Глава 17
Я полагал, что освобождение ребенка усложнится, если кто-то заметит, что он нарушает указания домоправительницы, и задвинул портьеру.
— Нам даже не придется уходить из Роузленда. Мы вызовем сюда полицию. Они могут подумать, что я чокнутый, но у меня есть настоящий друг, начальник полиции в Пико Мундо. Он мне поверит и привлечет внимание местных властей.
— Нет. Только не копы. Это будет… концом всего. Ты не понимаешь, кто я.
— Так скажи мне.
— Если ты узнаешь… эти люди… они убьют тебя так, что ты станешь мертвее мертвого.
— Справиться со мной труднее, чем может показаться на первый взгляд.
Может, он хотел рассмеяться мне в лицо, но вместо этого вернулся к стулу, на котором сидел, когда я вошел в его апартаменты.
Я вновь устроился на скамеечке.
— Ты сказал миссис Теймид, что он привез тебя сюда и должен, как минимум, отвезти обратно. О ком ты говорил?
— О нем? О ком еще, как не о нем? Все это из-за него.
— Ноя Волфлоу?
— Волфлоу, — повторил он с горечью, которая копилась долгую жизнь и никак не могла звучать в устах такого мальчика.
— Он привез тебя сюда. Ты хочешь сказать, похитил?
— Хуже, чем похитил.
В его лице я встретил достойного ученика Аннамарии.
Прекрасно зная глубины зла, на которые могут опускаться люди, я внутренне сжался, готовясь к ответу на мой следующий вопрос:
— Почему ты нужен Волфлоу здесь? Чего он… хочет от тебя?
— Я его игрушка. Все для него игрушки, — голос мальчика задрожал, и под презрением, которым сочились его слова, ощущалась какая-то другая эмоция, более близкая к грусти, чем к злости, чувство трагической утраты.
Я вспомнил разговор с Генри Лоулэмом у сторожки, когда он предположил, что Аннамария нужна Ною Волфлоу для новых ощущений.
У меня сжало грудь, перехватило дыхание. Меня душило негодование. Я полагал, что говорит мальчик об извращениях.
— Я знаю, что такое ад, — он, казалось, вжался в спинку стула. — Ад — это Роузленд.
После паузы я спросил:
— Он… трогает тебя?
— Нет. Он хочет от меня другого.
Я почувствовал облегчение: хоть об этом можно не волноваться, но теперь выходило, что мальчику грозило что-то более страшное.
— Я здесь, потому что в какой-то момент он ощутил угрызения совести, — добавил мальчик.
И эта фраза выглядела странной в устах ребенка. Еще и загадочной.
Исходя из того, как протекал наш разговор, я сомневался, что мне удастся выжать из него пояснение.
Но прежде чем я успел предпринять такую попытку, мальчик заговорил вновь:
— Теперь он держит меня здесь, как доказательство того, что пределов доступного для него нет.
Раздраженный и ограничениями, наложенными на мальчика, — и на меня — Джи-пи-эс-транспондер на левом запястье, и нежеланием поделиться со мной тем, что знает, я сказал:
— Я только хочу тебе помочь.
— Я буду только рад, если ты сможешь.
— Тогда помоги мне помочь тебе. Откуда он тебя забрал? Как долго ты здесь? Как тебя зовут? Ты помнишь своих родителей, их фамилии, адрес твоего дома?
В этот момент его имбирно-карие глаза вдруг обрели невероятную глубину, — раньше такого не было, собственно, такого я не видел ни в чьих глазах, — бездонную глубину одиночества, и, заглянув в них, я мог узреть никем не виданное отчаяние, которое, как лицо Горгоны, обратило бы мое сердце в камень.
— У тебя темные волосы, но твоя мать блондинка.
Он посмотрел на меня, но ничего не сказал.
— У нее большой черный жеребец фризской породы, которого она обожает. И она скачет на нем.
— Кем бы ты ни был, ты уже слишком много знаешь, — мальчик, похоже, подтвердил то, что пыталась сказать мне призрачная наездница. — Тебе бы лучше ни с кем из них о ней не говорить. Уходи, пока они еще могут выпустить тебя. Времени осталось немного. Если ты думаешь, что тебе не грозит опасность… пойди в мавзолей. На мозаике нажми на щит, который ангел-хранитель держит над собой.
Его глаза закатились под лоб, и между веками остались белки, словно у статуи из белого мрамора. Руки соскользнули с подлокотников стула на колени, повернулись ладонями вверх.
Возможно, он впал в транс по собственной воле, а может, это состояние наступало самопроизвольно, как случается приступ у эпилептика, не принимающего необходимые лекарства. Я, однако, заподозрил, что в себя он ушел осознанно, словно хотел разобраться, а что там творится, тем самым указывая мне на дверь.
Какое-то время я наблюдал за ним, но он не менял принятого решения, и я понял, что нет смысла выводить его из транса и пытаться заставить сотрудничать со мной.
Я даже представить не мог, что человек, отчаянно нуждающийся в моей помощи, откажется иметь со мной дело после того, как мне удалось его найти.
Прежде чем уйти, я более внимательно осмотрел спальню: когда убежал туда, чтобы спрятаться от миссис Теймид, сделать этого не успел. Так же, как в гостиной, все говорило о том, что живет здесь взрослый мужчина. Преобладали темы охоты и собак. Никаких игрушек. Никаких комиксов. Никаких постеров. Никакой игровой приставки. Никакого телевизора.
Книги в переплете лежали не только на столе для завтрака, с которого домоправительница забрала поднос, но и на прикроватном столике, и на комоде. Авторы этих книг писали определенно не для девятилетнего мальчика: Фолкнер, Бальзак, Диккенс, Хемингуэй, Грэм Грин, Сомерсет Моэм…
Я заподозрил, что это не личные апартаменты ребенка и он живет здесь с кем-то еще. Но в стенном шкафу висела только детская одежда, а в ванной я увидел только одну зубную щетку и никаких бритвенных принадлежностей, без которых редко обходится взрослый мужчина.
Вернувшись в гостиную, я постоял, глядя на мальчика, не только в тревоге, но и в недоумении. Он выглядел таким ранимым, и я знал, что должен ему помочь, но он так же ревностно оберегал свои секреты, как все остальные обитатели Роузленда.
Чтобы подтолкнуть меня и Аннамарию к более раннему уходу из Роузленда, он предложил мне заглянуть в мавзолей.
Внезапно я вспомнил, что сказал мне Паули Семпитерно после того, как решил не стрелять мне в лицо: «Если ты что-то ищешь в Роузленде, то обязательно найдешь противоположное. Если хочешь выжить, поищи свою смерть».
И я направился в мавзолей, где мог найти только пепел мертвых, аккуратно упакованный в урны. Так я, во всяком случае, думал.
