ГЛАВА XXIV

Бедная Элизабет-Джейн, она и не подозревала о том, что ее несчастливая звезда уже заморозила еще не расцветшее влечение к ней Дональда Фарфрэ, и обрадовалась предложению Люсетты остаться у нее надолго.

Ведь в доме Люсетты она не только нашла приют: отсюда она могла смотреть на рыночную площадь, которая интересовала ее не меньше, чем Люсетту. «Перекресток» – так здесь называли это место – напоминал традиционные «улицы» и «площади» на сцене, где все, что происходит на них, неизменно влияет на жизнь людей, обитающих по соседству. Фермеры, купцы, торговцы молочными продуктами, знахари, разносчики сходились сюда еженедельно по субботам, а к вечеру расходились. Здесь была точка пересечения всех орбит.

Обе приятельницы жили теперь не от одного дня до другого, а от субботы до субботы. Если же говорить о жизни чувств, то в промежутках между субботами они не жили вовсе. Куда бы они ни ходили в другие дни недели, в базарный день они обязательно сидели дома. Обе смотрели в окно, украдкой бросая взгляды на плечи и голову Фарфрэ. Лицо его они видели редко, так как он избегал смотреть в их сторону – то ли от застенчивости, то ли из боязни отвлечься от дел.

Так они жили, пока однажды утром базарный день не принес новой сенсации. Элизабет и ее хозяйка сидели за первым завтраком, когда на имя Люсетты пришла посылка из Лондона с двумя платьями. Люсетта вызвала Элизабет-Джейн из-за стола, и девушка, войдя в спальню подруги, увидела оба платья, разостланные на постели, – одно темно-вишневое, другое – более светлое; на обшлагах рукавов лежало по перчатке, у воротников – по шляпе, поперек перчаток были положены зонтики, а Люсетта стояла возле этого подобия женских фигур в созерцательной позе.

– Не стоит так долго раздумывать, – сказала Элизабет, заметив, как сосредоточилась Люсетта, стараясь ответить себе на вопрос, которое из двух платьев будет ей больше к лицу.

– Но выбирать новые наряды так трудно, – сказала Люсетта. – Или ты будешь этой особой, – и она показала пальцем на одно платье, – или ты будешь той, – и она показала на другое, – ничуть не похожей на первую; и это – в течение всей будущей весны, причем одна из этих особ – какая неизвестно – может оказаться очень непривлекательной.

В конце концов было решено, что мисс Темплмэн сделается темно-вишневой особой, а там будь что будет. Платье было признано во всех отношениях превосходным, и, надев его, Люсетта перешла в комнату с окнами на улицу, а Элизабет последовала за ней.

Утро было исключительно ясное для конца зимы. Солнце так ярко освещало мостовую и дома на той стороне улицы, что отраженный ими свет заливал комнаты Люсетты. Внезапно раздался стук колес; на потолке, озаренном этим ровным светом, заплясали фантастические вереницы вращающихся светлых кругов, и обе приятельницы повернулись к окну. Какой-то диковинный экипаж остановился прямо против дома, словно его здесь выставили для обозрения.

То было недавно изобретенное сельскохозяйственное орудие – конная рядовая сеялка, которая в этом своем усовершенствованном виде была пока неизвестна на юге Англии, где все еще, как во времена Гептархии, сеяли при помощи древнего лукошка. Ее появление на хлебном рынке произвело такую же сенсацию, какую мог бы произвести летательный аппарат на Чаринг-Кроссе. Фермеры столпились вокруг сеялки, женщины норовили подойти к ней поближе, дети залезали под нее и в нее. Машина была окрашена в яркие – зеленые, желтые и красные – тона и казалась каким-то гигантским гибридом шершня, кузнечика и креветки. Можно было бы также сравнить ее с фортепьяно, лишенным передней стенки. Люсетте пришло в голову именно это сравнение.

– Что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно, – сказала она.

– Эта машина что-то делает с пшеницей, – проговорила Элизабет.

– Интересно, кому это вздумалось привезти ее сюда? Обе подумали, что этот новатор, наверное, не кто иной, как

Дональд Фарфрэ: хоть он и не фермер, а все-таки тесно связан с сельским хозяйством. Как бы откликаясь на их мысли, он в эту минуту сам появился на сцене, бросил взгляд на машину и принялся ее осматривать с таким видом, словно ее устройство было ему хорошо знакомо. При виде его наши наблюдательницы вздрогнули, а Элизабет отошла от окна в глубь комнаты и стала там, словно поглощенная созерцанием стенной обшивки. Она едва ли сознавала, что делает, пока Люсетта, возбужденная стечением двух обстоятельств – своим новым нарядом и появлением Фарфрэ, не проговорила:

– Пойдемте посмотрим на эту машину, чем бы она там ни была.

Элизабет-Джейн вмиг надела шляпу и шаль и вместе с Люсеттой вышла из дому. Среди столпившихся земледельцев одна лишь Люсетта казалась настоящей владелицей новой сеялки, потому что она одна соперничала с нею в яркости красок.

Приятельницы с любопытством осматривали сеялку – ряды вложенных одна в другую трубок с широкими раструбами и небольшие совки, похожие на вращающиеся ложечки для соли; совки эти бросают зерно в раструбы, и, ссыпавшись по трубкам, оно падает на землю. Но вот кто-то проговорил:

– Доброе утро, Элизабет-Джейн. Девушка подняла глаза и увидела отчима.

Он поздоровался с нею довольно сухим и резким тоном, и она так смутилась, что, утратив свое обычное спокойствие, нерешительно пролепетала первые пришедшие ей в голову слова:

– Это та дама, у которой я живу, отец… мисс Темплмэн. Хенчард снял и широким жестом опустил шляпу, коснувшись ею своих колен. Мисс Темплмэн поклонилась.

– Мне очень приятно познакомиться с вами, мистер Хенчард. – сказала она. – Диковинная машина.

– Да, – отозвался Хенчард и принялся объяснять устройство машины, очень язвительно высмеивая его.

– А кто привез ее сюда? – спросила Люсетта.

– И не спрашивайте, сударыня! – ответил Хенчард. – Эта штука… да что там – нечего и думать, что она будет работать. Ее привез сюда один наш механик по совету некоего выскочки и наглеца, который воображает…

Но тут взгляд его упал на умоляющее лицо Элизабет-Джейн, и он умолк, вероятно предположив, что ухаживание Дональда имеет успех.

Хенчард повернулся, собираясь уходить. И тут произошло событие, которое побудило его падчерицу заподозрить, что у нее галлюцинация. Она услышала шепот, как будто исходивший из уст Хенчарда, и в этом шепоте различила слова: «Вы не пожелали принять меня!» – произнесенные укоризненным тоном и обращенные к Люсетте. Элизабет-Джейн не могла поверить, что они сказаны ее отчимом, – разве только он произнес их, обращаясь к одному из стоявших поблизости фермеров в желтых гетрах. Люсетта молчала, а Элизабет вскоре забыла об этих словах, так как услышала чью-то негромкую песню, казалось исходившую из самой машины. Хенчард уже скрылся в торговых рядах, а приятельницы устремили взгляд на сеялку. За нею они увидели согнутую спину человека, который засунул голову в машину, стараясь раскрыть несложные тайны ее механизма. Он тихонько напевал:

То было ясным летним днем,

Светило солнце за холмом,

Шла Китти в платье голубом

Тропою горной в Гаури.

Элизабет мгновенно узнала певца, и лицо у нее стало виноватым, хоть она и не чувствовала за собой вины. Потом певца узнала Люсетта и, лучше владея собой, лукаво проговорила:

– Сеялка поет «Девушку из Гаури»… вот так чудеса! Закончив наконец осмотр, молодой человек выпрямился и увидел приятельниц.

– Мы пришли посмотреть на удивительную новую сеялку. – сказала мисс Темплмэн. – Но с практической точки зрения эта машина бесполезна… ведь правда? – спросила она под влиянием объяснений Хенчарда.

– Бесполезна? Ну нет! – серьезно ответил Фарфрэ. – Здесь она произведет целую революцию! Сеятели уже не будут разбрасывать семена как попало, так что «иное падает при дороге, а иное в терние». Каждое зернышко попадет как раз туда, куда нужно, и только туда!

– Значит, романтика сева кончилась навсегда, – заметила Элизабет-Джейн, радуясь, что у нее с Фарфрэ есть хоть что-то общее: привычка к чтению Библии. – «Кто наблюдает ветер, тому не сеять», – сказал Екклезиаст, но теперь его слова ужо потеряют значение. Как все меняется в жизни!

– Да, да… Так оно и должно быть! – согласился Дональд, устремив глаза куда-то вдаль. – Но такие машины уже появились на востоке и севере Англии, – добавил он, как бы оправдываясь.

Люсетта не принимала участия в их разговоре, ибо ее знакомство со Священным писанием было довольно ограниченно.

– Это ваша машина? – спросила она Фарфрэ.

– О нет, сударыня, – ответил он, смущаясь и благоговея при одном лишь звуке ее голоса, в то время как в присутствии Элизабет-Джейн он чувствовал себя совершенно свободно. – Нет, нет… я только дал совет приобрести ее.

Наступило молчание, во время которого Фарфрэ, казалось, не видел никого, кроме Люсетты; очевидно, он уже позабыл об Элизабет, привлеченный иной сферой, более яркой, чем та, в которой обитала она. Люсетта, чутьем угадывая, что его обуревают разноречивые чувства и что сейчас тяга к делам столкнулась в нем с тягой к романтике, проговорила весело:

– Ну, не пренебрегайте своей машиной из-за нас, – и пошла домой вместе со своей компаньонкой.

Элизабет-Джейн чувствовала, что все это время была лишней, но не понимала почему. Люсетта разъяснила ее недоумение, сказав, когда они обе снова уселись в гостиной:

– Я на днях случайно разговорилась с мистером Фарфрэ и потому поздоровалась с ним сегодня.

В этот день Люсетта была очень ласкова с Элизабет-Джейн. Обе они наблюдали, как толпа на рынке сначала густела, а потом мало-помалу стала редеть, по мере того как солнце медленно склонялось к западной окраине города и его косые лучи падали вдоль длинной улицы, освещая ее из конца в конец. Двуколки и повозки отъезжали одна за другой, и наконец на улице не осталось ни одного экипажа. Мир на колесах исчез, его сменил мир пешеходов. Батраки с женами и детьми хлынули из деревень в город за покупками, и вместо стука колес и топота копыт, ранее заглушавших остальные шумы, теперь слышалось только шарканье множества ног. Сошли со сцены все сельскохозяйственные орудия, все фермеры, весь имущий класс. Торговля в городе из оптовой превратилась в розничную, и теперь из рук в руки переходили уже не фунты, как днем, а пенсы.

Люсетта и Элизабет видели все это, потому что не закрывали ставней, хотя уже наступила ночь и на улицах зажгли фонари. При слабом свете камина они разговаривали более непринужденно, чем при дневном.

– Ваш отец, вероятно, никогда не был вам близок, – проговорила Люсетта.

– Да. – И, позабыв о кратком миге, когда она услышала загадочные слова Хенчарда, видимо обращенные к Люсетте, девушка продолжала: – Это объясняется тем, что он считает меня невоспитанной. Я старалась улучшить свои манеры, – вы представить себе не можете, как старалась! – но все напрасно! Разрыв между родителями тяжело отразился на мне. Вы не знаете, каково это, когда на твою жизнь падают такие тени.

Люсетта как-то съежилась.

– Да… то есть я не знаю таких теней, – сказала она, – но можно испытывать чувство стыда… позора… от других причин.

– Разве вы когда-нибудь испытывали эти чувства? – простодушно спросила младшая собеседница.

– О нет! – быстро ответила Люсетта. – Но я думала о… о том, что женщинам иногда случается попасть в двусмысленное, с точки зрения общества, положение, хоть и не по своей вине,

– Вероятно, они чувствуют себя очень несчастными.

– Они теряют покой – ведь другие женщины их презирают, правда?

– Не то чтобы презирают. Но они не очень их уважают и любят.

Люсетта опять съежилась. Даже здесь, в Кэстербридже, ей приходилось опасаться, как бы люди не узнали о ее прошлом. А главное – Хенчард не вернул ей толстой пачки писем, которые она писала и посылала ему в первую пору смятения чувств. Возможно, они были уничтожены; и все-таки лучше бы она их не писала.

Встреча с Фарфрэ и его обращение с Люсеттой побудили вдумчивую Элизабет присмотреться поближе к своей блестящей и ласковой приятельнице. Несколько дней спустя, когда Люсетта собиралась выйти из дому, Элизабет по ее глазам почему-то сразу поняла, что мисс Темплмэн надеется на встречу с красивым шотландцем. Это было отчетливо написано на лице и в глазах Люсетты и не могло ускользнуть от внимания каждого, кто научился читать в ее мыслях, как теперь начинала учиться Элизабет-Джейн. Люсетта прошла мимо нее и закрыла за собой дверь подъезда.

Дух ясновидения вселился в Элизабет, побудил ее сесть у огня и на основе личного опыта воссоздать в своем воображении происходящие события с такой точностью, как если бы она была их очевидцем. Девушка мысленно следовала за Люсеттой… видела, как та встретилась где-то с Дональдом – будто случайно; видела, как лицо его приняло то особенное выражение, которое появлялось на нем, когда он встречался с женщинами, – только теперь оно было еще заметнее, ибо этой женщиной была Люсетта. Элизабет чутьем угадывала, как увлеченно он говорит с Люсеттой; чувствовала, как оба они колеблются между нежеланием расстаться и опасением, что их увидят вместе; видела, как они пожимают друг другу руки, как прощаются, спокойно, с бесстрастными лицами, и только в мельчайших их движениях вспыхивает искра страсти, не замечаемая никем, кроме них самих. Элизабет, наша проницательная, безмолвная ясновидица, долго думала обо всем этом, но вдруг Люсетта подошла к ней сзади, и девушка вздрогнула.

Все было так, как она себе представляла, – в этом она могла бы поклясться. Ярче обычного блестели глаза и пылали щеки Люсетты.

– Вы видели мистера Фарфрэ, – проговорила Элизабет-Джейн сдержанно.

– Да, – призналась Люсетта. – Как вы догадались?

Она опустилась на колени перед камином и в волнении сжала руки Элизабет. Но она так и не сказала, где и как она видела Фарфрэ и что он говорил ей.

В тот вечер Люсетта не находила себе места; на другой день ее с утра лихорадило, а за завтраком она призналась своей компаньонке, что кое-чем озабочена… кое-чем, имеющим отношение к одному лицу, в котором она принимает большое участие. Элизабет охотно приготовилась слушать и сочувствовать.

– Это лицо… эта женщина… однажды очень сильно увлеклась одним человеком… очень, – начала Люсетта, нащупывая почву.

– Да? – отозвалась Элизабет-Джейн.

– Они были в близких отношениях… довольно близких… Он был не так глубоко привязан к ней, как она к нему. Но однажды, под влиянием минуты, исключительно из чувства долга, он предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась. Тут возникло неожиданное препятствие; а она была так скомпрометирована этим человеком, что совесть никогда бы не позволила ей принадлежать другому, даже если бы она захотела. После этого они расстались, долго ничего не знали друг о друге, и она чувствовала, что жизнь для нее кончена.

– Бедная девушка! – Она очень страдала из-за него, хотя, надо отдать ему должное, его нельзя было целиком обвинить в том, что произошло. Наконец разлучившее их препятствие было волею провидения устранено, и он приехал, чтобы жениться на ней.

– Как хорошо!

– Но за то время, что они не встречались, она – моя бедная подруга – познакомилась с другим человеком, которого полюбила больше первого. Теперь спрашивается: может ли она, не погрешив против чести, отказать первому?

– Она полюбила другого человека… это плохо!

– Да, – отозвалась Люсетта, с грустью глядя на мальчишку, который стоял у колодезного насоса и качал воду, – это плохо! Но не забывайте, что она лишь случайно, вынужденно, оказалась в двусмысленном положении из-за того, первого человека… он был не так хорошо воспитан и образован, как второй, а в первом она обнаружила такие черты характера, которые внушили ей мысль, что он будет для нее менее подходящим мужем, чем она думала.

– Я ничего не могу сказать по этому поводу, – проговорила Элизабет-Джейн задумчиво. – Это такой трудный вопрос. Решить его может только кто-нибудь вроде римского папы!

– Вы, может быть, предпочитаете не решать его вовсе? – спросила Люсетта, и по ее умоляющему тону можно было догадаться, как она дорожит мнением Элизабет.

– Да, мисс Темплмэн, – призналась Элизабет. – Лучше не надо.

Однако Люсетта, видимо, почувствовала облегчение от того, что немного рассказала о себе, и ее головная боль стала постепенно проходить.

– Принесите мне зеркало. Как я выгляжу? – спросила сна томно.

– Пожалуй… немного утомленной, – ответила Элизабет, рассматривая ее критическим оком, словно картину сомнительного достоинства; она принесла зеркало и держала его перед Люсеттой, пока та с тревогой всматривалась в него.

– Интересно, хорошо ли я сохранилась для своих лет, – заметила Люсетта немного погодя.

– Да… довольно хорошо.

– Что самое некрасивое в моем лице?

– Тени под глазами… Тут, мне кажется, кожа немного потемнела.

– Да. Это мое самое уязвимое место, я знаю. А как вы думаете, сколько лет пройдет, прежде чем я сделаюсь безнадежно некрасивой?

Любопытно, что Элизабет, которая была моложе Люсетты, должна была играть роль опытного мудреца в подобных беседах!

– Лет пять, – ответила она, подумав. – А если будете вести спокойную жизнь, то и все десять. Если никого не полюбите, можете рассчитывать на десять.

Люсетта, видимо, приняла это как окончательный и беспристрастный приговор. Она ничего больше не рассказала Элпзабет-Джейн о своей угасшей любви, которую неумело приписала третьему лицу, а Элизабет, которая, несмотря на свою жизненную философию, была очень чувствительна, ночью плакала в постели при мысли о том, что ее хорошенькая богатая Люсетта, как видно, не вполне доверяет ей, если в своей исповеди опустила имена и даты. Ведь Элизабет безошибочно угадала, кто та «она», о которой говорила Люсетта.