Глава 24

То было невинное объятие, в тысячный раз повторила я себе, надеясь, что в итоге сама в это поверю. Потому что, вернувшись к себе прошлой ночью, я несколько часов лежала во тьме, мечтая, чтобы он был со мной. Я хотела, чтобы он меня обнял, хотела уснуть в его объятиях. И еще я знала, что хочу куда большего.

Несмотря на то что я большую часть ночи не спала, поднялась я рано и ждала под дверью, пока Хэнк и Эллис выйдут в коридор. Тут я к ним присоединилась, чтобы спуститься всем вместе. Я не могла столкнуться с Энгусом и больше не могла называть его про себя формальным «мистер Грант», – один на один. Даже от мысли о том, что я его увижу при людях, у меня кружилась голова.

Когда мы втроем спустились, Энгус стоял у входной двери и разговаривал с очень старой женщиной на языке, звучавшем гортанно и прерывисто. Он взглянул на меня, и я испугалась, что у меня подкосятся ноги.

Я не могла на него смотреть, я боялась себя выдать.

Воздух был так полон электричества, что я была уверена: Хэнк и Эллис это заметят – поэтому на них я тоже не могла смотреть. Оставалась только старуха, которая глядела на меня так, словно рылась в самых потаенных глубинах моего мозга и вытаскивала на поверхность ужаснейшие вещи.

– Это Рона, – сказал Энгус. – Она побудет тут, пока не вернется Анна. Она не говорит по-английски.

С этим он и ушел.

– Высококлассное обслуживание продолжается, – пробормотал Эллис, проходя к нашему всегдашнему столу. – Что нам делать? Выучить гэльский? Играть в шарады?

– Почему бы и нет? – отозвался Хэнк. – В конце концов, все равно на завтрак будет каша, а ее я могу показать.

Он прижал руки к горлу и сделал вид, что давится.

– Не говори, что ты начал к этому привыкать, – сказал Эллис.

Хэнк пожал плечами:

– По крайней мере, они начали убирать мои вещи.

Эллис фыркнул:

– Поговорим, когда они начнут утюжить газету.

Рона в суровом молчании подала нам завтрак, после чего вообще перестала обращать на нас внимание. Я подумала, не она ли жена того старика, что в первый день раскрыл наше инкогнито. Даже если она ею и не была, ясно было, что женщина нас не одобряет так же сильно, как и он.

Она была совсем древняя, сгорбленная, с искривленными ногами. Волосы у нее были белые, одежда черная, лицо землистое. От нее пахло мокрой шерстью и уксусом, а вид у нее, насколько я могла судить, был постоянно недовольный. Ее верхнюю губу и подбородок покрывали волоски, а лицо было таким ветхим, что глаза под нависшими веками казались всего лишь щелочками. Но и так я временами видела, как сверкает в них пронзительная голубизна – особенно когда боролась с воспоминанием о том, как меня обнимал Энгус, или с отчаянием из-за братьев Анны, или не могла понять, как две столь несовместимые мысли уживаются у меня в голове.

– Мэдди?

Эллис смотрел мне в лицо. Лоб у него был наморщен, и я вдруг поняла, что он позвал меня по крайней мере дважды, но слышала я его словно издалека, как будто сквозь тоннель.

– Милая? Все хорошо? Вид у тебя… не знаю, то ли оторопевший, то ли отсутствующий, то ли еще что. У тебя, часом, не приступ?

– Нет. Ничего такого. Просто плохо спала.

– А что так?

– Думала о семье Анны. Ей при мне сообщили про брата.

– А что с ее братом?

– Погиб в бою, – сказала я. – Это уже второй брат, которого она теряет. А может быть, их и больше было.

– А, – отозвался Эллис с печальной улыбкой. – Тогда понятно, почему ты вчера вечером не спускалась. Но боюсь, милая, такое случается. C’est la guerre. Как ты сейчас? Может быть, все-таки надо было вызвать врача?

В ответ я могла только покачать головой.

Он похлопал меня по руке и снова переключился на Хэнка.

Я долго на него смотрела. Если ему нужно было отыскать чудовище, мог бы просто посмотреть в зеркало.

Я собрала вещи и ушла, едва Хэнк и Эллис уехали с Джорджем, которого они, судя по всему, наняли на весь день, невзирая на нормирование бензина. Оставалось только гадать, с какой скоростью Эллис тратит оставшиеся деньги. Возможно, мы жили уже за счет Хэнка.

Выйдя на улицу, я избавилась от пронзительного взгляда Роны, но снова оказалась лишена цели, назначения и устремлений – именно в тот день, когда мне отчаянно нужно было себя чем-то занять. Правда, даже если бы мы говорили на одном языке, я едва ли посмела бы спросить у Роны, можно ли мне убрать комнаты. Она меня открыто презирала. Меня опять смели в кучу с Хэнком и Эллисом.

Мой ум лихорадило, все чувства были напряжены. Жизнь наполнила бокал до краев и слишком быстро. Каниг, смерть брата Анны, объятие с Энгусом, не говоря уже про то, что я наконец осознала, насколько бессердечен мой муж…

Даже после того, как он завлек меня на войну, после того, как я поняла, что наш брак – обман, даже после того, как я увидела, что он ушел в трюм, чтобы не видеть раненых на «Мэллори», я не думала, что у него настолько ледяная кровь, как оказалось только что. Я всегда полагала, что он избегает всего связанного с войной из-за чувства вины, потому что не может пойти в армию, но теперь поняла, что ему просто было все равно.

Даже если он не считал Анну человеческим существом, он что, никогда не думал о том, как Джордж потерял ногу? Видимо, нет, раз принял мое страдание за симптом болезни.

Я вспомнила, как Энгус привлек меня к себе, как крепко обнял – не так, словно я могу сломаться, пусть я и плакала, уткнувшись ему в шею. Мы прижимались друг к другу, словно от этого зависела наша жизнь, да, возможно, так оно и было.

Тут я ахнула и вскинулась.

«Будет, как с Энгусом», – сказала Анна с искаженным от горя лицом, когда еще и минуты не прошло, как она смеялась надо мной из-за того, что я перепутала его фамилию.

Неужели это возможно?

Я прошла по улице, не поднимая глаз – особенно когда кружевная занавеска слегка отодвигалась в сторону, а так было почти в каждом окне.

Если красный – знак отличия храбрых, я была просто ярким сигнальным огнем мужества, в своих-то глупых красных перчатках и с глупой красной сумкой для противогаза. Сунув руки в карманы, я наткнулась на оставшиеся ведьмины кубки и выбросила их на обочину за то, что они посмели быть красными.

Красный, всюду красный. Мне хотелось быть серой.

Я снова оказалась возле надгробия и уставилась на резной гранит, словно могла заставить его открыть свои тайны.

Я знала, сколько жителей деревни были тезками, лично видела это на других надгробиях и знала, что Уилли-почтаря звали так, чтобы отличать его от Уилли-плотника и Уилли-будочника, потому что все они были Уилли Макдональды… но я не могла отделаться от образа Энгуса, кладущего на могилу подснежники.

«Похоже, ничего в мире нет настолько доброго и чистого, чтобы его не могли отнять в одночасье», – сказал он. А разве есть что-нибудь чище младенца? Могло ли так быть, что он вернулся с войны и узнал, что всех, кого он любил, унесла жестокая судьба?

Я вспомнила ту ночь, когда мы прибыли в Шотландию. Когда я поняла, что это была третья годовщина смерти ребенка, то испугалась, что сейчас меня все-таки разорвет на куски.

Я побоялась, что если вернусь в гостиницу, то приму таблетку, поэтому пошла по шоссе А82, зная, что где-то между деревней и замком стоит хутор Маккензи.

Склон холма был усыпан домиками, и я ненадолго останавливалась перед каждым, гадая, не здесь ли Анна и ее родители. В конце концов я дошла до замка и поняла, что миновала их дом.

Разрушенные башни выглядели сейчас совсем иначе, чем когда я смотрела на них с воды. Замок был окружен широким сухим рвом, поросшим высокой травой и густым кустарником; я приподняла пальто и пошла напролом, через ров, не обращая внимания на колючки, цеплявшиеся за подол.

Рядом с входом лежал огромный обломок камня, вернее, камней, потому что их скреплял раствор, и они по-прежнему упрямо сохраняли прямые углы. Казалось, кто-то оторвал кусок от угла зачерствевшего пряничного домика и бросил его на пол.

Я помедлила под входной аркой, где когда-то был подъемный мост, представляя себе всех тех, кто много столетий ходил по нему внутрь и наружу – и каждый нес с собой смесь желания, надежды, ревности, отчаяния, скорби, любви и любых других человеческих чувств; смесь, которая делала каждого неповторимым, как снежинка, но вместе с тем неразрывно связывала его со всяким человеческим существом от начала времен до их конца.

Я прошла внутрь и сразу направилась к башне. В ее мрачном нутре я обнаружила винтовую лестницу, по вытертым ступеням которой осторожно забралась наверх. Ступени были такими узкими, что мне пришлось обеими руками держаться за стены.

На втором этаже я остановилась, чтобы выглянуть наружу, но тут же спряталась обратно.

У арки, ведшей к воде, стоял Энгус. Он долго смотрел на озеро, гладкое, словно по нему прошлись утюгом. Потом склонился, поднял ружье и связку кроликов и обернулся. Я спряталась еще глубже в тень, хотя смысла в этом не было – Энгус сразу пошел к главным воротам и покинул замок, даже не глянув вверх.

Легкий снежок превратился в снегопад, а потом, не успела я опомниться, в метель. Выбора у меня не было, нужно было возвращаться в гостиницу: остаться в башне значило бы замерзнуть насмерть.

Роны не было ни наверху, ни в зале, и, хотя несколько часов назад мне не терпелось от нее скрыться, мне так нужна была чашка чего-нибудь горячего, что теперь я так же отчаянно хотела ее найти. Я надеялась, что смогу жестами показать, что мне нужно, а она окажется достаточно понятлива. Сделав глубокий вдох, я вошла в кухню. Когда мой взгляд упал на деревянный стол и только что освежеванных кроликов, лежавших на нем, я остановилась.

Энгус стоял возле раковины, без рубашки, спиной ко мне и мыл руки.

Я знала, что мне следует уйти, но не могла. Я приросла к месту, следя за ритмичным, чередующимся движением его лопаток, когда он набирал воду сперва в одну ладонь, потом в другую и плескал выше локтей, смывая мыло.

Не знаю, что меня выдало, но он обернулся и увидел, что я за ним наблюдаю.

Сердце забилось в горле, но отвести взгляд я не сумела. Через несколько секунд он выпрямился, не сводя с меня глаз, и нарочито медленно обернулся, оказавшись ко мне лицом.

Его грудь и живот покрывала сеть толстых бугристых шрамов – красных, розовых, лиловых, даже белых. Они остались не от колотых ран. Кто-то втыкал в Энгуса зазубренное лезвие и рвал его плоть, снова, и снова, и снова.

Я замерла, пытаясь это осознать.

– Ох, Энгус, – прошептала я, прижимая ладонь к губам, поспешно сделала несколько шагов в его сторону и остановилась.

Он грустно улыбнулся и поднял руки ладонями от себя. Потом, через пару секунд, снова отвернулся к раковине.

Я протянула руку, словно хотела к нему прикоснуться, хотя нас все еще разделяло добрых четырнадцать футов. Но иллюзия была полной, и я позволила своим дрожащим вытянутым пальцам пройтись вдоль его плеча. Потом, поняв, что делаю, я бросилась в свою комнату.

Я вынимала таблетки и снова прятала их не меньше трех раз. Не зная, что с собой делать, я в конце концов принялась ходить между кроватью и окном, четко поворачиваясь на каблуках, как солдат.

Развеял ли он мои подозрения по поводу могильного камня? Его сочли погибшим, а он как-то выжил? И что, во имя Господа, с ним случилось? Я не могла перестать думать об этом.