9
Огромная офигенная квартира возле Пантеона…
Эти слова из письма Дуга вспомнились мне в тот воскресный вечер, когда я шел по бульвару Сен-Мишель в сторону Люксембургского сада. К предстоящему мероприятию я тщательно подобрал одежду: черная рубашка, черные брюки и черная кожаная куртка, прикупленная накануне в секонд-хэнде на Фобур Сен-Мартен. Вечер выдался холодным, и куртка не спасала от ветра. У меня оставалось пятнадцать минут в запасе, и я заглянул в соседнее кафе. Там, чтобы подбодрить себя, я заказал виски. Нет-нет, никакого односолодового или иного премиум-бренда — просто стандартный скотч. Вместе с заказом официант принес счет; перевернув его, я увидел цену, и мне стало дурно. Одиннадцать евро за глоток? Добро жаловать в Шестой округ…
Однако кафе было уютное, и я бы не отказался посидеть часок, смакуя виски и почитывая очередной роман Сименона, «Грязь на снегу», который только что приобрел. Но время близилось к пяти, и я поспешил в салон Лоррен Л’Эрбер, пытаясь не забивать себе голову подсчетами, сколько еды я мог бы купить на эти одиннадцать евро, что были заплачены за удовольствие.
Адрес звучал так: улица Суффло, дом номер 19. Tres baussmannien. В Париже сохранилось немало архитектурных шедевров эпохи барона Османна. Дом, который я искал, был из той же серии: большое помпезное здание этажей в шесть, со всеми необходимыми атрибутами барокко. Его месторасположение — на улице, спускающейся вниз от Пантеона, — и элегантное лобби красноречиво свидетельствовали о том, что этот immeuble haussmanien олицетворяет собой великие буржуазные ценности. И это означало, что, еще не переступив порога дома Лоррен Л’Эрбер, я уже ощущал себя полным ничтожеством.
Тем не менее я набрал код замка. С характерным щелчком дверь открылась. В вестибюле имелось переговорное устройство. Подняв трубку, я нажал кнопку с именем хозяйки. Мне ответил все тот же американец, прощупывавший меня в телефонной беседе. В трубке были слышны голоса.
— Ваше имя, пожалуйста… Votre пот, s’il vous plait.
Я назвал себя.
— Секундочку, пожалуйста, ип instant… — И тут же: — Четвертый этаж, налево… quatrieme etage gauche…
Лифт оказался маленькой золоченой клеткой. До моих ушей стали долетать оживленные голоса. Я вышел из лифта, повернул налево и позвонил в дверь. Мне открыли. На пороге, словно часовой, возник низкорослый мужчина в черных слаксах и черной водолазке. У него были подстриженные бобриком волосы, в руках — стильная планшетка из нержавейки и дорогая авторучка.
— Мсье Рикс?
Я кивнул.
— Генри Монтгомери. Помощник мадам Л’Эрбер. Ваш конверт, пожалуйста.
Я полез в карман, достал конверт и передал ему. Он проверил, написано ли на нем, как положено, мое имя. Убедившись, что все оформлено правильно, он сказал:
— Верхнюю одежду оставьте в первой комнате налево по коридору, еда и напитки dans la cuisine. Но, раздевшись, вы должны вернуться сюда, чтобы я мог представить вас мадам. D ’accord?
Я снова кивнул и проследовал по коридору в направлении, указанном Монтгомери.
Коридор оказался очень длинным, с высокими потолками. Стены были белыми. Большую часть стен занимал огромный абстрактный монохром из пяти пластин. Каждая пластина представляла собой оттенок зеленого, внешние были чуть светлее, а во внутренних цвет сгущался едва ли не до черноты. На первый взгляд это показалось мне имитацией Кляйна или Ротко, причем не слишком удачной. Но я решил, что еще не время высказывать вслух подобные умозаключения. Синдром Туретта меня пока не охватил.
Я проследовал дальше по коридору, к первой двери, слегка приоткрытой. За дверью оказалась маленькая комната с двуспальной кроватью и стулом из единого куска формованного пластика; последний являл собой образчик мебельного авангарда, столь популярного в конце шестидесятых, но ныне это смотрелось как отголосок эры палеозоя. Над кроватью (как я предположил, это была гостевая комната) висела огромная картина с изображением обнаженной бесстыжей красавицы с развевающимися, как щупальца медузы, волосами и пестрым (психоделическим?) сплетением экзотической флоры и дикой фауны в гуще лобковых волос. Трудно представить, как можно уснуть под таким полотном. И все же эффектная кричащая палитра привлекла мое внимание. Должно быть, я задержался у картины (я бы назвал ее «Лето любви») чуть дольше отведенного времени, поскольку у меня за спиной прозвучал голос Монтгомери:
— Мистер Рикс… Мадам ждет вас.
— Извините, просто…
Я жестом показал на полотно.
— Нравится? — спросил он.
— О да, — солгал я. — Тем более что это символизирует определенную эпоху.
— Знаете художника?
— Питер Макс?
— Ну, нет… Он был слишком коммерческим.
А этот парень разве рисовал не на потребу публике?
— Так кто же автор?
— Тер де Клоп, biеп sur.
— О да, bien sur, — со знанием дела кивнул я.
— И вам, должно быть, известно, что мадам была его музой…
— Так это Лоррен Л’Эрбер? — спросил я, не скрыть своего изумления.
— Да, это действительно она, — ответил Монтгомери.
Он сделал мне знак следовать за ним. Мы прошли обратно по коридору и свернули налево, в большую гостиную. В гостиной ничего нового для себя я не открыл: те же белые стены, высокие потолки и дурные образчики поп-арта. Разве что пространства побольше: размеры комнаты были тридцать на двадцать. В гостиной преобладал черный цвет — большинство гостей было в черном, и я, по крайней мере, не выделялся из толпы; вдоль стен были расставлены белые кожаные диваны, здесь же — несколько старомодных стульев из формованного пластика, на стенах — пара этюдов в стиле ню с мадам работы того же художника. Но Монтгомери вовремя увел меня в сторону от картин. Твердой рукой он взял меня за плечо и развернул кругом, подтолкнув к габаритной во всех отношениях даме. Ростом она была около шести футов, весом фунтов двести пятьдесят, не меньше; мясистое лицо раскрашено в стиле театра кабуки — на фоне выбеленной кожи выделялись огромные красные губы. Шею украшало колье с золотыми знаками зодиака; все пальцы унизаны кольцами, каждое указывало на принадлежность хозяйки к оккультному движению «Новый век». Ее волосы — теперь уже серебристые — были заплетены в косу длиной во всю спину. Одета она была в кафтан, в руках — бокал шампанского.
Не убирая руку с моего плеча, Монтгомери наклонился и что-то прошептал мадам на ухо. Она разом оживилась:
— Привет, Гарри!
У нее был густой южный акцент.
— Мадам Л’Эрбер…
— Отныне я для вас Лоррен. Ты вроде писатель?
— Романист.
— Возможно, я что-то читала из твоих романов?
— Определенно нет.
— Что ж, жизнь длинна, мой дорогой.
Бегло осмотрев гостиную, мадам остановила взгляд на парне лет сорока. Черный плисовый пиджак, черные джинсы, черная футболка, маленькая бородка, строгое лицо.
— Эй, Чет, иди сюда, тебе будет с кем поговорить, — громко произнесла она.
Чет подошел, настороженно разглядывая меня.
— Тебе надо познакомиться с Четом, — обратилась она ко мне, — этот парень тоже янки, преподает в Сорбонне. — А потом небрежно бросила Чету: — Гарри — что-то вроде писателя.
Хозяйка салона оставила нас наедине. Последовала неловкая пауза. Чет явно не собирался первым заводить разговор.
— Какой предмет вы преподаете? — спросил я.
— Лингвистический анализ. — Он явно ожидал моей реакции.
— На французском?
— На французском.
— Впечатляет, — сказал я.
— Я тоже так думаю. А вы что пишете?
— Пытаюсь написать роман…
— Понимаю… — Чет скучающе поглядывал по сторонам.
— Надеюсь закончить черновой вариант к…
— Это очень интересно. Было приятно побеседовать вами.
Навязанный мне собеседник ушел. Я остался чувствуя себя полным идиотом. Гарри — что-то вроде писателя. Удар ниже пояса… Все вокруг были увлечены разговорами и выглядели раскованными, интересными, успешными, чего нельзя было сказать обо мне. Решив, что срочно нужно выпить, я пошел на кухню. Там стоял длинный стол, на столе — дюжина упаковок с дешевым вином: красным и белым. Продуктовое «изобилие» было представлено тремя большими формами с подгоревшей лазаньей и десятком багетов, обезображенных беспорядочным ощипыванием. Низкопробное вино и весьма скромная закуска намекали на то, что хозяйка салона — при обдираловке в двадцать евро — явно не утруждала себя расходами. Все это не тянуло больше чем на четыре сотни. Даже если накинуть лишнюю сотню на обслугу (шведским столом заведовали две девушки; они же следил тем, чтобы использованные бумажные тарелки и пластиковые вилки вовремя оказывались в мусорном ведре), еженедельный расход составлял максимум пятьсот евро. Но, как мне показалось, гостей в квартире набралось больше сотни, и каждый заплатил вступительный взнос. Достаточно было нехитрой арифметики, чтобы подсчитать, что за сегодняшний вечер мадам получила чистую прибыль в полторы тысячи евро. Если предположить, за год она проводит сорок таких «вечеринок»… Шестьдесят штук, совсем не хило… Так что пусть Монтгомери заткнется со своим «блистать и эпатировать», иначе больше не позовут. Бизнес есть бизнес — позовут, и еще как.
В салоне были свои завсегдатаи. Чет — один из них. Так же как и парень по имени Клод. Миниатюрный, в черном костюме с узкими лацканами и темных очках, черты печального лица слегка заострены, он был точной копией гангстера из фильмов Жан-Пьера Мелбвиля эпохи пятидесятых.
— Чем вы занимаетесь? — спросил он меня по-английски.
— Простите, я говорю по-французски.
— Лоррен предпочитает, чтобы в ее салоне говорили на английском.
— Но ведь мы в Париже…
— Нет, monsieur. Мы в Madame’s Paris. И здесь мы все говорим по-английски.
— Серьезно?
— Абсолютно. Мадам недостаточно хорошо владеет французским. Ее словарного запаса хватает на то, чтобы заказать обед в ресторане или накричать на марокканскую femme de menage, если зеркало на туалетном столике окажется не слишком чистым. А в остальном… rien.
— Но ведь она здесь живет уже…
— Тридцать лет.
— Это невероятно!
— В Париже полно англофонов, которые даже не потрудились выучить язык. И Париж принимает их — потому что Париж толерантный город.
— Если только ты белый.
Клод посмотрел на меня как на сумасшедшего.
— Почему вам в голову приходят подобные мысли. Этот салон… такое замечательное место, настоящий souk des idees.
— А какими idees торгуете вы, Клод?
— Я ничем не торгую. Я всего лишь педагог. Частные уроки французского. Очень разумные расценки. И прихожу на дом. — Он протянул мне свою визитку. — Если вы хотите усовершенствовать свой французский…
— Но зачем мне совершенствовать свой французский, если я могу прийти сюда и говорить с вами по-английски?
Он натянуто улыбнулся.
— Очень остроумно, monsieur. А вы чем занимаетесь.
Я сказал. Он закатил глаза и жестом обвел толпу перед нами.
— Здесь каждый писатель. И каждый говорит о книге, которую пытается написать… — С этими словами он ушел.
Клод оказался прав. Я встретил по крайней мере еще четырех писателей. Один из них — разбитной парень из Чикаго (впрочем, мне еще ни разу не попадались сдержанные и скромные чикагцы). На вид ему было лет сорок; из разговора я узнал, что он преподает «основы деятельности средств массовой информации» в Северо-Западном университете и только что опубликовал свой первый роман в каком-то ретроградском издательстве (по его словам, дебютный опус был упомянут в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс бук ревью»); в Париж парень приехал на год как стипендиат. Рассказав о своих творческих успехах, чикагец пустился в пространный монолог о том, что в «предстоящее десятилетие» нас всех признают новым «потерянным поколением», бежавшим от «гнетущего конформизма президентства Буша», бла-бла-бла…. на что я смог лишь произнести убитым голосом.
— Да мы безнадежно потерянное поколение.
— Это сарказм? — спросил он.
— С чего вы взяли?
Вместо ответа он удалился.
Я предпочел налечь на выпивку. На кухне рука потянулась к бокалу с красным вином. Вкус у вина был грубоватый, но это не помешало мне осушить три бокала в ускоренном темпе. Для моего желудка это было испытанием, — что, собственно, ждать от уксуса? — зато я приобрел хмельной кураж, столь необходимый для продолжения «светской беседы». Теперь объектом моего внимания стали женщины — разумеется, не чересчур устрашающей внешности. Так, я разговорился с Джеки, разведенной из Сакраменто («Это сущая дыра, но мне удалось отсудить у Говарда, моего бывшего мужа, ранчо в шесть тысяч фунтов, к тому же у меня там маленькая пиар-компания, работающая на Законодательное собрание штата, и озеро Тахл неподалеку, а о салоне Лоррен я прочла в путеводителе: “Место, где каждый воскресный вечер собирается парижская богема…“; а вы, кажется, писатель… кто вас издает?… о да… о да…»). Потом была беседа с Элисон, экономическим обозревателем «Рейтер», крупной, игривой англичанкой, которая поведала мне, что ненавидит свою работу, но обожает жить в Париже («Потому что это не вонючий Бирмингем, где я выросла»), хотя и чувствует себя во Франции «очень одиноко». Элисон посещала салон почти каждую неделю и даже с кем-то сдружилась, но так и не нашла того «особого друга», которого искала.
— Это все потому, что я чересчур собственница, — сказала она.
— Вы так считаете?
— Так сказал мой последний бойфренд. Я никому не даю свободы.
— И он был прав?
— Его жена уж точно так думала. Когда он не женился на мне — хотя дважды обещал, что оставит ее ради меня, — я прождала его весь уик-энд у его дома на Пасси. Он так и не вышел, и тогда я кирпичом разбила лобовое стекло его «мерседеса».
— Пожалуй, чересчур экстремально.
— Все мужчины так говорят. Потому что, как и он, они трусы… и говнюки.
— Рад был познакомиться, — сказал я и попятился.
— Правильно, бегите прочь, как и положено трусу с пенисом.
После четвертого бокала мне отчаянно захотелось пятого, но я боялся встретить на кухне сумасшедшую мужененавистницу из Британии. В гостиной было шумно, градус заметно повысился. Собравшиеся были увлечены разговорами, неестественно оживленными. Но меня все сильнее охватывало отчаяние — от этой фальшивой обстановки, от деревенского визга мадам, перекрывающего гул толпы, и от собственной неуклюжести, которая становилась все заметнее. Я уже ненавидел себя за то, что пришел сюда.
Почувствовав подступающую дурноту, я протиснулся сквозь толпу на балкон. Балкон был длинным и узким. Поставив бокал на перила, я глубоко вдохнул. Легче, однако, не стало — холодный ночной воздух лишь усилил головокружение. Часы показывали восемь с четвертью. Промелькнула шальная мысль: может, рвануть на сеанс в «Аккатон» или какой-нибудь другой кинотеатр, тем более что по соседству их было немало? Но даже если фильм закончится в половине двенадцатого, можно опоздать на работу. А мне меньше всего хотелось опоздать — вдруг именно в эту лунную ночь к мсье Монду явится ранний посетитель, и неведомому мне боссу настучат, что я пренебрег своими обязанностями… Если меня выгонят, придется начинать все сначала, и черт… какой вид на Пантеон открывается отсюда.
— Уверена, вы сейчас думаете: «Я заслуживаю такую квартиру, как эта».
Голос застал меня врасплох. Это был женский голос — низкий, с хрипотцой, и доносился он из дальнего угла балкона. Я обернулся, но обладательницу голоса не увидел — лишь красный огонек зажженной сигареты, смутно обозначающий силуэт.
— Вы не можете знать, о чем я думаю.
— Верно, но могу предположить, — продолжила незнакомка на французском. — Судя по тому, как вы весь вечер маетесь, совершенно очевидно, что вам здесь неуютно.
— Вы наблюдали за мной весь вечер?
— Не обольщайтесь. Просто иногда вы попадались мне на глаза, и вид у вас был несчастный. Потерявшийся мальчик, безуспешно пытающийся завязать беседу с женщинами. Потом он ищет спасения на балконе, любуется Пантеоном и мечтает, мечтает…
— Что ж, спасибо за попытку создать мой психологический портрет, но, с вашего позволения, я, пожалуй откланяюсь.
— Вы всегда так бурно реагируете на невинное подшучивание?
Я уже сделал шаг в сторону двери, но решил ответить:
— Подшучивание со стороны совершенно незнакомого человека мне непривычно.
— Думаю, вся проблема в том, что вы с трудом понимаете шутки со стороны женщин.
— Большое спасибо за очередную пощечину.
— Вот видите, я угадала. Всего несколько реплик, и вы тут же ощетинились.
— Возможно, потому, что я не любитель подобных игр.
— А кто здесь играет?
— Вы.
— Это что-то новое, а я-то думала, что всего лишь поддразниваю вас… флиртую, если вам так больше нравится.
— У вас своеобразные представления о флирте.
— Вот как? Ну а что для вас флирт? Попытки завязать умный разговор с чудовищем вроде Элисон?
— «Чудовище» — явное преувеличение.
— Умоляю, только не говорите, что готовы защищать ее после того, как она вас опустила…
— Она этого не делала.
— Ну, значит, мне показалось. «Трус с пенисом» — моему, это не слишком повышает самооценку.
— Откуда вы знаете, что она так сказала?
— Я была на кухне в это время.
— Я вас не видел.
— Вы были так увлечены беседой с этой психопаткой, что даже не заметили меня.
— И вы слышали все, о чем мы говорили?
— Именно.
— А разве вам мама не говорила, что неприлично подслушивать чужие разговоры?
— Нет, не говорила.
— Прошу прощения, — неожиданно сказал я.
— Я кажется сморозил глупость.
— Вы всегда так самокритичны?
— Думаю, да.
— Это потому… позвольте, я угадаю… вы пережили страшную катастрофу и с тех пор сомневаетесь в себе?
Молчание. Я вцепился в перила и, больно закусив губу, подумал: почему, черт возьми, любой может прочитать меня как открытую книгу?
— Простите, должно быть, я что-то не то сказала… — донеслось до меня.
— Нет… вы попали… прямо в яблочко.
Сигарета полыхнула в последний раз и упала на пол. Незнакомка вышла из тени и приблизилась ко мне. В лунном свете я наконец смог разглядеть ее. Это была женщина явно перешагнувшая порог среднего возраста, но все еще bien conserve. Среднего роста, с густыми каштановыми волосами, облагороженными хорошей стрижкой. Изящная талия, бедра с намеком на полноту. Когда свет скользнул по ее лицу, я заметил зарубцевавшийся шрам на ее шее… наследие какой-то хирургической операции, в этом не было сомнений. Двадцать лет назад мужчины назвали бы ее сногсшибательной, а не просто красивой. Но она до сих пор была хороша. Ее кожа, хотя и гладкая, была подернута сеточкой морщин вокруг глаз. Но это не уменьшало ее привлекательность, скорее усиливало ее.
— Вы много пили, — сказала она.
— Надо же, вы, оказывается, tres perspicace.
— Нет, просто я всегда вижу, когда мужнина пьян.
— Хотите письменного признания?
— Знаете, это не преступление. По правде говоря, я одобряю, когда мужчина пьет. Особенно если он это делает, чтобы заглушить боль прошлого.
— Алкоголь не заглушает боль. Он просто вырубит память… до следующего утра Ничего не забывается. Ничего.
— Ну, это какой-то манихейский взгляд на мир.
— Нет, это просто манихейский взгляд на самого себя.
— Вы не слишком-то довольны собой, не так ли?
— Кто вы, черт возьми?
Она игриво улыбнулась, в ее глазах зажглись озорные искорки. И мне вдруг захотелось переспать с ней.
— Кто я? Я — женщина, которая в настоящий момент стоит на балконе в Шестом arrondissement, смотрит на Пантеон и беседует с американцем, явно запутавшимся в жизни.
— Могу я поцеловать подол вашей shmatte, доктор Фрейд?
Она снова закурила и произнесла:
— Shmatte. Это иудейское слово. Вы еврей?
— Моя мама была еврейкой.
— Ну значит, и вы еврей. Мать является носителем веры и передает ее…
— Как триппер.
— А другая ваша половина? — спросила она.
— Унылый среднезападный конгрегационалист.
— Так вы считаете своего отца скучным человеком?
— Вы задаете много вопросов.
— Кажется, вы не прочь на них ответить.
— Я не люблю говорить о себе.
— Все американцы любят говорить о себе. Так они самоутверждаются.
— Какая оригинальная мысль.
— Я рада, что вы так думаете.
— А теперь, с вашего позволения, угадаю я: вы профессор семиотики из Сорбонны и защитили докторскую диссертацию по символическим нюансам американской культурной жизни…
— Нет, — сказала она, — но я уверена в том, что ваша докторская диссертация была бы близка к этой теме.
— Вам известно, что я преподаватель?
— Нет, просто догадка. И ваша область…
— Кинематограф. Была. Я больше не преподаю.
— Вы потеряли работу?
— Мы раньше не встречались? Или у вас имеется досье на меня?
Улыбка.
— «Нет» на оба ваши вопроса. Я просто несу всякую чушь, как говорят в вашей стране.
— А каким словом обозначается «чушь» в вашей стране?
— Двумя словами: buta beszed.
— Вы из Восточной Европы?
— Браво. Венгерка.
— Но ваш французский… он безупречен.
— Если вы не родились французом, ваш французский никогда не будет безупречным. Но после пятидесяти лет в Париже он становится вполне сносным.
— Пятьдесят лет? Должно быть, вас привезли сюда младенцем.
— Лесть всегда приятна… и всегда очевидна. Мне было семь лет, когда я приехала сюда в 1957 году… Ну вот, теперь я выдала вам жизненно важную информацию: свой возраст.
— Вы выглядите потрясающе для своих лет.
— Теперь мы перешли от легкой лести к абсурдной.
— У вас с этим проблемы? — спросил я.
Она коснулась моей руки двумя пальцами.
— Ни в коем случае.
— У вас есть имя?
— Есть.
— И…
— Маргит, — произнесла она, отделяя один слог от другого.
— А фамилия?
— Кадар.
— Маргит Кадар, — с трудом выговорил я. — Кажется, был какой-то венгерский вождь по фамилии Кадар?
— Да, — кивнула она, — коммунистическая марионетка, которую поставили Советы, чтобы контролировать нас. Мы с ним не родственники.
— Выходит, Кадар — довольно распространенная фамилия в Венгрии?
— Я бы так не сказала. А у вас есть имя?
— Вы пытаетесь сменить тему.
— Ко мне мы еще вернемся. Но только после того, как я узнаю ваше имя.
Я назвал себя и добавил:
— Только первая буква в имени Гарри не проглатывается, как это делают французы.
— Значит, вам не нравится, когда вас называют Арри? Но вы тоже говорите на очень приличном французском.
— Приличном, потому что я американец… а всех американцев считают невежественными и не обучаемыми.
— Абсолютно белое, как и абсолютно черное, кажется дефектом зрения…
— Джордж Оруэлл?
— Браво. Он был очень популярным писателем в Венгрии, мистер Оруэлл.
— Вы имеете в виду, в годы коммунистического режима?
— Да, именно это я и имею в виду.
— Но, если вы уехали в пятьдесят седьмом, то, должно быть, избежали всей этой сталинской мути.
— Не совсем, — сказала она, глубоко затягиваясь сигаретой.
— Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что сказала: не совсем.
Тон моей собеседницы был спокойным, но достаточно твердым — намек на то, что ей не хотелось развивать эту тему. Поэтому я не стал настаивать и предложил другую:
— Единственный венгерский анекдот, который я знаю, принадлежит Билли Уайлдеру. Он сказал: «Во всем мире только венгр способен зайти следом за вами в дверь-вертушку и выйти первым».
— Вы действительно специализируетесь в кинематографе.
— Это было раньше.
— Хорошо, дайте-ка угадать… Вы пытаетесь стать романистом… как половина присутствующих в этом… театре абсурда.
— Да, я потенциальный писатель.
— Потенциальный? Почему вы себя так называете?
— Потому что я еще ничего не опубликовал.
— Вы пишете почти каждый день?
— Каждый день.
— Значит, вы писатель. Потому что пишете. Действительно пишете. Вот в чем разница между настоящим художником и позером.
Я благодарно коснулся ее руки:
— Спасибо за эти слова.
Она пожала плечами.
— А вы? Чем занимаетесь вы? — осмелился спросить я.
— Я переводчик.
— С французского на венгерский?
— Да, и с венгерского на французский.
— Работы много?
— Работаю. В семидесятых и восьмидесятых был завал, французы гонялись за современными венгерскими авторами… Да, понимаю, это звучит комично… но одно из немногих качеств, за которые я всегда уважала французов, это их любознательность в культуре.
— Одно из немногих?
— Именно это я и сказала.
— Выходит, вам здесь не нравится.
— А вот этого я не говорила. Я просто сказала…
— Я помню, что вы сказали. Но в ваших словах намек на глубокую антипатию к этому месту.
— Это не антипатия, двойственное отношение. В конце концов, что плохого в том, что испытываешь двойственное отношение к стране, работе, супругу, даже к лучшему другу?
— Вы замужем?
— А вот теперь, Гарри, хорошенько подумайте. Будь я замужем, стала бы я убивать время в этом салоне?
— Ну, если вы несчастливы в браке…
— Я бы просто завела любовника.
— У вас есть любовник?
— Могла бы иметь… если бы попался достойный.
Я почувствовал, что напрягся. Встретив ее улыбку, я снова коснулся ее руки. Она тотчас отстранилась.
— С чего ты взял, что речь о тебе?
— Чистое самомнение.
— Прекрасный ответ, — сказала она и сама взяла меня за руку.
— Так у вас действительно нет мужа?
— Зачем тебе это знать?
— Праздное любопытство.
— У меня был муж.
— И что случилось?
— Это долгая история.
— Дети?
— Была дочь.
— Понимаю.
— Нет, — сказала она. — Не понимаешь. Такого никто никогда не поймет.
Молчание.
— Извините, — сказал я. — Я не могу себе предстать, каково это…
Маргит прижала палец к моим губам. Я поцеловал его. Несколько раз. Но когда мои губы скользнули вниз по руке, она прошептала:
— Не сейчас, не сейчас…
— Хорошо, — прошептал я в ответ.
— Так когда твоя жена развелась с тобой?
— Хороший вопрос, чтобы испортить настроение…
— Ты же спрашивал, есть ли у меня муж, дети. Думаю, это дает мне право спросить тебя…
— Она ушла от меня несколько месяцев назад. Развод в стадии оформления.
— И сколько у тебя детей?
— Как вы догадались, что у меня есть дети?
— По тому, как ты смотрел на меня, когда узнал, что я потеряла дочь. Я сразу поняла, что ты отец.
— Вы так и не оправились после этого? — спросил я.
— Нет, — прошептала она, потом повернулась и потянула меня к себе. Мое колено оказалось между ее ног, пока она расстегивала мне рубашку, я сжимал ее ягодицы. Мы отступили к стене. Ее рука скользнула в мой пах, я почувствовал, что напряженный пенис про застежку молнии. Но… на этом все закончилось. Стоило мне задрать ей платье, как она вдруг отстранилась:
— Не здесь…
— Тогда где?
— Я живу недалеко отсюда… Но не сегодня.
— Только не говори, что у тебя сегодня другое свидание.
— Просто есть дела.
Я взглянул на часы. Половина десятого.
— Я сегодня тоже не смогу. В полночь мне надо на работу.
— Что у тебя за работа?
— Я ночной сторож.
— Понятно, — сказала она и полезла в сумочку за очередной сигаретой.
— Просто нужно оплачивать кое-какие счета.
— Ну, я и не думала, что ты работаешь ради интеллектуальной стимуляции. Так что ты сторожишь?
— Меховой склад, — соврал я, зная, что за углом моего дома, на Фобур-Пуассоньер, как раз есть такой.
— Как тебе удалось занять столь необычный пост?
— Это долгая история.
— Это понятно, — сказала она, прикуривая сигарету от маленькой старомодной зажигалки. — Где ты живешь?
— Какой-нибудь чердак на канале Сен-Мартен?
— Если я работаю ночным сторожем…
— Ты охраняешь меховой склад, тогда это должно быть в районе улицы де Птит Экюри.
— Эта улица идет параллельно моей.
— Улица де Паради?
— Я поражен…
— После сорока пяти лет постоянного проживания в городе не просто узнаешь его… ты видишь его насквозь.
— Или он видит тебя насквозь?
— Точно. У тебя есть ligne fixe?
— Нет.
— Значит, ты живешь в chambre de bonne?
— Ты быстро все улавливаешь…
— Если у тебя нет ligne fixe, значит, с тобой трудно связаться. Но сегодня у всех есть portable.
— Кроме меня.
— И меня.
— Ты, случайно, не из луддитов?
— Просто не вижу необходимости круглосуточно находиться на связи. Но если ты захочешь найти меня…
Она полезла в сумочку, достала визитку и вручила мне.
Я прочел:
Маргит Кадар
Переводчица
13, улица Линне
75005 Париж
01.43.44.55.21
— По утрам лучше не звонить, — сказала она. — Я сплю часов до трех. А вот после пяти вечера — самое оно. Я, как и ты, приступаю к работе в полночь.
— Самое плодотворное время для тех, кто пишет, n’est-ce pas?
— Ты пишешь, я перевожу. Знаешь, как говорят про перевод: это преобразование утренних слов в слова вечерние.
— Я позвоню, — сказал я.
— Буду ждать.
— Я подался вперед, чтобы снова поцеловать ее. Но она жестом остановила меня:
— A bientot…
— A bientot.
— Маргит повернулась и прошла в гостиную, а я еще долго стоял на балконе, не замечая ни ночной сырости, ни пронизывающего ветра, все еще под впечатлением от ошеломляющей встречи. Я пытался вспомнить, было ли в моей жизни такое, чтобы через несколько минут после знакомства с женщиной мы бы сплелись с ней в страстных объятиях. Если быть честным, такое случилось со мной впервые. До секса дело всегда доходило лишь спустя пару дней, а то и больше. Я был не из тех, кто готов броситься в омут с головой. Слишком осторожный, слишком бдительный. До тех пор пока…
Нет, только не надо об этом. Не сейчас. Тем более после того, что произошло…
На балконе вдруг возник Монтгомери.
— Прячетесь здесь?
— Точно.
— Видите ли, мы любим, чтобы наши гости общались.
— Я здесь как раз беседовал с одной дамой, — сказал я, виня себя за то, что начинаю оправдываться. — Она только что ушла.
— Я не заметил, чтобы кто-то выходил.
— Вы следите за каждым углом?
— Совершенно верно. Вернетесь в гостиную?
— Я должен идти.
— Так рано?
— Именно.
Он заметил визитную карточку в моей руке..
— С кем-то познакомились? — последовал вопрос.
Я тотчас спрятал визитку Маргит в карман рубашки.
— Может быть.
— Вы должны попрощаться с мадам перед уходом.
Это была не просьба, а директива, которую следовало выполнять.
— Проводите меня.
Мадам стояла перед одним из своих портретов из серии ню — на нем из ее вагины произрастали оруженосные руки, опять-таки в обрамлении райской флоры и фауны. Это было полное безумие. Она держала пустой бокал и выглядела совершенно пьяной… во всяком случае, беседовать с ней мне совсем не хотелось.
— Мистер Рикс покидает нас, — сказал Монтгомери.
— Mais la nuit пе fait que commencer, — сказала она и захихикала.
— Я по ночам пишу, так что…
— Преданность искусству. Это восхитительно, не правда ли, Монтгомери?
— Восхитительно, — безучастно кивнул он.
— Что ж, милый, надеюсь, ты отлично провел время.
— Да, замечательно, — ответил я.
— И помни: если тебе захочется провести время в компании воскресным вечером, мы всегда здесь.
— Я запомню.
— Мне не терпится прочитать эту твою книгу…
— Мне тоже.
— Монти, он так остроумен! Мы должны снова пригласить его.
— Да, должны.
— Дорогой, — сказала она, притягивая меня к себе. — Хочу сказать, ты настоящий сердцеед, совершенный dragueut.
— Вы преувеличиваете мои способности.
— О, умоляю. Твой образ одинокого ранимого художника может сразить женщину наповал.
— Пока она говорила, я чувствовал, как ее мясистые пальцы вплетаются в мои.
— Ты одинок, милый?
Я осторожно высвободил руку. И сказал:
— Еще раз спасибо за очень интересный вечер.
— Ты кого-то подцепил, не так ли? — спросила она, и в голосе прозвучала горечь.
Я подумал про визитку, что лежала в нагрудном кармане.
— Да, — ответил я. — Думаю, что да.
