19
— Ну, так что ты хочешь узнать? — спросила Маргит.
— Все, — сказал я.
— Все? — резко хохотнула она. — Как будто это может объяснить…
— Ты мертвая?
— Выпей, Гарри.
Она подвинула мне бутылку виски.
— К черту твое виски, — сказал я. — Так ты мертвая?
Мы сидели на диване. Прошло несколько минут после ее экспериментов с бритвой. Моя рука была перевязана. Маргит настояла на том, чтобы забинтовать рану. Я был в шоке — и от боли в руке, и от ее… бескровного самоубийства, совершенного на моих глазах.
— Ну как, болит? — спросила она, подливая мне виски.
— Болит, — ответил я, опрокидывая в себя алкоголь.
— Не думаю, что задеты сухожилия… — Она взяла мою руку, чтобы проверить подвижность.
— Отличная новость. Так ты мертвая?
Она снова наполнила мой стакан. Я выпил.
— Что тебе сказали в полиции?
— Что ты зарезала Дюпрэ и оставила записку: «За Юдит и Золтана». Это правда?
— Правда.
— А потом ты сбежала в Венгрию, где выследила Бодо и Ловаса.
— И это правда.
— Они показали мне отчеты венгерской полиции. Сказали, что ты изуродовала обоих, прежде чем убить.
— Тоже верно.
— Ты отрезала им пальцы и выколола глаза?
— Ловасу я не выколола глаза, потому что не хватило времени. Но вот пальцы — да, отрезала обоим, и выколола глаза Бодо, прежде чем перерезала ему глотку…
— Ты сумасшедшая.
— Была сумасшедшей. От горя. От ярости. От жажды мести. Я думала, если убью тех, кто уничтожил самых дорогих мне людей, ярость, пожиравшая меня, со временам утихнет.
— Но ты не просто убила их. Ты их искромсала.
— Это верно. Я забила их с особой жестокостью… и сделала это сознательно. Я хотела, чтобы они расплатились за то, что совершили.
— Но отрубать пальцы…
— Дюпрэ избежал этой пытки. Я била его ножом в живот, в руки, заставляя смотреть мне в лицо. Все это время я говорила ему, что он разрушил мою жизнь, а уж потом вонзила нож в сердце и перерезала горло.
— И после этого оставила записку, приняла душ и переоделась?
— Они все очень сильно кровоточили… Да, я все спланировала заранее. И после нанесения смертельного удара воспользовалась ванной, чтобы принять душ… Оставила записку. Сварила себе кофе, потому что нужно было дождаться первого поезда в пять двадцать три… забавно, что я сих пор помню такие подробности. Через сорок минут уже была на Северном вокзале. Там забрала свой чемодан из камеры хранения, купила билет и села в поезд. Я разорилась на билет первого класса — так что в моем распоряжении было целое купе. Помню, я дала проводнику свой паспорт и большие чаевые, попросила, чтобы меня не будили на германской и австрийской границах, потом я разделась, легла и спокойно проспала целых восемь часов; к тому времени мы уже были где-то возле Штутгарта…
— Ты спокойно спала после того, как убила человека?
— Я же была всю ночь на ногах. Я устала. Да еще всплеск адреналина… короче, меня это утомило.
— Тебе стало легче после убийства Дюпрэ?
— Скорее это состояние можно назвать отуплением. С того момента, как я решилась на возмездие, я действовала, словно робот. Делаешь это, делаешь то, идешь туда, идешь сюда. Все было четко выстроено в голове. Шаг шагом.
— Включая собственное самоубийство?
— Это не было частью плана.
— Так ты все-таки умерла?
— Мы дойдем и до этого — но только после того, как я расскажу тебе про Бодо и Ловаса.
— Я не хочу слушать, как ты пытала их.
— Нет уж, придется выслушать — у тебя нет выбора, иначе ты не узнаешь то, что хочешь узнать.
Я потянулся к бутылке, налил виски на два пальца и выпил:
— Тогда рассказывай.
— За несколько недель до того, как я привела свой план в действие, я связалась со своим другом в Будапеште — человеком, который, как и мой отец, состоял в самиздатовской группе, действовавшей в пятидесятых. Теперь ему было уже за семьдесят… и позади были годы тюрьмы, где он отсидел за свое диссидентство. Его реабилитировали — хотя за время «перевоспитания» так изуродовали, что он уже не мог самостоятельно передвигаться. В 1974-м, сразу после того, как я стала гражданкой Франции, я съездила в Будапешт. У меня была потребность увидеть этот город взрослой — и мы встретились с этим джентльменом за чаем в его квартире. Мы не могли говорить открыто — он был уверен, что его прослушивают, — и он попросил отвезти его в инвалидной коляске прогуляться в соседнем парке. Как только мы оказались на улице, я спросила, не поможет ли он найти тех, кто казнил отца у меня на глазах. Он сказал: «Это маленькая страна… здесь можно найти любого. Но ты уверена, что хочешь этого?» Я ответила: «Не сейчас. Но, возможно, когда-нибудь…» Он сказал, что, когда этот день придет, я должна буду сообщить ему письмом: «Мне бы хотелось встретиться с нашими друзьями», и он все организует. Так что, спустя шесть лет, когда я решила, что пора regler les comptes, я отправила ему письмо. Он ответил: «Наши друзья живы и здоровы, проживают в Будапеште». Я составила план, оставила свой багаж на вокзале и прежде всего перерезала глотку Дюпрэ. По прибытии в Венгрию я сразу же отправилась на квартиру этого джентльмена. Теперь это был уже совсем глубокий старик, к тому же немощный. Но он улыбнулся, когда увидел меня снова и предложил прогуляться в парке. Как только я вывезла его на улицу, он передал мне листок бумаги и сказал: «Здесь их адреса. Еще что-нибудь нужно?» Я ответила: «Оружие». Он кивнул: «Без проблем». Когда мы вернулись к нему в квартиру, он отослал меня на чердак, где хранилось ружье, с которым его отец ходил на охоту еще во времена короля Чарлза. Он даже снабдил меня пилой, чтобы укоротить дуло. Когда я покидала его квартиру — с ружьем в сумке, — он прошептал мне на ухо: «Надеюсь, ты будешь убивать их медленно», — потом проводил меня и пожелал удачи. Я сняла номер в отеле. Сходила в аптеку, купила опасную бритву — в Венгрии еще продаются такие штучки. В другом магазине купила скотч. На metro доехала до Буды, где проживал Ловас. Я без труда отыскала его дом. Даже позвонила к нему в квартиру и через переговорное устройство смешным голосом спросила, дома ли хозяйка. «Она умерла пять лет назад. А кто это?» Я представилась членом местной ячейки компартии по работе с ветеранами и извинилась за ошибку. Потом поехала на квартиру Бодо в каком-то уродливом современном квартале Пешта. Здесь не было переговорного устройства. Но он открыл дверь: сгорбленный мужчина лет семидесяти, в халате, с одышкой, но с сигаретой в зубах. Разумеется, он не узнал меня. «Что вам нужно?» — «А где прежняя хозяйка квартиры?» — «Она давно съехала». Я сказала: «Я из партийного комитета по работе с ветеранами, и мы хотели бы узнать…». В общем, наплела что-то про заботу о пожилых. «Что ж, женщины, которую вы разыскиваете, нет… Но если вы хотите узнать про нужды стариков… можете зайти ко мне и послушать». Мне не хотелось торопиться с исполнением своего плана — но при мне было все необходимое, так что я приняла его приглашение. Хибара была ужасной… Старая мебель, старые обои, грязная крохотная кухня, переполненные пепельницы, пустые бутылки из-под дешевого алкоголя… «Так кто же вы?» — спросил он. Я назвала свое имя. «Кадар… как председатель нашей партии?» — спросил он. «Нет… Кадар, Миклош Кадар. Вы ведь помните Миклоша Кадара, не так ли?» — «Я стар. Многих повидал на своем веку…» — «Да, но Миклош Кадар должен занимать особое место в вашей памяти… Ведь именно его вы казнили на глазах дочери», — сказала я. В это время мы сидели в тесной гостиной. Я открыла сумку. Достала ружье. Он судорожно глотнул воздух, но я прижала палец к губам, и он больше не вымолвил ни слова. «Разумеется, вы должны помнить его маленькую дочь Маргит? Ведь это вы приказали одному из своих подручных следить за тем, чтобы у нее были открыты глаза, пока вы линчуете ее отца в двух метрах от того места, где она стояла». Он сделал вид, будто ничего не понимает. «Не знаю, о чем это вы… я ничего такого не помню». Я ударила его прикладом по голове и пригрозила, что, если он не скажет мне правду, я пристрелю его на месте. Вот тогда он начал плакать, говорить, что сожалеет, что он всего лишь «исполнял приказ»… Да, именно так он выразился. На это я сказала: «Потом нас с матерью выслали из страны и даже выплатили некоторую компенсацию от правительства, потому что им стало стыдно за то, что они сотворили. Так что не говорите мне, что вы всего лишь исполняли приказ. Вы, сэр, хотели, чтобы, семилетняя девочка видела, как умирает ее отец. Вы хотели, чтобы, эта сцена навсегда врезалась ей в память. Вы этого добились. Все последующие десятилетия я напрасно пыталась забыть, у меня не вышло… Травма, которую вы причинили мне своей злобой и жестокостью, так и осталась во мне…» — «Вы правы, вы правы, — закричал он. — Я так ошибался. Но это были ужасные времена и…» Вот тогда я снова ударила его по голове и приказала сесть за кухонный стол. Этот дурень подчинился. Когда я потребовала положить руки на стол, он сопротивлялся… хотя мог бы воспользоваться моментом, ведь мне пришлось отложить ружье в сторону, чтобы начать клеить скотч… У меня ушло три мотка на то, чтобы крепко приклеить его к столу и стулу. Закончив, я сказала: «И вы еще смеете говорить про ужасные времена… Вы были одним из тех, кто насаждал эти ужасные времена. Вы были главным орудием репрессивного режима, против которого такие люди, как мой отец, не побоялись поднять голос. И как вы ответили на его критику? Вы повесили его на глазах у дочери, заставив ее смотреть, как он корчится в предсмертных муках. Как можно оправдать подобное? Как?» Он не ответил. Просто сидел и ревел. Гораздо позже, прокручивая в памяти все подробности этой сцены, я поняла, что он не оказал сопротивления не потому, что боялся. Просто в глубине души он понимал, что заслуживает этого… что преступление, совершенное им, настолько чудовищно, что требует равноценной расплаты.
— Но то, что ты сделала с ним… разве не чудовищно?
— Конечно, чудовищно. После того как я заклеила ему рот, чтобы он не мог кричать, я сказала: «Через несколько секунд ты будешь мечтать о том, чтобы я пристрелила тебя, и молить о скорой смерти». Потом полезла в сумку, достала бритву и начала отрезать большой палец его правой руки. Это не так-то легко, отрезать палец. Нужно пробиться сквозь кость, сухожилия и…
— Хватит, — оборвал я ее.
— Я же сказала тебе: если ты не выслушаешь мой рассказ, ты не узнаешь правду…
— Правду? Ты рассчитываешь на то, что я поверю, будто в этом и есть правда?
— Где ты сейчас, Гарри? Может, во сне?
— Я уже ничего не понимаю…
— Во сне тебе могут порезать руку, но она не будет кровоточить. Это реальность. Просто иная версия реальности. Но ты опять меня перебиваешь. А пока я не закончу свой рассказ…
— Ты больна, ты это понимаешь?
— Больна, потому что отрезала Бодо все пальцы? Да, конечно, делать это было не очень приятно. Даже сквозь скотч я слышала его крики. Но я действовала методично. Сначала пальцы правой руки. Короткая передышка. Потом пальцы левой руки. После — глаза. Кстати, полиция ошиблась. Я не выколола их. Я просто прошлась по ним бритвой. Помнишь тот экзерсис сюрреализма у Бунюэля: «Андалузский пес», где женщина режет себе глаз бритвой? Ну, было примерно так же. Да, ты можешь считать меня сумасшедшей извращенкой… но наверняка тебе была бы понятна безумная ярость того, кто невинно пострадал…
— Не пытайся оправдать это. Не надо.
— Я ничего не пытаюсь оправдывать, Гарри. Я просто пересказываю тебе ход событий.
— Неужели сведение счетов помогло тебе? Неужели после того, что ты сделала с Бодо, тебе стало легче воспринимать смерть отца?
— В то время я могла думать только об одном: делай то, что должна сделать… будь последовательна… А потом убирайся из этой ужасной страны. После того как я лишила Бодо глаз, я сделала маленький надрез на его шее — чтобы он медленно истекал кровью… хотя в считанные мгновения из его заклеенного рта уже доносилось хлюпанье: признак того, что он начинает захлебываться собственной кровью. В моей сумке был чистый комплект одежды — в общем, тот же фокус, что и с Дюпрэ. Я разделась и приняла душ. Только на этот раз убрала все улики. Мне хотелось, чтобы во Франции все знали, что я сделала. Мне хотелось, чтобы и в Венгрии об этом узнали… но только после того, как я покину страну. Поэтому я тщательно отскребла все поверхности, к которым прикасалась, завернула свою окровавленную одежду и стала ждать, пока Бодо перестанет дышать. Потом я вышла из квартиры и на metro вернулась обратно в Буду. Зашла в тот же магазин, где покупала скотч, и приобрела еще четыре мотка. Пешком дошла до квартиры Ловаса и позвонила в дверь. Он крикнул: «Уходите. Я никого не хочу видеть». Я сказала: «Я из партийного комитета по делам ветеранов. Принесла вам специальный подарок. Вы должны позволить мне вручить его вам». Как только я уговорами пробилась к нему, я не мешкая объявила, кто я на самом деле, и достала ружье. Он начал кричать. Я приказала ему заткнуться, но он продолжал вопить. Пришлось ударить его по голове прикладом. Он мгновенно вырубился. Я связала его скотчем, заклеив рот. Но едва я приступила к экзекуции, в дверь квартиры забарабанили. Это была соседка, которая, очевидно, слышала крики, поскольку она все спрашивала: «Мистер Ловас, с вами все в порядке? С вами есть кто-то?» Прояви я благоразумие, я бы просто перерезала ему глотку и выпрыгнула из окна — благо, его квартира была на первом этаже. Но я не послушалась голоса разума. Я была одержима идеей мести. Настолько одержима, что убедила себя в том, что должна отрезать ему пальцы и лишить зрения, как Бодо. От боли Ловас очнулся как раз в тот момент, когда я отрезала ему правый мизинец, и тут выяснилось, что я допустила оплошность когда заклеивала ему рот: оставила маленькую щелку. В общем, он снова принялся орать. Соседка услышала и крикнула, что вызывает полицию. Но я все равно не сбежала. Я упорно продолжала свою мрачную работу…
— Ты хотела, чтобы тебя схватили…
— Не знаю, чего я хотела. Когда ты находишься в невменяемом состоянии, то не можешь мыслить логически. Ты просто говоришь себе: режь следующий палец…
— Господи…
Она улыбнулась и закурила.
— Дальше хуже. Приехала полиция. Они стали колотить в дверь, требуя, чтобы им открыли. Я работала с бешеной скоростью, добиваясь того, чтобы все пальцы был отрезаны. Копы принялись ломать дверь. Как только она подалась, я схватила Ловаса за волосы. Когда дверь распахнулась и ввалились копы, я перерезала ему яремную вену. И, пока они в ужасе смотрели на это, провела бритвой по своему горлу. Все было именно так.
— А потом?
— Потом… мне удалось избежать ареста, суда, приговора и, возможно, смертной казни от рук режима, который я ненавидела.
— Благодаря своей смерти?
— Да. Я умерла.
Молчание. Она затянулась сигаретой.
— И что было потом? — спросил я.
— Смерть есть смерть.
— Что это значит?
— Меня больше не существовало в списках живущих.
— Но что произошло после твоей смерти?
Снова улыбка. И облако табачного дыма.
— Этого я сказать не могу.
— Почему?
— Потому что… не могу.
— Копы показали мне свидетельство о твоей смерти. И ты сама только что подтвердила, что перерезала себе горло и умерла. Тогда почему же… почему… ты здесь?
— Потому что я здесь.
— Но это противоречит здравому смыслу! Как я могу поверить тебе, зная, что то, в чем ты пытаешься убедить меня, невозможно?
— А с каких это пор в смерти есть здравый смысл, Гарри?
— Но ты там была. Ты знаешь.
Снова улыбка
— Верно — поэтому я промолчу.
— Ты должна рассказать мне…
— Нет, не должна. И… не буду. Разве что объясню, какую работу проделала от твоего имени.
— Работу от моего имени? Теперь я точно знаю, что ты сумасшедшая…
— Думаю, что ты хочешь об этом услышать, милый, посуди сам: каждый, кто в последнее время причинил тебе зло, был наказан.
— Это ты сбила Брассёра возле отеля?
— Да, я.
— Как ты это сделала?
— А как можно сбить человека? Села в машину, которую позаимствовала на улице. «Мерседес» С-класса Не самый лучший вариант, но все-таки удар у него мощный. Я дождалась, пока Брассёр выйдет из отеля «Селект». Как только он ступил на проезжую часть, я нажала на педаль газа и наехала на него.
— Он сообщил полицейским, что не видел водителя, но ему показалось, что за рулем была женщина.
Снова улыбка.
— И это ты убила Омара, когда он сидел в туалете?
— Ты был прав в отношении этого ублюдка. Его дерьмо ужасно вонючее… И открою тебе отвратительны секрет: подтираясь, он экономил на бумаге, поэтому у него все руки были в говне. Мерзкий тип. Я видела, как он издевался над тобой, оставляя коммунальный туалет в столь непотребном виде…
— Ты видела? Как?
Маргит затушила сигарету и тут же прикурила другую.
— Знаешь, что мне больше всего нравится в статусе покойника? Можно смолить без зазрения совести.
— Но даже и в смерти ты все равно стареешь, как и все остальные.
— Да… В этом есть определенная ирония, ты не находишь? Но, по крайней мере, со мной это происходит именно так…
— А с другими?
Она пожала плечами.
— Значит, ты не отправилась на небеса после того, как…
— Убила себя? Вряд ли.
— Может, тогда в ад?
— Я отправилась… в никуда. А потом каким-то образом вернулась сюда. Я была на десять лет старше, но квартира была все та же…
— Кто оплачивал счета?
— Перед отъездом в Венгрию я встретилась со своим адвокатом и попросила его открыть трастовый фонд на деньги, которые получила в качестве компенсации от Дюпрэ. Я никому не оставила наследства и указала в завещании, что никто не может продать мою квартиру без моего согласия. Понимаешь ли, я уже знала, что мне предстоит сделать в Будапеште… и знала, что после этого мне придется надолго исчезнуть…
— Выходит, ты не собиралась убивать себя?
— Нет, пока не ворвалась полиция. Это было абсолютно спонтанное решение. Но, как я уже сказала, в тот момент я была невменяема.
— А сейчас нет? Забиваешь мужчину до смерти молотком…
— Он жестоко избил свою жену и к тому же угрожал убить тебя.
— Никто этих угроз не слышал.
— Я слышала.
— Когда?
— В его баре. Когда он не догадывался, что я рядом.
— А Робсон?
— Я же спрашивала тебя, что, по-твоему, было бы самым справедливым наказанием для него? Ты ответил…
— Но я не думал, что кому-нибудь в самом деле удастся закачать в его компьютер детское порно.
— Ты сам этого хотел, Гарри. Этот человек разрушил твою жизнь. И такое наказание я сочла… подходящим. Теперь его жизнь пошла прахом. Не пройдет и недели, как он покончит с собой в тюрьме.
— Ты собираешься заставить его сделать это?
Снова смех.
— Я же не дух, который вселяется в души других людей и заставляет их совершать те или иные поступки.
— Ты просто суккуб.
— Суккуб занимается сексом со спящими мужчинами. А ты вполне бодрствующий, Гарри.
— Тогда что все это значит? Когда я приходил сюда вчера, квартира утопала в пыли, и консьерж уверял меня в том, что здесь никто не живет. Да это и так было видно…
— Ну… когда ты приходишь ко мне раз в три дня, видишь квартиру такой, как сейчас…
— Но почему? И где все остальные жильцы этого дома? Они что, тоже пребывают в трансе, как консьерж, которого я пытался докричаться сегодня?
— Думай что хочешь.
— Я все равно ничего не понимаю… Почему наши встречи ограничены только тремя часами? Почему раз в несколько дней?
— Потому что это все, что я могу себе позволить… все, что могу выдержать. Я хочу этой… нашей маленькой связи. Но только на моих условиях. Вот почему я отказывалась видеться с тобой чаще, чем два раза в неделю и на несколько часов.
— Потому что тебе больше не разрешают?
— Никто меня не контролирует. Никто.
— Но ты все равно пропадаешь по воскресеньям на балконе какого-то дилетантского салона, выискивая таких идиотов, как я?
— Ты всего лишь второй мужчина, которого я там подцепила.
— А кто же был первым?
— Немец по имени Хорст. Я познакомилась с ним в июне девяносто первого. Я тогда только что… воскресла, к слову сказать. И начала посещать те места, где бывала в прошлом. Так что, обнаружив, что снова нахожусь в Париже — спустя одиннадцать лет после смерти, — я решила попытать удачу на балконе у Лоррен. Я зависала там неделями… пока Хорст не заметил меня. Как и тебе, ему было за сорок, тоже недавно развелся, жил в Париже холостяком, печальный и одинокий. Мы разговорились. Он пришел в эту квартиру в условленное время: в пять вечера. У нас был секс. Мы пили виски. Выкурили несколько сигарет. Он рассказал, что его жена влюбилась в другого, о своей не сложившейся карьере художника, о лицее, в котором преподавал искусствоведение, о том, как ему все это наскучило, и все такое… Истории жизни уникальны и при этом отчаянно похожи друг на друга, ты не находишь, милый? В восемь часов я сказала, что ему пора уходить, но я с удовольствием встречусь с ним через три дня. Он обещал прийти, но так и не пришел. После этого я иногда возвращалась на балкон Лоррен в надежде, что кто-нибудь увидит меня. Но меня никто не замечал. Пока не появился Гарри. Ты увидел меня… потому что хотел увидеть.
— Все равно ничего не понимаю.
— Ты должен перестать искать здравый смысл в наших отношениях. Его нет — и единственное объяснение тому, что мы здесь и вместе, заключается в том, что, как я сказала, ты захотел увидеть меня.
— Бред какой-то…
— Тогда почему ты продолжал приходить сюда, неделя за неделей? Просто ради секса?
— Во многом — да.
— Ты прав. Но дело не только в сексе. Ты испытывал потребность видеть меня… в буквальном смысле этого слова. А мне необходимо было исправить кое-что в твоей жизни.
— Я не могу принять…
— Прими, прими все как есть. Вера — это антитеза реальности… но у тебя есть реальность. Ты. Я. Здесь. Сейчас.
— Ты же не существуешь.
— Я существую… точно так же, как и ты. В этой комнате. В это мгновение. В это время. Этот кусочек небытия и есть самое главное. Ты не можешь уйти от этого, Гарри. И не должен. Сейчас ты, как никогда, близок к любви.
— Ты не знаешь, что такое…
— Любовь? Да как ты смеешь?! Я потеряла голову от любви. Я убивала — резала — ради любви. Я знаю о любви слишком много… знаю и то, что любовь, как и все остальное в жизни, может довести тебя до отчаяния, до самого края… И все равно в общей схеме жизни все сводится к одному-единственному мгновению… здесь и сейчас…когда в тебе вспыхивает искорка единения с другим человеком. Это и есть счастье, Гарри. И ничего больше.
— А как же любовь к ребенку?
Молчание. Потом она сказала:
— Это всё. И ты чувствуешь, что должен убить того, кто забирает у тебя это.
— Неужели месть помогает залечивать раны?
— Ты хочешь знать, испытываю ли я до сих пор ужас и скорбь от того, что произошло… или от того, что я совершила? Конечно. И никуда от этого не денешься. Это останется со мной навеки. Но я нашла освобождение… благодаря тебе.
— Это безумие.
— Когда действуешь во благо другого человека — это не безумие.
— Безумие — когда ты прибегаешь к жестокости и осуществлении своего правосудия.
— Но посмотри, как все удачно складывается для тебя. Робсон в тюрьме. Так же как и Сезер со своим подручным, а ты знаешь, что они оба охотились за тобой. Омар пытался тебя шантажировать. Его устранили. Муж Янны вообще не заслуживал ни дня жизни на этой земле. Так что не понимаю, как ты можешь жаловаться. А со временем ситуация сложится для тебя еще более удачно.
Я поднялся.
— Ты в самом деле считаешь, что я должен купиться на этот бред?
— Ты уже это сделал, Гарри. Ты участвуешь в этом с самого начала.
— Это все потому, что я увидел тебя — женщину-невидимку, — в то время как другие не видели?
— Но почему ты все-таки увидел меня? Потому что то тебе это было необходимо. Точно так же, как тебе была нужна именно я, чтобы воздать по заслугам тем, кто причинил тебе боль.
— Значит, ты всюду ходишь за мной по пятам, так тебя понимать?
— Возможно.
— Но почему за мной?
— Какой нелепый вопрос Мы же с тобой повязаны.
— Ты так это называешь? Для тебя это был послеполуденный секс два раза в неделю, не более того.
— А для тебя?
— Единственное в моей жизни, чего я ждал нетерпением.
— А тебе не приходило в голову, что я тоже ждала этого? Мы ведь не просто трахались в этой комнате, Гарри, и ты это знаешь. Мы разговаривали. Мы изливали друг другу душу. И находили в этом утешение. Я привыкла к этому… и для меня это стало потребностью. Может я не всегда это демонстрировала. Может, и не подпускала тебя слишком близко… но ты все равно подобрался. Я была нужна тебе — вот в чем дело, — так же как и ты был нужен мне.
— Если ты думаешь, что я и впредь буду приходить сюда, проскальзывая в узкую щель той реальности, которую ты здесь воссоздала…
— Ты не можешь сейчас уехать, — произнесла она тихим бесстрастным голосом.
— Нет, могу… и уеду. Потому что все умерло. И ты умерла.
— Нет, ты ошибаешься. Теперь, когда ты все обо мне знаешь… когда приходишь сюда вместе со мной дважды в неделю… когда я стала твоей тенью… это не может кончиться.
— Иди ты к черту, — сказал я, направляясь к двери.
— Глупая реакция, Гарри. Но в общем-то объяснимая. Тебе понадобится время, чтобы принять…
— Я ничего не собираюсь принимать. Поняла? Ничего. Ты больше никогда меня не увидишь.
— Увижу. И ты захочешь увидеть меня… Или, по крайней мере, захочешь позвать меня в тот момент, когда окажешься в ситуации, из которой тебе самому не выпутаться.
— Не рассчитывай на это. И держись от меня подальше.
— Нет, Гарри… на самом деле вопрос стоит по-другому: сможешь ли ты держаться от меня подальше?
— Это будет несложно, — сказал я и быстро зашагал к двери.
— Увидимся через три дня, — донеслось до меня, когда дверь уже захлопнулась.
Я бросился вниз по лестнице. Пересекая внутренний двор, я все-таки остановился у будки консьержа. Он по-прежнему сидел на своем месте, безучастный, как в трансе. Парадная дверь на этот раз открылась с характерным щелчком. На улице на меня обрушились привычные звуки городской жизни. Я огляделся по сторонам. Брели пешеходы… Старик в магазине на углу со скучающим видом сидел за своим прилавком… Вокруг меня все шло своим чередом. Я вернулся к двери дома Маргит. Набрал код, зашел во внутренний двор, свернул к будке консьержа. Тот уже вышел из коматозного состояния. Более того, завидев меня, он вскочил, схватил стоявшую возле стола дубинку выйдя из своей каморки, принялся размахивать ею.
— Опять вы?! Я же сказал вам, чтобы убирались. Сейчас же!
Я послушно ретировался к двери и снова оказался на улице. Быстрым шагом двинулся к станции metro. На полпути меня охватила тревога.
А что, если она рядом? Что, если тенью идет за мной?
Я нырнул в кафе, взял двойное виски. Даже в сочетании с тем, что я выпил у Маргит, оно не смогло снять беспокойства… как и растущей уверенности, будто я сам сошел с ума.
Я поднес к носу пальцы — те самые пальцы, которые недавно были в лоне Маргит; они до сих пор хранили ее запах…
Я коснулся забинтованной руки. Мертвая… она все равно перевязала мне руку…
Я заказал еще виски. Думай, думай. Нет, не думай. Просто беги. Возвращайся в отель. Собирай вещи. Бери такси и дуй на Северный вокзал. Покупай билет на последний поезд до Лондона. А как быть с романом? К черту роман. Беги.
А что потом? Без романа я не смогу оправдать пребывание в Париже… да и в Англии мне нечем будет заняться. Будь у меня диск, я бы смог продолжить работу. И снова выдавливать из себя ежедневную квоту слов. А что, если приказать себе: заверши это дело, возвращайся в офис и забирай диск. Теперь тебе нечего бояться. Обыск уже был. Сезер и качок сидят под стражей, и копам сарай в подворотне уже не интересен. Достань диск. На все это уйдет не больше минуты. А потом мчись на вокзал, и к черту все это безумие…
К тому времени, как я вышел из кафе, у меня созрела идея вернуться в офис среди ночи… желательно ближе рассвету. Если кто и сидит в засаде, карауля меня, к шести утра у него наверняка лопнет терпение. И что самое главное — я могу выспаться до половины шестого, а сон сейчас, как никогда, кстати.
Я доехал до Северного вокзала, где заказал билет на поезд до Лондона, отправляющийся в 7:35 утра. Отсчитывая банкноты, я снова задался вопросом, не наблюдает ли она за мной. Потом запрыгнул на четвертую ветку metro, вернулся на станцию Шато д’О и зашел в один из переговорных пунктов международной связи, коих было не счесть на бульваре Севастополь. Заведение казалось сомнительным, но было не протолкнуться. Люди пытались дозвониться до своих родственников в Яунде и Дакаре, Бенине и других городах Западной Африки. Купив телефонную карту, я занял место в будке из дешевой фанеры и сделал звонок, которого ужасно боялся, но не мог избежать. Я посмотрел на часы: 20:05 в Париже… 14:05 в Огайо. Сьюзан сняла трубку на втором звонке.
— Привет, — сказал я.
— Гарри? — тихо произнесла она
— Да, это я. Как дела?
— Как дела? Ужасно; вот как. Но ты; должно быть, уже знаешь, иначе с чего бы вдруг позвонил.
Ее злой тон был мне знаком — именно так она разговаривала со мной в последние годы нашего брака, когда я, казалось, делал все неправильно и она совсем разлюбила меня.
— Я не звонил раньше только потому, что ты запретила мне общаться с…
— Знаю, знаю. Приплети еще и это. До кучи.
— Сьюзан, я просто позвонил узнать, как ты. Вот и все.
Пауза. Я слышал, как она пытается сдержать рыдания.
— Он повесился сегодня утром.
О черт…
— Робсон покончил с собой? — спросил я.
— Его звали Гарднер — и да, сегодня утром он повесился на простыне в своей камере. Я только что узнала об этом. Какой-то говнюк из «Фокс ньюс» позвонил и попросил прокомментировать. Можешь представить?
Я промолчал.
Она продолжала:
— За последнюю неделю я потеряла все. Все. Работу, надежду на дальнейшую карьеру… Теперь, когда выяснилось, что я трахалась с деканом, никто уже не возьмет меня на работу. И тут еще одно откровение: оказывается, Гарднер питал слабость к голым семилетним девочкам и мальчикам. Даже не могу тебе передать, как это было ужасно…
Она снова сдержала всхлип.
— Я могу что-то сделать? — спросил я.
— Не пытайся изображать великодушие… я же знаю, что ты торжествуешь…
Она все-таки расплакалась.
Я попросил:
— Сьюзан, я хочу поговорить с Меган.
— Меган сейчас очень расстроена. Новости о Гарднере… они повсюду. Все дети в ее школе… ну, ты знаешь, какими жестокими бывают дети.
— Ты можешь сказать ей, что я хочу с ней поговорить.
— Хорошо.
— Пожалуйста, попроси ее отправить мне письмо по электронке, если она хочет, чтобы я ей перезвонил. И… если тебе нужны деньги или что-то еще…
— Ты все еще в Париже?
— Да.
— Работаешь?
— Сейчас нет.
— Тогда откуда у тебя деньги?
— У меня была работа, не так чтобы прибыльная… мне удалось скопить немного. Так что, если будет совсем туго…
— Я не могу сейчас говорить… с тобой. — И потом добавила: — Я скажу Меган, что ты звонил.
В трубке воцарилась тишина.
Ты ведь все слышала, не так ли? Ты, должно быть очень гордишься своей работой. Еще один труп… в компании моих недоброжелателей, уже отправленных на тот свет. И ты рассчитываешь, что я буду радоваться… в то время как меня переполняет чувство вины.
Стоп, стоп. Тебе необходимо выспаться. Глубокий восстанавливающий сон. Прими снотворное. Выпей виски. Выпей что угодно. Только возвращайся в отель, ныряй под одеяло до утра, а потом беги прочь.
Я вернулся в свой мрачный номер в отеле «Нормандия». Распаковал чемодан. Поставил будильник на пять тридцать утра. Принял снотворное и забрался во влажную продавленную постель. В ушах до сих пор звучали Маргит: «Ты не можешь сейчас уехать».
Ты так думаешь? А вот и нет, настанет утро, и ты помешаешь мне сесть на поезд. Шпионь за мной сколько хочешь. Следуй за мной до самого Лондона. Я все равно уезжаю. Все кончено.
Таблетки сделали свое дело — я отключился. Через семь часов, когда прозвенел будильник, я вскочил с постели, уверенный в том, что Маргит в комнате рядом со мной. Неужели она проникла в мое подсознание, пока я спал?
Она смотрела, как я сплю. И она стояла рядом, пока я был в переговорной кабинке, подслушивала мой разговор со Сьюзан. И теперь она строит заговор против Сьюзан, и…
Сейчас утро. Ты выспался. Поезд отправляется через два часа. Иди за диском. Потом на вокзал. Исчезни. И все исчезнет вместе с тобой. «Вера — это антитеза реальности». Она это говорила намеренно, морочила тебе голову. Порез на руке? Ты сам порезал руку, подыгрывая иллюзорной фантазии. Консьерж прав: ты не в своем уме. Достань диск. Садись на поезд. Найди приличного доктора. Пусть пропишет тебе лекарства, которые положат конец фантасмагории, в которой ты живешь. Вернись на планету Земля, Гарри…
Я постоял в тесном душе, подставляя лицо слабой струйке воды. Потом быстро оделся и в пять сорок вышел из отеля. Улицы были пустынны, хотя торговцы на рынке Фобур-Сен-Дени уже принимали товар из фургонов. Я вышел на улицу де Птит Экюри, волоча за собой чемодан и украдкой поглядывая на закрытые ставни интернет-кафе. Au revoir, мистер Борода… и иди к черту. Вскоре я подошел к месту своей бывшей работы. Остановился у подворотни и заглянул во двор. Рассвет еще только занимался отбрасывая серовато-голубые блики на булыжную, мостовую. Засады я не увидел. На всякий случай я еще раз окинул взглядом улицу. Пусто, даже машин нет. Окна, выходящие на улицу, закрыты ставнями или зашторены. Никто не выглядывал, не смотрел на меня. Путь свободен.
Что ж, приступим. Начинай считать и обещай, на счет шестьдесят все будет сделано.
Раз, два, три, четыре…
Я дошел до входной двери и, посмотрев наверх, увидел, что камеры видеонаблюдения нет на месте. Вероятно, копы изъяли ее как вещественное доказательство.
Ключ был наготове. Я открыл дверь.
…девять, десять, одиннадцать…
В коридоре было пусто, кусок полицейской ленты болтался перед стальной дверью в дальнем конце, сама дверь была нараспашку. Но я не поддался искушению заглянуть в запретную зону. Оставив чемодан у входной двери, я бросился вверх, держа наготове второй ключ, и отпер дверь.
…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать…
Мой рабочий стол был перевернут, дверь аварийного выхода открыта… надо же, этим маршрутом я так ни разу и не воспользовался… Копы содрали все, но не заметили маленькую щель над дверью, где я спрятал свой диск.
…двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять…
Я подошел к щели. Мои пальцы нащупали диск, но никак не могли ухватить его. Черт. Черт. Черт. Я попытался просунуть палец сбоку, чтобы подтолкнуть диск вперед, потом принялся выуживать его ключом.
Но как только диск стронулся с места, произошло нечто непредвиденное.
За моей спиной раздался громкий удар — дверь захлопнулась. И тут же послышались характерные щелчки запираемого на два оборота замка.
Я бросился к двери и принялся дергать за ручку. Она не поддавалась. Тогда я вставил ключ и попытался открыть замок. Ничего не вышло, ключ не проворачивался, я попробовал вытащить ключ, чтобы повторить попытку, но с ужасом обнаружил, что он наглухо застрял в замке. Я ударил в дверь — два, три, четыре раза. Она не открывалась… она не открывалась, черт возьми…
И тут я услышал еще один звук: громкий свист, за которым последовал выброс горячего воздуха из вентиляционного отверстия. На моих глазах образовалось серое токсичное облако. Комнату заволокло дымом, в нос ударил резкий запах серы… Я на ощупь стал пробираться к аварийному выходу. Там тоже был дым, но уже через десять шагов я почувствовал дуновение свежего воздуха. Коридор был настолько узким, что я сбил себе локти, пока бежал до его конца. Но… там не оказалось двери, за которой меня ждала свобода. Я просто ударился в стену, плоскую кирпичную стену, на которую я налетел со всего размаху… Дым все глубже проникал в туннель. Запас свежего воздуха был исчерпан. Я начал задыхаться, кашлять, из носа пошла кровь. Дым сгущался. Я почувствовал, что мои легкие уже на пределе. Я приник к грязному полу, меня тошнило, я продолжал задыхаться.
— Маргит!.. Маргит!.. Маргит! — в ужасе закричал я.
Ничего не произошло… разве что дышать стало совсем невмоготу.
— Маргит!.. Маргит!.. Маргит!
Мой голос звучал все слабее, в глазах потемнело. И где-то в мутной пелене подсознания промелькнула мысль: значит, вот она какая, смерть… медленное удушье с погружением в темноту.
— Маргит!.. Маргит!.. Мар…
Моего голоса уже не было слышно. Я кашлял, отхаркивал кровь, блевал. Мне следовало бы поддаться панике, ведь смерть была совсем рядом. Но вместо этого я смирился. Меня охватило удивительное спокойствие: пришло понимание того, что смерть — даже при таких жутких обстоятельствах — всего лишь естественный ход жизни. Ты здесь. И вот тебя уже нет. А все, что находится за пределами этого задымленного пространства, продолжает свое существование…
Но в тот момент, когда я понял, что в смерти нет ничего странного, произошла самая большая странность.
В туннель ворвался пожарный. Он был в противогазе и в руке держал запасной. Пожарный сгреб меня в охапку и натянул на лицо спасительную маску. Как только мне в нос ударил кислород, я услышал, как пожарный произнес:
— Счастливчик.