Глава 26

Анна, вернувшаяся в конце концов через пять дней после того, как узнала о смерти Хью, приняла мои соболезнования и просто продолжила работать, как раньше; правда, ступать она стала тяжелее, чем прежде. Она позволила мне снова убирать в комнатах, за что я была очень благодарна, потому что с ума сходила, стараясь не попадаться на глаза Роне и не зная, что сказать Энгусу, если мы вдруг окажемся наедине.

Старая карга явно разделяла взгляды Анны на уборку вещей за другими, потому что грязные носки и кальсоны Эллиса лежали там, где он их стаскивал три ночи подряд, а пижама была брошена комком в угол. Хэнк хотя бы сложил одежду на стул.

От сотни таблеток, которые я изначально нашла в комнате Эллиса, осталось только тридцать шесть.

Хэнк и Эллис вернулись в тот вечер. Когда они вошли, я глубоко вдохнула, чтобы успокоиться.

– Милая! – сказал Эллис.

Он нагнулся и поцеловал меня в щеку, прежде чем сесть рядом со мной на диван. Он него разило керосином – но не спиртным.

– Скучала по мне? – спросил он.

Хэнк плюхнулся в кресло напротив.

– В жизни не угадаешь, где мы были.

– Ей это неинтересно, – сказал Эллис, потирая руки. – Быстрее, достань подарочек!

Хэнк порылся в одной из сумок и протянул Эллису упакованную, как подарок, плоскую коробку, которую тот с чинным видом поднес мне на обеих ладонях.

Я развязала атласную ленту и сняла крышку. Внутри, в папиросной бумаге с золотыми искрами, лежала пара красных кожаных перчаток.

Кровь отлила от моего лица.

– Что скажешь? Нравятся? – спросил Эллис.

– Чудесные, – ответила я.

– Что важнее, какого они цвета?

– Красные, – отозвалась я почти шепотом.

– Хорошо, – широко улыбаясь, произнес Эллис. – Хэнк тоже так сказал, но с вами, шутниками, надо быть настороже.

Он поднял руку над головой и щелкнул пальцами.

– Бармен! Два виски. Точнее, просто принесите бутылку.

Энгус бросил на него убийственный взгляд, но достал два стакана. Мэг взяла их и сунула под мышку бутылку; на лице ее были написаны все слова, которые она не произнесла вслух.

Перчатки явно были посланием, но что оно означало? Мне удалось убедить Эллиса, что я по-прежнему верила в его дальтонизм? Или он воспринял мою отчаянную речь как обещание хранить его тайну? Или он и в самом деле был дальтоником?

За вечер Эллис выпил почти всю бутылку виски, но остался, по крайней мере внешне, весел.

Он постоянно по-хозяйски клал руку мне на плечо или на колено, и мне приходилось бороться с собой, чтобы не отстраняться. Временами я украдкой смотрела на Энгуса, но по его лицу ничего нельзя было понять.

Я дважды ходила на кладбище с тех пор, как увидела его шрамы, и почти убедила себя, что он и был тем Энгусом с надгробия, тем, который потерял все за шесть недель.

Я часто вспоминала, как мы обнялись у огня, и гадала, вспоминает ли он об этом.

Хэнк и Эллис так и не сказали мне, где были, а я не спрашивала. Несмотря на обещание Хэнка наставить Эллиса на путь истинный, они вернулись к прежнему обыкновению: приходить в гостиницу набравшимися, а потом продолжать пить до полного ступора. Судя по тому, что запас Эллиса стремительно сокращался, он вдобавок глотал таблетки. По моим подсчетам, он принимал восемь-десять штук в день.

В тот вечер, когда, как я знала, у него не осталось ни одной, он постучался ко мне и спросил, можно ли ему взять таблетку. Одну он бросил в рот, а еще сколько-то вытряс на ладонь и сунул в карман. Посчитав остаток, я поняла, что забрал он около пятидесяти, чего ему должно было хватить на пять-шесть дней.

Наша жизнь обрела подобие неустойчивой нормальности. Эллис, казалось, совершенно забыл про случай с перчатками и, хоть и был постоянно пьян, никогда не срывался и не впадал в бешенство.

Он каждый день ждал письма от матери, но его все не было и не было. Он начал говорить, что обойдется и без нее, поскольку убедил себя сильнее прежнего, что найдет чудовище и очистит и свое имя, и имя отца, а тогда полковник примет его обратно с распростертыми объятиями и чековой книжкой.

Единственное, что его занимало, это поиски чудовища в озере Лох-Несс. Он знать не знал о чудовище, с которым столкнулся весь остальной мир.

Я стала проглаживать газету утюгом, надеясь, что он или Хэнк начнут ее читать. Но они не начали.

Несомненно, отгораживаться от хаоса и ужаса было и эгоизмом, и трусостью, но временами я почти могла их понять.

В конце января Красная Армия освободила сеть лагерей смерти в польском Аушвице, и подробности, просачивавшиеся в прессу день за днем, были так мучительны, что я боролась с неотступным желанием тоже ничего не знать.

Сотни тысяч людей, а может быть, и много, много больше, сведения были противоречивы, свезли в лагеря и убили, большинство – только за то, что они евреи. Их сгоняли и привозили в лагерь в фургончиках, приговаривая либо к смерти, либо к тяжелому труду, едва они выбирались наружу. Убивали их в газовых камерах, крематории работали день и ночь. Многие из тех, кто избежал немедленной смерти, потом все равно умерли – от болезней, голода, пыток и истощения. Ходили слухи о безумном враче и немыслимых опытах.

Когда в СС поняли, что Красная Армия приближается, то попытались уничтожить улики. Газовые камеры и крематории взорвали, остальные здания подожгли, а потом отступили пешком, вынудив десятки тысяч умиравших от голода заключенных – всех, кто был способен идти – маршировать в глубь территории, оставшейся под нацистами, в другие лагеря смерти. Они оставили в лагерях только тех, кто, на их взгляд, точно был обречен. Многих в ходе отступления застрелили.

Даже закаленные в боях русские солдаты не были готовы к тому, что увидели: 648 трупов, лежавших там, где упали, и больше семи тысяч выживших в таком жутком состоянии, что, несмотря на принятые меры к их спасению, они продолжали умирать.

Выяснилось, что СС сожгли больницу со всеми, кто был в ней – всего 239 человек. В одном из шести складов, который не успели уничтожить, нашли тонны – буквально, тонны – женских волос, а еще человеческие зубы с извлеченными пломбами и десятки тысяч детских вещей.

Я потеряла веру в человечество. Союзники наступали, но я думала, что, возможно, уже поздно и зло уже взяло верх.