8

В ту, первую, ночь ничего не произошло. Я включил лэптоп. Немного походил, не выпуская из поля зрения монитор. Потом сел, настраиваясь на работу. Передо мной стояла задача написать свои пятьсот слов. Это было нелегко, особенно в такой обстановке. Вскоре я замерз, хотя радиатор был включен на полную мощность. Холод и два выпитых литра «Эвиан» заставили меня несколько раз сбегать в туалет помочиться (ладно еще, что меня не тянуло очистить кишечник — проделать это стоя я бы не сумел). В третьем часу я почитал Сименона — печальную мрачноватую сказку о французском актере, который мечется в ночном мире Нью-Йорка пятидесятых, пытая пережить развод с женой. Часа в четыре утра меня сморил сон. Проснулся я очень скоро, ужасаясь, что мог пропустить что-то важное. Но на экране ничего не изменилось — та же дверь, та же лампочка над ней; картинка была по-прежнему нечеткой, как фотография из далекого прошлого.

Я еще почитал…

Еще походил…

Набросал список покупок (краска, обогреватель, лампа).

Время, казалось, не двигалось…

Ровно в шесть я открыл дверь, погасил свет в комнате, закрыл дверь с другой стороны и запер ее на замок.

Спустившись вниз, я постоял несколько секунд, пытаясь расслышать звуки за массивной стальной дверью в конце бетонного коридора. Ничего…

Тогда я открыл входную дверь. На улице было еще темно, воздух, пропитанный ночной сыростью, лишь усилил озноб, и без того уже доставший меня за те шесть часов, что я просидел в этом склепе.

Запирая дверь, я озирался по сторонам на случай, если вдруг кто-то дожидается меня, чтобы проломить голову. Но в подворотне не было ни души.

Я управился с замками и быстрым шагом выбрался на улицу. Ни копов, ни злодеев в куртках и масках, желающих перекинуться со мной парой слов. Улица дю Фобур-Пуассоньер была пустынна. Свернув налево, я двинулся домой. По дороге пришлось сделать небольшой крюк в сторону, к маленькой boulangerie на улице Монтолон, но меня это не озаботило. Я проголодался. В булочной я купил парочку pains аи chocolat и багет. Один круассан я съел на ходу.

Придя в свою chambre, я принял обжигающе горячий душ в надежде согреться. Потом переоделся в футболку и пижамные брюки, приготовил себе чашку горячего шоколада. Вкус показался мне роскошным, как и второй pain аи chocolat.

Позавтракав, я опустил жалюзи. Поставил будильник на два часа дня. И уснул, едва коснувшись подушки.

Проспал я до самого звонка будильника. Непривычно было просыпаться после полудня и тем более сознавать, что снова лечь в постель не светит до шести часов следующего утра. Но меня ждали неотложные дела — так-что пришлось встать и уже через десять минут выйти из дому. К моему огромному облегчению — все-таки сидевший во мне параноик сомневался, что мне вообще заплатят, в интернет-кафе лежал конверт. Как и договаривались, в нем было шестьдесят пять евро.

—      А где Камаль? — спросил я у парня за прилавком — тихого угрюмого бородача лет под тридцать с отметиной на лбу, выдающей в нем истового мусульманина, по нескольку раз на дню падающего ниц в направлении Мекки.

—      Понятия не имею, — ответил он.

—      Пожалуйста, передайте ему, что я забрал конверт. И мою благодарность…

Магазин, торгующий красками, находился на улицы дю Фобур-Пуассоньер. Там я купил две большие банки светлой эмульсии, ведро, комплект валиков, банку белого лака, кисть и большую бутыль растворителя. Лучше бы сразу доставить все это добро в «мой офис», но приходилось подчиняться правилу «до полуночи не приходить». Поэтому я за два раза перенес покупки домой, после чего отправился к уже знакомому камерунцу, у которого когда-то приобрел постельное белье и домашнюю утварь. Как и следовало ожидать, на складе у парня был припасен электрический обогреватель — специально для меня и всего за тридцать евро.

Вечером мне предстояло решить непростую задачу: как донести свой скарб до офиса. Часов в одиннадцать я вышел на разведку. Дойдя до подворотни, я обнаружил большую трещину в стене: она была забита мусором и экскрементами животных. Это меня не смущало — главное, щель идеально подходила для моих нужд. Вскоре я вернулся с двумя банками краски и старыми газетами устилая газетами тайник — мне не хотелось, чтобы к банкам и всему остальному прилип крысиный помет, — я едва не задохнулся от нестерпимой вони фекалий, но выбора у меня не было. Через несколько ходок все необходимое оказалось на месте.

До полуночи еще оставалось время. Чтобы скоротать его, я уселся в баре на улице де Паради с кружкой пива. Бар напоминал третьеразрядную забегаловку: грязные пластиковые столы, музыкальный автомат, извергающий пошлый французский рок, битая цинковая стойка, барменша-турчанка в джинсах не по размеру, рядом с ней за стойкой угрожающего вида бугай, покрытый татуировками. Из посетителей — троица отморозков за столиком в углу и какой-то бегемот в изрядном подпитии, нависший над барной стойкой. Перед ним стоял стакан мутноватой жидкости, явно алкогольной (пастис? ракия? Бейлиз?). Присмотревшись, я обнаружил, что это Омар. До него не сразу дошло, кто перед ним, но потом в мутных глазах засветилось узнавание.

—      Чертов американец, чертов американец, чертов американец… — завел он на английском на одной ноте.  Потом перешел на французский: — Il apprecie pas comment je chie.

Вылив содержимое стакана себе в глотку, сосед достал свой французский паспорт и начал вертеть им перед моим носом.

—      Тебе не удастся меня депортировать, говнюк!

Далее — по-турецки, но было не так уж трудно понять, что это нецензурная брань.

Я уже допивал свое пиво и собирался уходить, когда Омар уронил голову на стойку бара и вырубился окончательно.

Барменша-турчанка выставила мне вторую кружку pression, хотя я и не просил.

—      Если он вас ненавидит, значит, вы нормальный парень. C’est ип gros lard.

Поблагодарив ее, я посмотрел на часы: 23:53. Пора идти.

Ровно в полночь я зашел в подворотню и открыл дверь. Чтобы затащить в коридор все припрятанное, мне понадобилось меньше минуты. До ушей доносился тот же механический гул, что и вчера. Я не стал прислушиваться и поднялся по лестнице. Вскоре весь мои скарб был в офисе, дверь заперта. Прежде всего я включил новый обогреватель, настроил радио на волну «Парижского джаза», проверил картинку на мониторе: все чисто. Осталось открыть первую банку краски и приступить к работе.

В ту ночь опять ничего не произошло — не считая того, что мне удалось покрыть бетонные стены двумя слоя краски. Разумеется, на монитор я поглядывал каждую минуту, но картинка не менялась.

В отличие от вчерашней ночи, время пролетело очень быстро. В 5:45 я промыл в умывальнике кисти и ровно в шесть покинул офис.

Спускаясь по еще темной улице к boulangerie, я жадно глотал парижский воздух (теперь он мне не казался таким сырым). Как всегда, два круассана. Один был съеден по дороге домой, второй — с горячим шоколадом — после душа. Потом — не без помощи зопиклона — несколько часов беспробудного сна, и в два часа пополудни звонок будильника, возвещающий о начале… четверга?

На третью ночь я закончил покраску стен и начал шкурить деревянные поверхности. В шесть часов утра — свободен.

Четвертая ночь полностью была посвящена работе с деревом. И снова никакой активности на экране монитора.

Утром я вынес из офиса пустые банки и выбросил их в мусорные контейнеры на улице. Проснувшись после полудня, я отправился в кафе за своим конвертом. Вот уже третий день подряд за прилавком стоял мистер Борода с религиозной отметиной на лбу.

—      Камаля опять нет? — спросил я.

—      Он уехал.

—      Но он мне ничего не говорил об этом.

—      Семейные проблемы.

—      Есть телефон, по которому ему можно позвонить? — поинтересовался я.

—      Зачем вы хотите ему звонить?

—      Он мне симпатичен. Мы хорошо ладили. И если у него какие-то личные проблемы…

—      У него нет телефона.

Тон бородача не располагал к дальнейшим расспросам. Я взял конверт с жалованьем и сказал:

—      Мне бы хотелось купить еще кое-что для офиса. Может вы передадите хозяину мою просьбу?

—      Говорите, что вам нужно.

—      Маленький холодильник и электрический чайник. Очень тяжело работать всю ночь без горячей воды и кофе. Я бы еще хотел коврик. Бетонный пол очень сырой…

—      Я скажу, — оборвал он меня и, схватив тряпку, принялся протирать прилавок. Разговор был окончен.

Когда через несколько часов я пришел в свой «офис», в углу комнаты меня дожидался холодильник. Хотя и видавший виды, с подернутыми ржавчиной петлями, но все-таки работающий. Так же, как и электрический чайник, установленный на нем. Я наполнил чайник водой, и она закипела меньше чем за минуту. Проблема состояла лишь в том, что у меня под рукой не оказалось ни чая, ни кофе. Но, по крайней мере, теперь я знал, что к моим просьбам прислушиваются, — хотя коврика по-прежнему не было.

В ту ночь в моей работе произошли изменения: в подворотне появился посетитель. Он прибыл ровно в 1:48. На столе зазвонил телефон, и от неожиданности я чуть не выронил томик Сименона из рук. Монитор показывал мужчину неопределенного возраста (зернистое изображен не позволяло разглядеть черты его лица), стоявшего у двери. Занервничав, я схватил телефонную трубку и произнес: «Oui?»

Голос показался скрипучим, и французский для мужчины явно был не родным. Но все-таки я разобрал:

— Jе voudrais voir Monsieur Monde.

Что там нужно нажать? А, сигнал «1–1». Снизу послышался щелчок отпираемого замка, после чего хлопнула дверь. Я нажал «2–2», чтобы предупредить о визите «санкционированного посетителя». В коридоре послышались шаги. Потом раздался стук в дверь. Дверь открылась и тут же закрылась. И снова тишина.

Я не видел, как гость выходил, хотя и не отрывал глаз от монитора. Других посетителей не было. Снизу не доносилось ни звука. В шесть моя смена закончилась, я отправился домой.

Спустя несколько дней в комнате появился коврик — и я опять стал приносить с собой лэптоп, заставляя себя писать роман. Поскольку другой работы не было — кроме квоты из пятисот слов, — из графика я не выбивался. Посетители захаживали не часто. После того, первого, несколько дней подряд никто не приходил, потом вдруг появилось сразу четверо, почти что друг за другом, все открывалась и закрывалась, в коридоре звучали шаги, хлопала другая дверь, и на этом все заканчивалось.

Так прошел месяц. Февраль сменился мартом. Вечером стало светлее; дни были по-прежнему холодными. Будь со мной все в порядке, меня бы давно посетила мысль: ты работаешь без единого выходного  целых пять недель. Но я не задумывался. Работа — сон — прогулка за конвертом — кино — работа, другого в моей жизни не было. Если бы я взял выходной, то выпал бы из привычной рутины… и, случись это, начал бы задумываться… А задумываться… Нет, это было чревато. Я предпочитал плыть по течению. День за днем, ночь за ночью — ничего не менялось. мужчины неопределенного возраста, и все спрашивали Монда. Я нажимал кнопку, дверь

Пока не произошло событие, нарушившее привычный ход моей жизни. После киномарафона я, как всегда, вымучивал свое пиво в маленьком баре на улице де Паради. На столике валялся забытый кем-то номер «Паризьен», и я от нечего делать стал просматривать его содержание. И вдруг, на странице номер пять, в правом нижнем углу под заголовком «Тело пропавшего мужнины найдено в Сент-Уане», увидел фотографию человека по имени Камаль Фатель. Хотя снимок был нечеткий, я сразу узнал того самого Камаля из интернет-кафе, который устроил меня на работу. Заметка была короткой:

Я залпом — допил пиво, схватил газету и на всех пар помчался в сторону указанной улицы де Птит Экюри. Мистер Борода стоял за прилавком кафе. Я положил перед ним газету и спросил:

—      Вы видели это?        

На его лице не дрогнул ни один мускул.

—      Да, видел, — ответил он.

—      И вас это не шокирует?

—      Сегодня утром, когда я прочитал это, да, был слегка шокирован.

—      Слегка шокирован? Но ведь парень мертв!

—      Как и его жена, я думал, что он поехал в Турцию. Но…

—      Кто за этим стоит?

—      Откуда мне знать? Я работал с Камалем. Но он не был мои другом.

—      У него что, были какие-то неприятности?

—      Вот опять вы задаете вопросы, на которые у меня… Мне его жизнь была неизвестна.

Я видел, что он врет, — по тому, как бегали его глаза, пытаясь ускользнуть от моего пристального взгляда. Если же он говорил правду, то очень старался не выдавать своего волнения — впрочем, ему это не удавалось.

—      Похороны будут?

—      В Турции.

—      Откуда вы знаете? — напирал я.

Бармен напрягся, осознав, что выдал себя.

—      Это просто мои догадки, — сказал он и тут же поспешил добавить: — Я уже закрываюсь.

—      У меня есть время проверить свою электронную почту?

—      Нет.

—      Дайте мне пять минут, не больше.

—      Только быстро.

Кликнув поисковик, я зарегистрировался в почте. Вскоре в углу обозначился мой почтовый ящик с одним входящим письмом. Вот уж от кого не ожидал весточки, так это бывшего коллеги Дуга Стенли. Я стал читать:

     Как бы то ни было, тебе стоит знать, что Робсон распускает в колледже слухи, будто в Париже ты совсем опустился. Хуже того, он говорит, будто получил эту информацию от Меган. В его версии событий (поверь мне, я знаю, что это всего лишь его версия, а значит, далекая от правды) ты шлешь дочери жалостливые письма, стараясь приукрасить свою плачевную ситуацию  переводя стрелки на Сьюзан. Я опять-таки хочу подчеркнуть, что нисколько не сомневаюсь а том, что он искажает смысл того, что ты на самом деле пишешь Меган, а его печальный тон («Какая трагическая история!»), когда он рассказывает об этом, бесит меня настолько, что мне хочется врезать ему как следует. Но, как ты знаешь, этот человек является всемогущим деканом факультета, что в нашем маленьком мире дает ему неограниченную власть… тем более что все мы здесь на птичьих правах.

 И наконец, дай мне знать, если ты нуждаешься. Я буду счастлив немедленно выслать тебе телеграфом тысячу баксов. Я был бы рад отправить и больше, но ты ведь знаешь, какие зарплаты у преподавателей в Огайо. Меньше всего мне хочется видеть тебя уличным попрошайкой.

«Поверь мне, она к тебе вернется». Сомневаюсь, Дуг. Сьюзан и ее новый мужчина уже настроили Меган против меня — вот почему ждать новых писем от дочери глупо. Я потерял дочь, все остальное в сравнении с этим («Робсон распускает слухи, будто в Париже ты совсем опустился») кажется несущественным. Пускай себе говорит что хочет. Мне уже все равно, что обо мне думают другие, я сам ощущаю себя пустым местом…

Нажав кнопку «Ответить», я написал Дугу:

Что касается моей ситуации в Париже… Нет, я не совсем опустился. Но и назвать свою жизнь романтической тоже не могу. Я снимаю комнатушку в захудалом доме в Десятом округе. Работаю нелегально — ночным сторожем. Это дает мне возможность до самого рассвета писать свой роман. Друзей здесь у меня нет, но я пользуюсь всеми благами этого города и стараюсь не унывать. Я очень тронут твоим предложением помочь мне деньгами — ты, как всегда, настоящий друг, — но мое положение не такое уж бедственное. Мне удается держаться на плаву.

Отправив письмо, я тут же переключился на веб-сайт «Нью-Йорк таймс». (Как ни странно, Борода меня пока не торопил.) Пока я просматривал свежий номер, на экране высветился значок входящей почты. Это был ответ от Дуга.

«Привет, Гарри!

Рад был узнать, что твое положение не такое уж отчаянное… и я очень доволен, что ты пишешь книгу. Не сочти за назойливость, но хочу дать тебе наводку по парижской жизни: если у тебя будет настроение с кем-то пообщаться — или же тебе просто станет скучно в воскресный вечер, — попробуй заглянуть в один из салонов, разбросанных по всему городу. Джим Хейнс — славный парень — закатывает отличные гулянки в своей мастерской в Четырнадцатом округе. Но если тебя потянет на что-нибудь экзотическое, тогда добро пожаловать на вечеринку Лоррен Л’Эрбер. Она сама из Луизианы — из разряда никогда не унывающих старушек. С тех пор как она переехала в Париж в начале семидесятых, каждое воскресенье она устраивает вечеринки в своей огромной офигенной квартире возле Пантеона. Но учти: Лоррен не приглашает гостей. Считает, что гости должны добиваться приглашения. Все, что от тебя требуется, это позвонить ей по телефону (номер сообщаю) и сказать, что ты придешь на следующей неделе. Если спросит, откуда ты знаешь про ее салон, назовешь мое имя. Впрочем, она вряд ли спросит — потому что это не в ее правилах.

Из другого угла кафе наконец донесся голос Бороды:

—      Все, закрываюсь, уходите.

Я подумал, о том, что даже при моем тотальном одиночестве мне совсем не хочется толкаться среди других экспонатов в какой-то квартире в Шестом округе, где наверняка упиваются сознанием собственной исключительности, и все-таки решил, хотя бы из уважения я записал предложенный им номер телефона.

—      Эй, вы не слышали?

—      Все, все, ухожу.

Я уже был в дверях, когда бармен бросил мне вдогонку:

—      Камаль был глупый человек.

—      В каком смысле? — спросил я.

—      Он сам себя подставил.

Эта фраза засела у меня в голове и никак не отпускала. В следующие несколько дней я старательно просматривал каждый номер «Паризьен» и «Фигаро», где тоже освещались местные парижские новости, в поисках новых сведений по интересующему меня делу. Ничего…

Спустя неделю я еще раз попробовал поговори барменом.

—      Теперь они думают, что это самоубийство, — сказал он. — Так говорят все вокруг.

—      Самоубийство? И как же он покончил с собой?

—      Перерезал горло.

—      Вы полагаете, что я должен в это поверить?

—      Говорю то, что слышал.

—      Значит, он шел себе по улице, вдруг перерезал себе горло, а потом зарылся на свалке?

—      Я повторяю только то, что мне сказали.

—      Кто сказал?

—      Это не важно. — Бармен скрылся в служебной каморке.

Почему я сразу не ушел тогда? Почему не сделал полный разворот и не исчез? Я мог бы вернуться в свою chaambre, в считанные минуты собрать вещи и осесть в каком-нибудь  другом квартале. Ведь в Париже было полно убогих лачуг в еще более убогих quartiers, где без труда можно найти прибежище и существовать, пока не кончатся деньги.

Этот вопрос мучил меня, пока я сидел в маленьком баре на улице де Паради за кружкой pression, мечтая, чтобы барменша оказалась свободна. Внезапно я поймал себя на том, что изучаю изгиб ее бедер, ложбинку между грудями, просматривавшуюся в V-образном вырезе футболки… В тот вечер — впервые с тех пор, как Сьюзан вышвырнула меня, — я захотел секса. Не могу сказать, что все это время я не думал о сексе. Просто на меня так давила тяжесть сопряженных с ним несчастий, что сама мысль об интимной близости казалась путешествием в мир опасностей. Но либидо — особенно подогретое парой пива — брало свое. Пока я разглядывал барменшу, она поймала мой оценивающий взгляд и, улыбнувшись, еле заметно кивнула в сторону верзилы с татуировками (он стоял спиной к нам, вытаскивая из гриля croque monsieur). Ее жест красноречиво говорил: я занята. Но улыбка, казалось, намекала на то, что она бы добавила: к сожалению. По крайней мере, мне хотелось верить в это. Точно так же, как и в то, что Камаль «сам себя подставил», потому что задолжал кому-то денег, или сорвал сделку по наркотикам, или же поживился в кассе кафе, а может, просто не так посмотрел на какую-то женщину. Или…

В голове у меня пронеслись с полдюжины других «или»… вместе с настойчивой мыслью: вспомни, что говорил Камаль, когда предложил тебе работу. «Это вас не касается». Хороший совет. Так что допивай свое пиво и проваливай. Скоро полночь. Пора на дежурство.

В ту ночь я раскрыл свой блокнот, и оттуда вывалился листок бумаги. Это был клочок с телефоном Лоррен Л’Эрбер. Я уставился на него и подумал: а что я теряю. В конце концов, это всего лишь вечеринка.

—      Это не вечеринка, — произнес высокомерный мужской голос, ответивший по телефону; говорил американец со слегка жеманными интонациями и явно заносчивыми манерами. 

—      Это салон.

Спасибо за семантические тонкости, приятель.

—      А на этой неделе что-нибудь будет?

—      Comme d’habitude.

—      Что ж, могу я зарезервировать место?

—      Если получится. Боюсь, список гостей очень, очень большой. Ваше имя, пожалуйста?

Я назвал себя.

—      Вы прибыли из…

—      В настоящее время я проживаю здесь, но вообще-то я из Огайо.

—      В Огайо еще живут люди?

—      Когда я уезжал оттуда, жили.

—      Каков род ваших занятий?

—      Я романист.

—      Публикуетесь в…

—      Пока не публикуюсь.

Мужчина издал глубокий вздох, словно говоря: о боже, еще один будущий писатель…

—      Вступительный взнос составляет двадцать евро, — услышал я. — Пожалуйста, приносите эту сумму в конверте, подписанном вашим именем. Запишите номер, чтобы открыть замок, и не теряйте, потому что мы не отвечаем по домофону после пяти вечера. Если вы потеряете код, войти не сможете. Приглашение действительно только для вас. Если вы придете не один, вас обоих выставят за дверь.

—      Я приду один.

—      Кстати, у нас запрет на курение. Мадам Л’Эрбер не выносит табачного дыма. Мы просим наших гостей приходить между семью и половиной восьмого вечера. Дресскод — элегантный. Помните: наш салон — это театр. Вопросы будут?

—      Продиктуйте, пожалуйста, адрес, — произнес я.

Мужчина назвал адрес. Я записал.

—      Будьте готовы к тому, чтобы эпатировать публику, — сказал он. — Тех, кто производит впечатление, приглашают прийти вновь. Ну а тех, кто не соответствует…

—      Я просто мастер эпатажа.

Он фальшиво рассмеялся. И произнес:

—      Что ж посмотрим.