Орли, семь минут пятого пополудни
И пяти минут не прошло с тех пор, как я в последний раз смотрела на часы. Неужели я еще чего-то жду? Почему я так нервно слежу за стрелками на циферблате? Ведь еще даже не объявляли посадку на варшавский рейс. Время еще есть… только вот на что? На что?
Он сказал, что до встречи со мной чувства для него не существовали.
— И сейчас не понимаю, что это за любовь такая, — заявил.
— Тогда почему ты твердишь, что любишь меня?
— Должен же я показать тебе, что чувствую. Но то, что я чувствую, это больше затертого «я тебя люблю», этой набившей оскомину банальности, которой люди перебрасываются между собой, словно мячиком. Переживания, которые ты во мне, Юлия, возбуждаешь, гораздо неповторимее, и название им подобрать трудно…
Он влетел в квартиру как бомба. Я услышала его еще снизу — бежал по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек сразу.
— Ты только послушай! В первую неделю было продано пятьсот тысяч экземпляров «Последних дней царя»! Ты понимаешь, что это значит!
Я изумленно воззрилась на него:
— Так ведь ты говорил, что продажи идут со скрипом — книгу слабо раскупают.
Теперь он удивленно взглянул на меня:
— Так это во Франции. Зато в Америке — полный успех. Книга улетает со свистом. Мы будем богаты. Да что там, мы уже богаты! Собирайся, едем в Нью-Йорк!
В конце концов в Нью-Йорк он уехал один. Я не могла, потому что договорилась о встрече с ректором университета в Нантере. Откладывать встречу мне не хотелось, несмотря на то что Александр сильно настаивал. Была к тому же еще одна причина. Мы условились с доктором Мулленом сделать контрольный анализ — биопсию: я все-таки решилась на гормональную терапию. Профессор пообещал, что в больнице я проведу всего одну ночь, если, конечно, все пойдет как надо. Выходило, что Сашин отъезд был мне на руку. Хоть он и хотел знать обо всем, что со мной происходит. Только я этого не хотела, не хотела, чтоб он знал о биопсии. Но незадолго до отъезда Саша огорошил меня своей идеей — пусть на время его отсутствия ко мне приедет дочь.
Я так и обомлела:
— Да ведь она ничего не знает… не знает, что мы вместе живем.
— Вот и узнает, — с легкостью ответил он, будто речь шла о чем-то обыденном. — Если у тебя есть какие-то сомнения по этому поводу, я ей расскажу.
— Нет! Нет! — всполошилась я. — Мне надо самой все решить.
Он не знал наших отношений, которые были и близкими и одновременно далекими. Настолько далекими, что мне трудно было признаться ей, какие чувства нас связывают с Сашей. Он для нее оставался «этим русским». А кроме того, ее приезд спутал бы мои планы. Ведь я собиралась лечь в больницу. Александр не подозревал об этом и любой ценой хотел привезти Эву к нам. Позвонил ей, когда меня не было дома, и пригласил погостить в Париже.
— И что она на это сказала? — спросила я, не веря своим ушам.
— Что приедет.
— Но что конкретно ты ей сказал — кто ты? И кстати, на каком языке вы с ней разговаривали?
— Сперва пытались говорить по-польски, но все закончилось французским.
Я все еще не могла поверить. Меня грызли сомнения: неужели он на самом деле звонил ей? Но как убедиться? Набрать номер дочери я побоялась. Эва позвонила сама.
— Саша пригласил меня в Париж, — затараторила она с ходу. — И я смогу приехать дня на три. Свекровь согласилась посидеть с детьми.
«Ага, на три дня, — подумала я, — значит, успею еще лечь в больницу перед его возвращением».
— Саша сказал, кто он мне?
— Сказал.
— Ну и кто же?
— Саша, — рассмеялась она.
Когда мы уже лежали в кровати, я потребовала, чтобы он объяснил мне подробнее, что он наговорил моей дочери. Темнота всегда придавала мне смелости.
— Ничего я ей не наговорил, просто пригласил, и все.
— А она знает, что мы вместе живем?
— Знает. Попросил ее приехать, потому что опасаюсь, что, когда вернусь из Нью-Йорка, тебя тут уже не застану. Ведь ты постоянно таскаешь в кармане билет в Варшаву…
Мы приехали за Эвой в аэропорт вдвоем с Александром. С тех пор, как мы с ней виделись, прошел год. Эва показалась мне совсем худой и будто бы ниже ростом. В первый момент она меня не узнала, стоя с небольшим чемоданом в руках и беспомощно озираясь. Я помахала ей, но она лишь скользнула по мне невидящим взглядом. Подойдя к ней совсем близко, я тронула дочь за плечо. Ее глаза сделались квадратными.
— Мама! Вот это да… не могу поверить, что это ты. Ты выглядишь младшей сестрой себя прежней… С этой стрижкой! Это что-то! Потрясающе!
Александр стоял в сторонке и подошел, только когда я его подозвала. Я пережила приступ парализующего страха, увидев этих двоих стоящими друг против друга.
— Я и есть тот тип, который любит твою мать, — сказал Александр.
Аэропорт… год назад с него началось как бы новое знакомство с самой собой, потом встреча с дочерью, а теперь именно здесь что-то заканчивалось…
* * *
Эва. И Саша. Казалось бы, два несовместимых мира. А они тут же подружились.
— Мама, какой классный мужик, — шепнула она мне на ухо, когда Александр пошел за такси. — Он просто супер! Правда-правда!
Вечером мы отправились поужинать к вьетнамцам — в ресторан напротив нашего старого отеля, хотя от дома, где мы теперь жили, это было достаточно далеко. Мы сели за тот же самый столик, что и в первый раз, только теперь на месте Нади сидела Эва. Оказалось, Эва совсем неплохо говорит по-французски. Александр даже отметил ее очаровательный прононс. А ведь учила она его только в лицее, да иногда брала частные уроки в средней школе.
— Как же я тебе завидую — увидишь Америку, мне очень бы хотелось поехать туда когда-нибудь…
Ее слова больно ранили меня. Дочь могла бы исколесить полмира, учиться в любом университете — я бы горы свернула, чтобы ей это обеспечить, но она предпочла осесть в деревне под Варшавой и полностью посвятить себя мужу и детям.
— Америка — это троянский конь для Европы, — заявил Александр. — Тебе кажется, мы сидим в парижском кафе, а на самом деле мы торчим в брюхе этого коня…
Эва рассмеялась.
— Я вовсе не шучу. Выгляни в окно, какой плакат видишь перед собой?
— Но это всего лишь плакат.
— Да, однако плакат этот рекламирует Диснейленд. А Москва? Наполеон не сумел ее победить, зато это удалось сделать Макдоналдсу…
— Прекрати, Саша, — вмешалась я. — Возьми любого поляка — каждый скажет, что любит Америку. И Эва — не исключение.
— Скажем, я Америку не люблю.
— Зато она любит тебя.
— Вот именно, — подхватила Эва. — Я так рада, что твоя книга пользуется в Штатах популярностью.
— Как видно, у них поменялись вкусы, — не сдавался Саша. — Теперь им нравятся романы без хеппи-энда.
В этот вечер мы много хохотали, пили вино. Настроение царило иное, чем в тот раз, когда мы были здесь год назад. Неудивительно, ведь столько всего произошло и все так изменилось. Саша проводил нас с Эвой до дома, а сам пошел к метро. Ночь ему предстояло провести у Ростовых. Ведь в нашей квартирке всего одно спальное место. Было так трогательно, когда Эва, выйдя из душа и погасив свет, забралась ко мне в постель. Впервые мы с дочерью спали в одной кровати. Наша тахта была широкой, и поначалу мы лежали довольно далеко друг от друга, но потом Эва придвинулась поближе и прижалась ко мне. Я обняла ее одной рукой.
— Я как увидела тебя в аэропорту, сразу подумала — вот моя настоящая мама… даже не знаю, почему мне это пришло в голову, ведь моей мамой ты была всегда…
— Только не понимала тебя.
— А сейчас?
— Сейчас, по крайней мере, стараюсь.
Мы умолкли на минуту.
— Я знаю, ты недовольна моим образом жизни… тебе хотелось, чтоб все было по-другому…
— А ты?
— Иногда мне тоже этого хочется. Но моя жизнь такая, какая есть. Бывает, что мы с Гжегожем тоже не понимаем друг друга. Постоянная нехватка денег, мы ссоримся… он такой упертый, никогда первым не попросит прощения… Но я люблю его, и у нас дети…
— Ты говоришь грустные вещи.
— Такова жизнь, мама.
— Тебе всего лишь двадцать восемь лет, и ты могла бы только начинать жить.
— Ну а ты, мама? Посмотри, тебе казалось, что все уже позади, а для тебя жизнь только-только начинается. Выглядишь умопомрачительно. Тебе очень идет стрижка. И вообще, ты стала совсем другая, красивая…
— Это одна лишь видимость.
— Ну что ты, мама, я чувствую, ты по-настоящему счастлива.
«Однако какое же хрупкое оно, это счастье», — подумала я.
— Ты иногда, может, думала, что я тебя не люблю… но я так тебя люблю, мама, даже слишком сильно люблю… после твоего отъезда у меня был кризис, я психологически сломалась… будто взглянула на Гжегожа твоими глазами и увидела одни недостатки… даже велела ему убираться из дома… Он сказал, чтоб я хорошенько подумала, потому что если он уйдет, то уже никогда не вернется назад. А я ему бросила в лицо, что это не его дом, ведь он построен на твои деньги. Ну, он собрал вещи в рюкзак, хотел взять инструменты, а я крикнула, что, мол, ты еще не выплатил долг за электропилу своей теще. «Ты мыслишь мозгами своей матери», — бросил он, уходя. Я проплакала всю ночь. А утром то и дело прикладывалась к сиропу от кашля для детей, просто хотела успокоиться, а под рукой ничего не оказалось. И к приходу Янека из школы выдула всю бутылку… Легла и не могла голову от подушки оторвать, слышала, как дети меня зовут, но глаз не могла открыть. Янек позвонил свекрови. Она примчалась, отвезла меня в больницу, где мне сделали промывание желудка… Я правда, мама, ничего не хотела с собой сделать, мне просто надо было успокоиться…
— И мне словом не обмолвилась…
— Ты была далеко, как говорить о таком по телефону? Теперь я знаю, что должна быть с ним… когда он ушел, я чувствовала себя такой несчастной… будто потеряла опору в жизни и рухнула куда-то вниз, без надежды на спасение…
— Зачем ты кричала ему про деньги? Я такая же бедная университетская крыса, как и вы, деньги на дом — из наследства дедушки.
— Дело не в том, мама. Я ведь унизить его хотела… выпалила на самом деле страшные вещи, что, дескать, берешь деньги от женщин, а так поступают только альфонсы. Потом, когда умоляла его вернуться, он отрезал, что никогда. Мол, гордость не позволяет. А это единственное, что у него осталось…
«Господи, какие же они еще дети, не успевшие повзрослеть дети», — подумалось мне.
— Но я никогда не хотела, чтоб ты бросила его. И приняла твой выбор безропотно.
— Только с виду.
— Вот уж ошибаешься. Несмотря на все, я уважаю твоего мужа… его чудачества, быть может, вовсе и не чудачества. Помнишь, когда ты ходила с Аськой, а он принес в дом того больного, смертельно исхудавшего, облезлого котенка, которого кто-то вышвырнул на лестницу…
— Я была тогда беременна Аней, Аська та, что постарше.
— Да, Аня, извини.
— Я знаю, что ты путаешь имена своих внуков. И уже примирилась с этим, — со смехом сказала Эва.
— Дай мне закончить с этим котенком. Мы в два голоса ругали Гжегожа за то, что он подвергает риску тебя и будущего ребенка. Но что он мог сделать? Оставить умирать это несчастное существо?
— Вот видишь, все, что ты можешь сказать о моем муже, — любитель живности, — с горечью сказала дочь.
— Ну конечно, мне хотелось бы, чтобы твоим мужем был доктор философских наук, но он ведь мог оказаться, скажем, карьеристом, плохим человеком… А Гжегож, уж точно, человек неплохой…
Мы еще долго разговаривали, Эве хотелось узнать о моих дальнейших планах. Я рассказала ей, что пытаюсь получить место преподавателя в нантерском университете. Через несколько дней у меня беседа с ректором.
— И какие у тебя шансы?
— Ну, какие-никакие, да есть.
— Буду держать за тебя кулачки.
Я была потрясена тем, что она мне рассказала. И чувствовала себя виноватой. Ведь это я в какой-то степени поставила ее перед выбором между мной и мужем, это я не ездила к ней в сочельник, как будто желая лишний раз ткнуть ей в лицо своим одиночеством.
— Со мной тоже не все в порядке, — сказала я, — и мне тоже не хотелось тебе рассказывать об этом по телефону. Несколько месяцев назад у меня случилось кровотечение… а теперь мне предстоит неприятная процедура — биопсия. Придется на пару дней лечь в больницу…
Эва села в кровати. В мигающих огнях из окна я видела ее щуплые плечи, совсем как у девочки.
— В больницу? — беспомощно переспросила она.
— Ничего особо страшного, просто неприятно… Но в тот момент я думала, что у меня рак.
— А что это?
— Конец молодости, климакс.
— Ты выглядишь так молодо! Никакой это не конец молодости. А лет женщине столько, на сколько она выглядит.
— И ты хочешь уговорить меня, что старость не придет никогда, правда?
— Мне кажется, что мы сами назначаем себе границу старости. По-настоящему значение имеет то, как мы ощущаем себя внутри. А ты, мама, внутри молода.
— С этим, пожалуй, я соглашусь, — великодушно признала я.
— А в больницу тебе когда?
— Сразу после твоего отъезда и перед возвращением Саши.
— Тебе нельзя оставаться одной, ложись прямо завтра.
— Мне хотелось показать тебе Париж.
— Нет, с тобой кто-то должен быть, когда ты очнешься от наркоза.
Но в конце концов Эва согласилась, что эти три дня мы проведем с ней вместе и ни словом больше не вспомним о больнице. Почти весь первый день мы провели в Лувре. Потом ужинали в одном из кафе в Латинском квартале и после этого прошлись по ночному Парижу. Домой вернулись с гудящими от усталости ногами и тут же легли спать. Заснули как убитые. Разбудил меня телефонный звонок. Звонил Александр.
— Который у тебя час? — спросила я, плохо соображая спросонья.
— Не тот, что у тебя.
На следующий день я предложила Эве прогулку на кораблике по Сене, но она отказалась. Ей хотелось увидеть все вблизи, потрогать руками. И мы пошли пешком, взбираясь по улочкам стародавней деревеньки на Монмартре. Эва была в восторге от атмосферы этого города.
— Совсем как на картинах Утрилло, мама.
— Ты абсолютно права. Можем зайти в музей здесь неподалеку, покажу тебе реконструкцию его любимого кафе, которое называлось «Cafée de lʼAbreuvoir».
— Конечно идем.
Мы провели в музее много времени, Эва надолго застывала перед картинами Модильяни.
— А знаешь, его женщины — все такие грустные, совсем как ты и я…
— Да разве мы с тобой грустные? — удивилась я. — Все время хихикаем.
— Ну, какое это веселье! — мгновенно отбила мячик Эва.
Проходя мимо кафе «У матушки Катарины», я потянула Эву присесть за столик на улице, выпить чего-нибудь.
— Жаль время тратить, — возразила она.
— Торопишься, как те казаки.
— Какие казаки? — удивленно спросила она.
Я рассмеялась.
— После тысяча восемьсот четырнадцатого года это было любимое место русских. Они садились тут и, стукнув кулаком по столу, кричали: «Быстро, быстро!» Отсюда и название «Бистро»…
— Тебе, наверное, Саша об этом рассказал?
— Да это известный анекдот.
— Значит, анекдот?
— Теперь уже из серии исторических анекдотов.
Потом спускались вниз к площади Бланш. Вышли на Пляс Пигаль, покрутились немного там и побрели по улице Фрошо к улице Виктора Массе. Эва остановилась перед кованой решеткой, окружавшей старинные виллы. Заглядывала через решетку, совсем как любопытная маленькая девочка.
— Мы не можем туда пройти, да? — спросила дочь разочарованно.
— Это — частная улочка, видишь тот красный знак?
— Частная улица! Это что-то.
После полудня мы договорились пообедать с Катей в ресторане на площади Сен-Мишель, куда я частенько приходила со студентами. Это здесь я увидела возле фонтана одиноко стоявшего Александра и, кажется, впервые поняла, насколько он близок мне. И с тех пор мое тело завладело мной, диктуя свои права!
Катя, как обычно, опоздала, но, как только появилась, сразу взяла все в свои руки. Она выбирала закуски из меню, заказывала вино. До нее долго не доходило, что Эва не ест никаких мясных блюд.
— Так, может, закажем для нее улитки или моллюсков?
— Но ведь это тоже мясо.
— Да что это за мясо! — возмутилась Катя. — А рыбу? И рыбу нельзя? Чем же ты питаешься, девушка? Не иначе как духом святым. Оно и видно!
В конце концов она отыскала для Эвы горячее, которое ее удовлетворило: крем-суп из спаржи и брокколи с запеченным картофелем. Для себя я заказала эскалоп из телятины. Боялась, что Эву это расстроит, но, к счастью, она не была столь ортодоксальна, как Гжегож, который даже яиц не ел, считая их символом жизни.
Катя допытывалась, что Эве понравилось в Париже больше всего.
— Сам Париж, — ответила та. — Царящая здесь атмосфера. Это больше чем просто красивый город. Париж — святыня, на которую готов молиться даже неверующий.
Катя только покрутила головой:
— Ваша дочка — настоящий поэт.
И не ошиблась. Эва еще до выпускного написала несколько стихотворений. Очень красивых, по моему мнению. Их напечатал молодежный журнал.
Даже не эротика
Что-то присело на краешек рта.
Бабочка?
Примостилось в ямке у кончика губ.
Дуновенье какое-то?
Нежно контур обрисовало
Перышком ангела?
А потом вторглось в меня с неведомой
Сладостной силой,
Вмиг все путы сорвав.
Ты не скажешь мне, что это было,
Милый.
Контурная карта твоего лица
Мне так бы хотелось…
Хотелось бы изучить географию
По контурной карте твоего лица
Заглянуть в серо-небесную бездну глаз
Увидеть безмятежную голубизну и темные тучи
Беспокойных мыслей
Смело взобраться на верхотуру носа
А потом
Мягко скатиться на луга из веснушек
С опаской исследовать лабиринты ушей
(ты не представляешь, какой я трусохвостик)
Проверяя, не затерялась ли там золотая крупица
Моей счастливой судьбы
Вот только к пропасти рта
Приближаться нельзя
Чего я не люблю
Не люблю прописей, грамматик-математик —
подрезают мне крылья.
Не люблю запретов, наказов-приказов —
подрезают мою свободу.
Ненавижу хамство, подлость и
пустопорожнюю болтовню.
И тебя не люблю, когда ты так смотришь
сощурив глаза.
Редактор рубрики «Малый Парнас» в молодежном журнале во вступлении написал, что автор — ученица одного из лицеев и это — ее первые пробы пера. «Мои стихи — непритязательная запись чувств, — говорила Эва о себе. — Красота в описании переживаний — это неискренне и неправильно. Мои стихи пока еще очень детские». И снова редактор: «По сравнению с приземленностью современных любовных отношений насколько же деликатны, естественны и одновременно впечатляющи реалии эротического ритуала в стихах Эвы. И сколько же в них при этом правды! Яркого, поэтического самовыражения! Быть может, в нашей любовной лирике наконец-то появился новый и давно ожидаемый талант?»
Я читала это в легком недоумении: любовная лирика и она, моя Эва? К кому эти стихи были обращены? С мыслью о ком она их писала? И кем был этот кто-то, с кем она хотела найти «золотую крупицу счастливой судьбы»?
Неудивительно, что мне ничего не было известно о ее переживаниях и мечтах. Она не делилась ими со мной. Я была лишена эротического воображения, и то, что оно есть у моей дочери, наполняло меня страхом. Потом я исподволь наблюдала за ней. Она, разумеется, не догадывалась, что мне стала известна ее тайна. Ни спросить, продолжает ли она писать стихи, ни поощрить ее я не могла. Это не укладывалось в рамки наших взаимоотношений. Кажется, именно тогда до меня окончательно дошло, какой плохой матерью я была. Не сумела ни предостеречь свою дочь, ни защитить, ни передать ей крупицу своего опыта. И своих разочарований. Почему-то пребывая в убеждении, что она должна пройти через все сама, а мне знать об этом ни к чему.
Я так никогда и не узнала, кто был адресатом тех стихов. Что, если им был Гжегож? Не знала я и того, как прошло знакомство моей одухотворенной дочери с реальным сексом. И что она сумела в себе сохранить из тех эротических впечатлений, о которых писала… Вполне возможно, что от них ничего не осталось. Это слишком раннее материнство, многочисленные роды. Бесформенное, неподвластное ей тело, разрываемое нечеловеческой болью, и кровь, кровь… окружавшие ее чужие, равнодушные люди в белых халатах. И она — обнаженная, с широко раздвинутыми ногами… У ее ангелочка должно было выпасть перо из пухлой ручки. Поэтесса замолкла.
Александр отчасти был прав. Я была в обиде на весь мир за то, что он отнял у меня мою крошку. Что сломал ее, как куклу.
Выпив по чашке кофе, мы переместились в кафе неподалеку и сели за столик под зонтиком на улице. Было теплое послеполуденное время, совсем как в середине лета. Прохожие скидывали пиджаки, жакеты, мелькали платья с короткими рукавами. Но все-таки наступила осень — она ощущалась в воздухе.
— Эве хотелось бы пойти в кабаре, — обратилась я к Кате. — Может, вместе сходите, а мои усталые кости отдохнут?
— Чудненько, — обрадовалась Катя.
Как я заметила, общение с Эвой ей было в радость. Ее словно мучил голод по компании молодых. Они болтали как две подружки, понимая друг друга с полуслова.
— Ну надо же, четверо детей! — восторженно восклицала Катя. — Это как диплом о высшем образовании, выданный самой жизнью. Как бы я хотела иметь хоть одного ребенка, но мой Алешенька так измучен… зато у меня есть кошки… недавно прибавилась пятая. Можно сказать, я тебя перещеголяла… А в какое кабаре ты хотела бы пойти?
— Ну, может, в «Фоли-Бержер»…
Катя слегка скривилась:
— Туда ходят только бизнесмены и туристы… а танцуют там одни американские девушки…
Эва рассмеялась:
— Да-да, понимаю, троянский конь Америки.
— Что-что? — уставилась на нее Катя, но, занятая своими мыслями, не удосужилась подождать объяснений. — Можно заглянуть в «Фоли-Пигаль» или в «Balajo», там хоть и дороговато, но атмосфера приятная… самый лучший ночной клуб… Иногда одиноким девушкам разрешают войти без билета…
— Но я не хочу на дискотеку.
— Да это никакая не дискотека! «Фоли-Пигаль» — один из самых оригинальных клубов Парижа. Там можно послушать рок, выпить хорошего вина…
Я видела, что у Эвы не осталось аргументов, что ей очень хочется пойти в «Фоли-Бержер».
— Катенька, один раз стоит посетить этот клуб, тем более, Эва там никогда не была, это ты у нас старожил…
— И то правда, будет о чем рассказать подружкам.
«Какие там у тебя подружки?» — подумала я.
Эва вернулась на рассвете. Раздевалась, стараясь делать это как можно тише.
— Я не сплю, — откликнулась я. — Ну как повеселилась?
— Супер. И Катя супер, только она очень много говорит и страшно быстро. Я половину из того, что она говорила, не разобрала. Ты не обижаешься, что я с ней пошла?
— Да что ты, я ведь сама предложила.
— И все-таки лучше было бы нам пойти вдвоем с тобой.
В последний день мы выбрались в Нотр-Дам, хотя моей любимой церковью была церковь в Сен-Жермен-де-Пре. Но туда я могла бы повести свою дочь после долгого пребывания в Париже, а не тогда, когда она впитывает Париж и захлебывается от его величия. Ведь только когда наступает пресыщение и ты ищешь места, свидетельствующие о повседневной парижской жизни, можно с чистой совестью идти в романскую церковь, послушать ее тишину. Потом мы бродили по бульварам и по набережной Сены. Гуляли с Эвой под руку, светило солнце, и деревья были по-осеннему красивы.
— А как дела у Гжегожа? Работа, по крайней мере, есть?
— К счастью, есть. Только перед моим отъездом пришлось ему посидеть дома — лил страшный дождь…
— Ваша жизнь зависит от того, идет или не идет дождь…
— Да нет, все не так плохо — дождь ведь не льет круглый год.
— У вас вечно финансовые проблемы, и, господи, как вы питаетесь! От такого питания у него, наверное, в чем только душа держится — работа-то тяжелая. Физическая. Видела я, что ты кладешь ему на тарелку — три картофелинки и чуть-чуть фасоли. Все это добром не кончится.
— Мама! Он прекрасно себя при этом чувствует — возможно, черпает энергию от деревьев. Один немецкий природовед и исследователь Манфред Химмель считает, что контакт с деревьями оздоравливает. Скажем, регулярное соприкосновение с дубом может вылечить массу болезней, а рябина, к примеру, укрепляет нашу волю. У вербы сильное энергетическое поле, непосредственно воздействующее на психику человека. А известно ли тебе, мамочка, что сосна благотворно влияет на нас даже на расстоянии пяти метров?
— Ты вычитала это из журналов, которые Гжегож выписывает пачками?
— И что в этом плохого? После того нервного срыва я несколько раз в день стояла, прижавшись к березе, ну той, что растет за нашим забором, прикрывала глаза и обхватывала ствол руками. И знаешь, сразу ощущала себя лучше. А береза как раз лечит депрессию. Так вот, немец, о котором я тебе говорила, убежден, что идущее от березы излучение способствует рождению идей, помогающих найти выход из безнадежной ситуации… И мы нашли выход из нашей безнадежной ситуации…
— Гжегож тоже прислонялся к березе?
— Ну почему, почему ты так говоришь? Так рассуждают люди, лишенные всякой веры.
— Рада, что вы с Гжегожем верите в силу деревьев, но позволь спросить: почему он их тогда срубает?
— Он их лечит, мама, помогает им, отрезая больные ветви и цементируя трухлявые стволы. А если ему предстоит срубить дерево, он целый день ходит больной, но что поделать, это его профессия… — Она вдруг замерла как вкопанная. — Мама, эти мосты через Сену, это что-то невообразимое! Катя все допытывалась, что мне больше всего понравилось в Париже, так вот теперь я знаю: мосты!
— Особо изысканным вкусом ты не можешь похвастаться, — усмехнулась я.
— А ты? Тебя они, мама, разве не приводят в восхищение? Только посмотри на тот, что перед нами, посмотри на его перила!
Мы остановились у одной из букинистических лавок, Эва купила себе постер с «Фоли-Бержер», выполненный в стиле двадцатых годов прошлого века. Сказала, повесит его в спальне. Сидеть в ресторане не захотела — жаль тратить время. Купили себе по багету, я — с ветчиной и салатом, она — с твердым сыром. Уминали их, сидя на лавочке и любуясь на воду, по которой плыли, кружась, осенние листья.
Сумерки застали нас на лестнице базилики Сакре-Кёр. Мы присели на ступеньках немного отдохнуть — ноги горели от долгого хождения по Парижу. Теперь бесконечный город был перед нами как на ладони.
— Я так рада, мамочка, что ты живешь здесь.
— Я здесь не живу, а временно пребываю. И не знаю, как долго еще пробуду.
— Не говори так. Саша боится этих твоих мыслей. Он не заслуживает такого отношения.
— Понимаешь, я не хочу, чтоб кто-то считал мои морщинки.
Эва аж подскочила на лавке:
— Что ты такое говоришь?! Твои морщинки тебя украшают. У тебя такое интересное лицо… Твое лицо мне нравится больше, чем Катино, красивое и без морщин… Я совсем не удивляюсь, что он полюбил именно тебя.
— Мне бы еще полюбить себя…
— Да, это всегда было твоей проблемой, мама. Тебе надо помнить об этом и больше прислушиваться к тем, кто тебя по-настоящему любит.
Вот такая мудрая моя Эва. И такая родная. Произошло так, что, не понимая друг друга как мать и дочь, мы отыскали дорогу к нашим сердцам как две женщины.
