собеседник.

Хенчард призадумался. «Очевидно, Люсетта – ее родственница, – сказал он себе. – Да, я, безусловно, обязан создать ей прочное общественное положение, тут и говорить не о чем».

Теперь эта нравственная обязанность уже не удручала его, как удручала бы раньше, – напротив, он относился к ней с интересом, если не с жаром. Он испытал горькое разочарование, узнав, что Элизабет-Джейн ему не родная дочь и что детей у него нет; от этого в душе у него появилась пустота, которую он бессознательно стремился заполнить. В таком настроении, но, впрочем, не испытывая прилива сильных чувств, он направился к тупику и вошел во двор «Высокого дома» через ту дверь, у которой Элизабет чуть не столкнулась с ним. Во дворе он спросил какого-то человека, который распаковывал ящик с посудой, живет ли здесь мисс Ле Сюер. Когда он познакомился с нею, Люсетта – в те времена она называла себя Люсетт – носила фамилию Ле Сюер.

Человек ответил отрицательно и сказал, что приехала только мисс Тэыплмэн. Хенчард ушел, решив, что Люсетты еще нет в городе.

К этому сводились те сведения, которыми он располагал, когда на следующий день прощался с уезжавшей ЭлпзабетДжейп. Когда она сказала ему свой будущий адрес, ему, как ни странно, внезапно пришло в голову, что Люсетта и мисс Темплмэн – одно и то же лицо: он вспомнил, что во времена их близости Люсетта говорила, будто у нее есть богатая родственница, миссис Темплмэн, которую он почему-то считал личностью мифической. Хенчард не искал большого приданого, но все же мысль о том, что Люсетта, быть может, разбогатела, получив крупное наследство от этой родственницы, придавала ей привлекательность, которой в противном случае ей, быть может, и недоставало бы. Ведь он был уже в средних летах и приближался к тому возрасту, когда человек, устоявшись, придает все больше и больше значения материальным благам.

Но Хенчард недолго пребывал в недоумении. Люсетта очень любила писать, как мы уже знаем по лавине писем, которыми она засыпала его после крушения своих надежд на замужество, и не успела Элизабет уехать, как в доме мэра была получена другая записка из «Высокого дома».

"Я уже вселилась, – писала Люсетта, – и мне здесь удобно, но переезд оказался очень утомительным. Вы, вероятно, знаете то, о чем я хочу рассказать Вам, или еще не знаете? Моя добрая тетушка Темплмэн, вдова банкира, – та самая, в чьем существовании, а тем более в чьем богатстве Вы когда-то сомневались, – - недавно скончалась, завещав мне часть своего состояния. Не буду вдаваться в подробности – скажу только, что я приняла ее фамилию, дабы избавиться от своей и всего неприятного, что с нею связано.

Волнение, охватившее хмурую душу Хенчарда, когда он получил это письмо, было чрезвычайно приятным. Он долго сидел, задумавшись, за обеденным столом, и чувства его, не находившие точки приложения со времени разрыва с ЭлизабетДжейн и Дональдом Фарфрэ, не успев иссякнуть, почти механически переключились на Люсетту и сосредоточились на ней. «Сомнений быть не может – она стремится выйти замуж», – думал он. Но чего же еще ожидать от бедняжки, которая так опрометчиво отдавала ему свое время и сердце, что испортила себе репутацию? Быть может, не только привязанность, но и укоры совести привели ее сюда. В общем, он ее не осуждает.

«Хитрая девчонка!» – подумал он, улыбаясь, при мысли о том, как ловко и мило Люсетта повела себя с Элизабет-Джейн.

Его желание увидеть Люсетту немедленно претворилось в действие. Он надел шляпу и вышел. К ее подъезду он подошел между восемью и девятью часами. Ему сказали, что сегодня вечером мисс Темплмэн занята, но будет рада видеть его завтра.

«Ломается! – подумал он. – А как вспомнишь, что мы…» Впрочем, она, очевидно, не ждала его, и он выслушал отказ спокойно. Тем не менее он решил не ходить к ней на следующий день. «Чертовы бабы!.. нет в них ни капли прямоты!» – сказал он себе.

Последуем за ходом мыслей мистера Хенчарда, как если бы это была путеводная нить, и, заглянув в «Высокий дом», узнаем, что там происходило в тот вечер.

Когда Элизабет-Джейн приехала, какая-то пожилая женщина равнодушным тоном предложила проводить ее наверх и там помочь ей раздеться. Девушка горячо запротестовала, говоря, что ни за что на свете не станет доставлять столько беспокойства, и тут же в коридоре сняла шляпу и плащ. Затем ее подвели к ближайшей двери на площадке и предоставили самой найти дорогу.

Комната за этой дверью была красиво обставлена и служила будуаром или небольшой гостиной, а на диване с двумя валиками полулежала темноволосая, большеглазая хорошенькая женщина, несомненно француженка по отцу или матери. Она, по-видимому, была на несколько лет старше Элизабет, и в глазах у нее поблескивали искорки. Перед диваном стоял столик, и на нем были рассыпаны карты рубашками вниз.

Молодая женщина лежала в такой непринужденной позе, что, заслышав, как открывается дверь, подскочила, точно пружина.

Узнав Элизабет и успокоившись, она пошла ей навстречу быстрыми, словно порхающими шагами; если бы не ее природная грациозность, эта порывистая походка казалась бы развинченной.

– Что так поздно? – спросила она, взяв руки Элизабет-Джейн в свои.

– Мне пришлось уложить столько мелочей…

– Вы, наверное, устали до смерти. Давайте-ка я вас развлеку любопытными фокусами, которым научилась, чтобы убивать время. Садитесь вот тут и сидите смирно.

Она подвинула к себе столик, собрала карты и принялась быстро раскладывать их, предложив Элизабет запомнить несколько карт.

– Ну, запомнили? – спросила она, бросив на стол последнюю карту.

– Нет, – запинаясь, пролепетала Элизабет, которая была погружена в свои мысли и только сейчас очнулась. – Не успела – я думала о вас… и о себе… и о том, как странно, что я здесь.

Мисс Темплмэн с интересом посмотрела на Элизабет-Джейн и положила на стол карты.

– Бог с ними! – сказала она. – Я прилягу, а вы садитесь около меня, и давайте болтать.

Элизабет молча, но с видимым удовольствием села у изголовья дивана. Заметно было, что она моложе хозяйки, но ведет себя и смотрит на жизнь более благоразумно. Мисс Темплмэн расположилась на диване в прежней непринужденной позе, закинув руку за голову, как женская фигура на известной картине Тициана, и заговорила, не глядя на Элизабет-Джейн.

– Я должна сказать вам кое-что, – проговорила она. – Интересно, приходило вам это в голову или нет. Ведь я лишь совсем недавно стала хозяйкой большого дома и владелицей целого состояния.

– Вот как? Совсем недавно? – пробормотала Элизабет-Джейн, и ее лицо немного вытянулось.

– Девочкой я жила с отцом в городах, где стояли воинские части, жила и в других местах; вот почему я такая непостоянная и какая-то неприкаянная. Он был армейским офицером. Мне не следовало бы говорить об этом, но я решила, что лучше вам знать правду.

– Да, конечно.

Элизабет-Джейн задумчиво обвела глазами комнату – маленькое прямоугольное фортепьяно с медными инкрустациями, портьеры на окнах, лампа, красные и черные короли и дамы на карточном столике – и наконец устремила взгляд на запрокинутую голову Люсетты Темплмэн; ее большие блестящие глаза казались очень странными смотревшей на них сверху Элизабет-Джейн.

Мысль о самообразовании всегда преследовала Элизабет-Джейн с почти болезненной навязчивостью.

– Вы, наверное, свободно говорите по-французски и по-итальянски, – сказала она. – А я пока не пошла дальше самой элементарной латыни.

– Ну, если хотите знать, на острове, где я родилась, умение говорить по-французски невысоко ценится, пожалуй, даже совсем не ценится.

– А как называется остров, где вы родились?

Мисс Темплмэн ответила не очень охотно:

– Джерси. Там на одной стороне улицы говорят по-французски, на другой – по-английски, а посередине – на каком-то смешанном языке. Впрочем, я там давно не была. Мои родители – уроженцы Бата, но предки наши на Джерси принадлежали к самому лучшему обществу, не хуже любого в Англии. Это были Ле Сюеры – древний род, который в свое время совершил немало славных дел. Я вернулась на Джерси и жила там после смерти отца. Но я не дорожу прошлым, и сама я – настоящая англичанка по своим вкусам и убеждениям.

Болтливость Люсетты на минуту взяла верх над ее сдержанностью. В Кэстербридж она приехала, назвавшись уроженкой Бата, и, по понятным причинам, желала, чтобы Джерси навсегда выпал из ее жизни. Но с Элизабет ей захотелось поговорить по душам, и сознательно принятое ею решение не было выполнено.

Впрочем, если она и проговорилась, то человеку верному. Слова Люсетты не пошли дальше, а после этого дня она так следила за собой, что нечего было бояться, как бы кто-нибудь не узнал в ней ту юную жительницу Джерси, которая в трудное для нее время была любящей подругой Хенчарда. И самое забавное: она из предосторожности твердо решила избегать французских слов, которые нередко просились ей на язык раньше, чем английские слова того же значения. От французских выражений она мгновенно отреклась, – совсем как малодушный апостол, когда ему сказали: «Речь твоя обличает тебя!»

На следующее утро ожидание было явно написано на лице Люсетты. Она принарядилась для мистера Хенчарда и, волнуясь, ждала его визита до полудня; но он не пришел, и она напрасно прождала всю вторую половину дня. Однако она не сказала Элизабет, что ожидает ее отчима.

Они сидели в одной из комнат большого каменного дома Люсетты у смежных окон и занимались вязаньем, поглядывая на рынок, представлявший оживленное зрелище. Элизабет видела внизу среди толпы тулью шляпы своего отчима, но и не подозревала, что Люсетта следит за тем же самым предметом с гораздо более страстным интересом. Хенчард был в самой толчее, в том конце рынка, где люди суетились, как муравьи в муравейнике; в другом конце, там, где стояли ларьки с овощами и фруктами, было гораздо спокойнее. Несмотря на толкотню и опасность попасть под проезжающие экипажи, фермеры, как правило, предпочитали заключать сделки не в отведенном для них сумрачном, закрытом помещении, а на перекрестке, под открытым небом. Здесь они толпились раз в неделю, образуя свои особый мирок из гетр, хлыстов и мешочков с образцами зерна, – детины с огромными животами горой, верзилы, чьи головы качались на ходу, как деревья в ноябрьскую бурю, – и, разговаривая, то и дело меняли позу и приседали, широко расставив ноги и засунув руки в карманы допотопных нижних курток. Их лица источали тропический зной, и если дома цвет кожи у них менялся в зависимости от времени года, то на рынке щеки их круглый год пылали, как костры.

Верхнюю одежду здесь носили, как бы подчиняясь неудобной, стеснительной необходимости. Некоторые мужчины были хорошо одеты, но большинство одевалось небрежно и появлялось в выгоревших на солнце костюмах, по которым можно было воссоздать многолетнюю историю всех деянии и каждодневной борьбы их владельцев. Однако многие из этих людей носили в карманах потрепанные чековые книжки, и сумма их вкладов в ближнем банке достигала по меньшей мере четырехзначного числа. Сказать правду, отличительной чертой этих неуклюжих человеческих существ были наличные деньги – деньги, которые действительно и всегда были налицо, – не ожидались в будущем году, как у титулованной особы, и зачастую даже не лежали в банке, как у дельца, а были налицо сейчас, здесь, на их широких мясистых ладонях.

В тот день над ними возвышались две-три высокие яблони, и сначала казалось, будто они растут тут же, на месте; потом выяснилось, что их принесли на продажу жители округов, где варят сидр, заодно притащив и почву своего графства, налипшую на сапогах. Элизабет-Джейн, часто наблюдавшая за ними, сказала:

– Интересно знать, неужели они каждую неделю приносят сюда одни и те же деревья?

– Какие деревья? – спросила Люсетта, поглощенная тем, что следила за Хенчардом.

Элизабет-Джейн ответила что-то невразумительное, так как ее внимание отвлеклось. За одной из яблонь стоял Фарфрэ, оживленно разговаривая с каким-то фермером о каких-то образцах зерна. Подошел Хенчард и неожиданно оказался рядом с молодым человеком, на лице которого можно было прочесть вопрос: «Мы будем говорить друг с другом?»

Девушка увидела, как в глазах ее отчима загорелся огонь, означавший: «Нет!» Элизабет-Джейн вздохнула.

– Вас интересует кто-то из этих людей? – спросила Люсетта.

– Ничуть, – ответила ее компаньонка и вспыхнула. К счастью, Фарфрэ уже скрылся за яблоней. Люсетта пристально посмотрела на девушку.

– Так ли это? – спросила она.

– Конечно, – ответила Элизабет-Джейн.

Люсетта снова выглянула в окно.

– Все это – фермеры? – спросила она.

– Нет. Вот мистер Балдж – он виноторговец; а это Бенджамин Браунлет – барышник; а там Китсон – свиновод и Йоппер – аукционист; есть среди них и пивовары, и мельники… и другие.

Фарфрэ теперь стоял в стороне и был отчетливо виден, но она не упомянула о нем.

Так – бесплодно – проходил субботний день. На рынке час ознакомления с образцами зерна перешел в тот праздный час перед разъездом по домам, когда все просто болтают друг с другом о разных разностях. Хенчард не зашел к Люсетте, хотя стоял совсем близко от ее дома. «Очевидно, он слишком занят, – подумала она. – Он придет в воскресенье или понедельник».

Прошли и эти дни, но гость все не являлся, а Люсетта все так же тщательно одевалась, как и в первый день. Она пала духом. Надо сразу сказать, что Люсетта теперь уже не была так горячо привязана к Хенчарду, как в начале их знакомства, ибо неудачное стечение обстоятельств сильно охладило ее любовь. Но у нее не прошло сознательное стремление соединить с ним свою жизнь, раз теперь этому ничто не мешало, и таким образом определить свое положение, – уже одно это казалось ей счастьем, о котором стоило мечтать. У нее были веские причины желать этого брака, а у Хенчарда не было причин откладывать, раз она получила наследство.

Во вторник открылась большая сретенская ярмарка. За завтраком Люсетта сказала Элизабет-Джейн с самым невозмутимым видом:

– Мне кажется, ваш отец сегодня зайдет повидаться с вами. Он, вероятно, стоит тут поблизости на рыночной площади среди прочих зерноторговцев.

Элизабет-Джейн покачала головой.

– Он не придет.

– Почему?

– Он что-то имеет против меня, – проговорила девушка глухо.

– Выходит, ваш разлад серьезнее, чем я думала?

Элизабет, желая защитить того, кого она считала своим отцом, от обвинения в противоестественной враждебности к дочери, ответила:

– Да.

– Значит, он всегда будет обходить тот дом, где живете вы?

Элизабет с грустью кивнула головой.

Люсетта посмотрела на нее в замешательстве, потом ее красивые брови и рот судорожно дернулись, и она истерически зарыдала. Вот так удар! Ее хитроумный план потерпел полный крах!

– Милая мисс Темплмэн… что это вы? – воскликнула ее компаньонка.

– Мне так приятно с вами! – проговорила Люсетта, как только сбрела дар слова.

– Да, да… и мне с вами, – вторила Элизабет-Джейн, стараясь успокоить ее.

– Но… но… – Люсетта не смогла докончить фразу, хотя ей по понятным причинам хотелось сказать, что если Хенчард так враждебно настроен против девушки, как это теперь выяснилось, то с Элизабет-Джейн необходимо расстаться… неприятно, но придется.

Впрочем, временный выход из положения напрашивался сам собой.

– Мисс Хенчард… вы не могли бы пойти кое-куда по моим делам, как только мы позавтракаем?.. Отлично, вы очень любезны. Так вот, не можете ли вы заказать… – И она дала Элизабет несколько поручений в разные магазины, с таким расчетом, чтобы их исполнение заняло не меньше часа, а то и двух.

– А вы когда-нибудь бывали в музее?

Нет, Элизабет-Джейн не была там ни разу.

– Так вам обязательно надо пойти туда сегодня же. Можете закончить утро посещением музея. Это старинный дом на одной из окраинных улиц – я забыла где, но вы сами найдете, – и там хранится множество всяких интересных вещей: скелеты, зубы, старинная посуда, старинные сапоги и туфли, птичьи яйца… и все это очень занимательно и поучительно. Вы не уйдете оттуда, пока не проголодаетесь.

Элизабет торопливо оделась и ушла. «Интересно знать, почему ей так захотелось отделаться от меня сегодня?» – с грустью подумала девушка. Как ни трудно было угадать причину поведения Люсетты, Элизабет-Джейн при всей своей наивности все-таки сообразила, что сейчас нуждаются не столько в ее услугах или знаниях, сколько в ее отсутствии.

Не прошло и десяти минут после ее ухода, как одна из горничных Люсетты уже отправилась к Хенчарду с запиской. Записка была короткая:

"Дорогой Майкл, сегодня Вы по своим делам проведете часа два-три неподалеку от моего дома, поэтому зайдите, пожалуйста, повидаться со мной. Я горько разочарована тем, что Вы не пришли раньше, – да и как мне не тревожиться, если наши отношения все еще не определились… Особенно теперь, когда состояние моей тетки выдвинуло меня в первые ряды общества! Быть может, Вы пренебрегаете мною оттого, что здесь живет Ваша дочь, поэтому я сегодня услала ее на все утро. Скажите, что вы пришли по делу, – я буду совсем одна.

Люсетта".

Когда посланная вернулась, хозяйка сказала ей, что, если зайдет джентльмен, его надо принять немедленно, а сама принялась ждать.

Сердцем она не очень жаждала видеть Хенчарда – он сам оттягивал их брак, и это расхолодило ее, – но увидеть его было необходимо, и, со вздохом расположившись в кресле, она приняла живописную позу – сначала одну, потом другую, затем села так, чтобы свет падал на нее сверху. Но вдруг она бросилась на диван, легла, изогнувшись, словно лебединая шея, – эта поза ей очень шла, – и, закинув руку за голову, устремила глаза на дверь. Так, решила она, пожалуй, будет лучше всего, и так она лежала, пока не услышала мужских шагов на лестнице. Тогда Люсетта, позабыв о своей «лебединой» позе (ибо Природа в ней пока была сильнее Искусства), вскочила, подбежала к окну и в припадке робости спряталась за портьерой. Правда, страсть ее увяла, но все-таки ей было из-за чего волноваться: ведь она не видела Хенчарда со дня их временного (как она тогда думала) расставания на Джерси.

Она услышала, как горничная проводила гостя в комнату и закрыла за ним дверь, предоставив ему самому искать хозяйку. Люсетта откинула портьеру и взволнованно кивнула… Тот, кто стоял перед нею, был не Хенчард.