Глава 27

Анна согнулась под грузом скорби, а мои дни были по-прежнему пусты, поэтому я по собственной воле расширила поле своей работы по дому, хотя и держалась второго этажа, чтобы меня не поймали.

Я начала мести ковры в спальнях – метлой, похожей на помело ведьмы; оказалось, что она сделана из сухого вереска. А потом, раз уж все равно взялась за метлу, стала мести коридор до лестницы. Не прошло и недели с тех пор, как вернулась Анна, а я уже управлялась со вторым этажом в одиночку: полировала дверные ручки, чистила и заправляла лампы, собирала белье в стирку, перестилала простыни – даже чистила раковину, ванну и туалет порошком «Вим». Мэг при необходимости подновляла мне маникюр, так что ногти мои, пусть и стали короче, были ослепительны как никогда, и Эллис ни о чем не догадывался.

Я набралась смелости и однажды решила подмести лестницу до нижней ступеньки, поскольку там заканчивался ковер. Спохватилась я слишком поздно, услышав, как стучат когти Коналла, и через мгновение столкнулась лицом к лицу с Энгусом. Я стояла на нижней ступеньке – в фартуке, с метлой в руках. И замерла, как олень посреди дороги.

По тому, как внезапно расширились глаза Энгуса, было видно, что он изумлен.

– Добрый день, – сказала я, помолчав пару секунд.

Я старалась держаться так, словно с нами такое случалось каждый день.

Энгус нахмурился:

– И сколько это уже продолжается?

– Какое-то время, – ответила я, чувствуя, как запылали щеки. – Пожалуйста, не вините Анну, это все я придумала. Я просто хотела помочь.

Углы его рта дрогнули, глаза блеснули. Уходя, он рассмеялся, качая головой; за ним последовал явно озадаченный Коналл.

Я плюхнулась на ступеньку. От облегчения закружилась голова.

Я ограничивала свою деятельность вторым этажом только из боязни, что меня увидят, но раз Энгус, судя по всему, не возражал, начала помогать и по кухне. С собой я всегда брала пальто, перчатки и противогаз, на случай, если Эллис и Хэнк рано вернутся; тогда я могла бы выскользнуть в заднюю дверь и зайти через парадную, притворившись, что ходила гулять. Это придумала Мэг, Анна очень возражала. Она твердо была уверена, что выходить через одну дверь, а заходить обратно через другую – к несчастью.

Поначалу пользы от меня почти не было, но училась я с охотой, а Мэг и Анна были со мной терпеливы. Я вскоре выучилась скоблить, а не срезать шкурку с моркови и картошки, научилась нарезать репу кубиками. Памятуя о том, как заварила рассол в первый раз, я научилась правильно солить воду для варки, как нарезать хлеб – и не просто нарезать, а делать это в соответствии с требованиями военного времени: владельцам магазинов не разрешалось продавать какой-либо хлеб, даже стандартный, пока он не зачерствеет достаточно, чтобы его можно было нарезать тонкими ломтиками. Анна подозревала, что национальный стандартный хлеб пекут не из муки, а скорее из молотого корма для скота, и мне казалось, что она, наверное, права. Так многое насчет этого плотного крошащегося хлеба становилось понятнее; его сплошь и рядом звали «Секретным оружием Гитлера». Ходили слухи, что он повышает половое влечение – слухи, которые, как многие предполагали, распространяло само правительство, чтобы заставить население есть национальный стандартный.

Я узнала, что чай покупают россыпью и заваривают его не по разу, а также, что крепость чая, который подают клиенту, прямо соотносится с тем, какие чувства Анна питает к этому человеку. В то время Хэнк и Эллис пили горячую воду с каплей молока.

Я обнаружила, что помимо примет, в которые верила Анна, – увидев в окно ворону, она не могла не выбежать, чтобы сосчитать птиц и понять, что сулит их число, – были плохие приметы, в которые верили все. Одна из них объясняла, почему я не нашла ни кукса мяса в тот день, когда Анна решила, что я увидела Каниг, и сбежала, не начав готовить. Считалось, что хранить мясо в доме к несчастью, поэтому его держали в металлическом шкафу с вентиляцией на заднем дворе. Еще я узнала, что содержимое многих мясных ларей – заслуга Энгуса.

В холме за андерсоновским убежищем был вырыт глубокий погреб, где всегда тянуло сквозняком; там Энгус хранил оленину, куропаток, фазанов и другую дичь, вывесив, чтобы мясо созрело. Анна и Мэг брали необходимое для гостиницы, а остальное заворачивали в газеты, и Энгус оставлял это у дверей нуждающихся семей. Доставлял он свертки по ночам, чтобы никто не чувствовал себя обязанным.

Я уже поняла, что Энгус занимается браконьерством, иначе как было объяснить, зачем к нам приходил Бобби Боб или откуда бралось столько дичи? – но меня это не так шокировало, как могло бы в свое время. Мое образование, которым занялись Анна и Мэг, включало в себя достаточно истории, чтобы я уяснила, почему полицейский не стремился насаждать закон и почему таково было общее отношение к браконьерству.

Все началось с того, что однажды я спросила Анну, почему хутор называют хутором, а не просто фермой, и получила неожиданную отповедь:

– Это и есть ферма, – с негодованием ответила Анна, – только недостаточно большая, чтобы семью прокормить. Вот что такое хутор.

Мэг бросила на меня взгляд, говоривший: «Ну, сама напросилась», – и была права.

События, о которых рассказывала Анна, произошли почти двести лет назад, но она говорила с таким негодованием, словно все случилось на прошлой неделе.

Она сказала, что в 1746 году, после битвы при Каллодене – последнего жестокого сражения во время якобитского восстания, – лоялисты добились уничтожения клановой системы, чтобы якобиты никогда снова не смогли подняться. Отняв у кланов их всегдашние владения, они разобщили представителей семей, выгнали их на крохотные участки; предполагалось, что те в одночасье станут фермерами. Прежние общинные охотничьи угодья превратили в овечьи пастбища и поместья, и любой, пойманный там за охотой человек, подлежал суровому наказанию. Право аристократов, собравшихся пострелять для развлечения, поставили выше возможности прокормить голодающих стариков и детей.

Но на этом все не закончилось. За физическим переселением и внезапной, насильственной отменой клановой системы стояло последовательное стремление уничтожить культуру. Говорить по-гэльски отныне стало преступлением, старших сыновей глав кланов силой отправили в британские школы, и вернулись они с тем самым аристократическим выговором, который мой свекор изображал в дни своей славы.

Я представила, как полковник вышагивает в помещичьем твиде с осознанием собственного превосходства во всем облике, и поняла, что отвращение, которое питали к нему – и заодно ко всем нам – Рона и старый Донни, объяснялось причинами куда более глубокими, чем то, что сделал лично он.

– И вот потому-то добыть оленя – праведное воровство, – сказала Анна, завершив свой рассказ решительным кивком.

Она, сама того не зная, повторила слова, которые произнесла Мэг в тот день, когда показывала мне андерсоновское убежище, и я их наконец-то поняла.

Добыча оленя была праведным воровством, потому что его добывали на украденной земле.

Из-за того, что смены Анны и Мэг отчасти перекрывали друг друга, первую половину дня я всегда проводила наедине с Анной, а вторую – наедине с Мэг, и временами наша болтовня превращалась в разговоры по душам.

От Мэг я узнала, что брат Анны Хью наступил на мину, и то, что от него осталось, похоронили в Голландии. Другой брат, которого она потеряла, Гектор, двадцати одного года от роду, получил осколок в грудь во время высадки в Нормандии. Его тело осталось лежать там же, но однополчанин задержался возле него и успел снять жетон.

От Анны я узнала, что Мэг потеряла всю семью – обоих родителей и двух младших сестер – четыре года назад, во время блитца в Клайдбенке. Тогда погибло четыреста двадцать восемь человек, 617 были ранены, а 35 000 остались без крова – всего за две ночи непрекращающихся налетов, после которых только семь из каждой дюжины домов остались нетронутыми. Мэг выжила только потому, что уже вступила в Лесозаготовительный корпус и была в Драмнадрохет.

Я надеялась, что кто-нибудь из них расскажет мне что-то о прошлом Энгуса, что сможет или подтвердить, или опровергнуть мои догадки по поводу надгробия, но они молчали, а я не могла спросить, потому что боялась себя выдать. Я прекрасно понимала, что мое желание знать объясняется не одним только любопытством.