Полярная звезда
Когда начало холодать, Хонор забеспокоилась о беглецах, спящих на улице. На тех немногих, кого она видела мельком, было совсем мало одежды. И никаких теплых вещей. Большинство беглецов проходили через ферму по ночам. Они просто брали еду, какую им оставляла Хонор, и исчезали. Но иногда они являлись при свете дня и прятались в лесу Виланда. В октябре уже были заморозки, а в ноябре пошел снег, и Хонор размышляла, где можно прятать беглецов, чтобы им было тепло. Ответ напрашивался сам собой: на сеновале. Но это было слишком очевидно. Охотники за рабами сразу пойдут обыскивать сеновал. Плюс к тому, у амбара постоянно кто-то есть. Они с Джудит и Доркас дважды в день доят коров, и Джек каждый день поднимается на сеновал, чтобы взять сена на корм животным и свежей соломы для их подстилок. Однако ничего лучше Хонор придумать не смогла. В курятнике никого не спрячешь — куры сразу поднимут шум. Коровы, свиньи и лошади тоже станут проявлять беспокойство, если поблизости окажется кто-либо чужой. В сарае, где стоит повозка, холодно и неуютно. Дровяной сарай расположен слишком близко к дому. К тому же Хонор всегда нравился сеновал. По ее собственным ощущениям, это было самое лучшее место на ферме: спокойное, тихое и безопасное. Место, где можно укрыться от всех.
Первым беглецом, которого Хонор спрятала на сеновале, был мальчик лет двенадцати. Она нашла его за курятником, когда пришла собирать яйца. Он так замерз, что едва смог пошевелиться. Хонор дала ему кусок хлеба, который был у нее с собой, и сказала:
— Дождись, пока мы не уйдем на собрание… в церковь. — Потом спрячься в амбаре, на сеновале. В соломе в дальнем углу. Не шевелись, если туда кто-либо зайдет. Я тебя позову, когда приду сама.
Хонор знала, что, поскольку сегодня воскресенье, день отдыха, Джек не будет менять соломенные подстилки, а только покормит животных.
Вечером начался дождь, холодный ноябрьский дождь со снегом. Хонор сказала Джеку, что ей нужно в уборную. Она честно дошла до уборной, оставила там фонарь и вслепую бросилась к амбару.
— Это я, — тихо промолвила Хонор, поднявшись на сеновал. Она услышала, как мальчик выбрался из-под соломы, но не увидела его в темноте. Лишь почувствовала запах его пота и страха, когда он приблизился. — Вот, возьми. — Хонор протянула ему кусок холодной говядины и две вареные картофелины.
Их руки соприкоснулись, когда он взял еду.
— Спасибо.
— Тебе нельзя здесь оставаться. Сегодня ночью ты должен уйти. Иди в Оберлин, это в трех милях к северу. В Оберлине найдешь Мельничью улицу. Там есть красный дом. Если увидишь свечу в окне, выходящем на задний двор, значит, можно входить.
Хонор ушла, не дожидаясь ответа, потому что боялась, что ее хватятся дома. Даже снизу ей было слышно, как мальчик с жадностью набросился на еду.
На следующий день Джек уехал продавать сыр, а Джудит с Доркас принялись варить яблочный джем. Хонор вызвалась покормить свиней, собрала в ведро яблочные очистки и вышла во двор. Она хотела удостовериться, что мальчик не оставил никаких следов, но с удивлением обнаружила, что он никуда не ушел. Когда она поднялась на сеновал, он сладко спал на соломе. Хонор разбудила его, и он вскочил, готовый бежать.
— Ты почему еще здесь? — нахмурилась Хонор. — Тебе нельзя тут оставаться. Это опасно.
Мальчик пожал плечами и лег обратно на солому.
— Там очень холодно, а здесь тепло. Мне давно не было так тепло. Утром кто-то сюда заходил покормить животных, но я лежал очень тихо, и меня не заметили. Дашь мне что-нибудь съесть?
Вместо того чтобы обругать мальчика, Хонор дала ему яблочной кожуры и пообещала, что попробует принести еще что-нибудь. В отличие от остальных беглецов, которых ей доводилось встречать, этот мальчик был словоохотлив. За едой он рассказал Хонор о своем путешествии из Виргинии. Хонор узнала, что он шел вместе с еще одним человеком, постарше. Но они разделились на востоке Огайо, когда убегали через лес от охотника за рабами. Мальчик не знал, что случилось с его спутником.
— Я так думаю, надо двигаться дальше на север, в Канаду. А не куда-нибудь в Пенсильванию или Нью-Йорк, — сказал он. — Там все равно слишком опасно. В Канаде лучше. Мне по пути много кто помогал, и особенно квакеры. Ты тоже из квакеров?
Хонор кивнула.
— Ты уже почти на месте, — произнесла она. — Еще несколько дней — и доберешься до озера. А оттуда тебя переправят в Канаду.
— Да, — кивнул мальчик, но вид у него был равнодушный.
«Он шел слишком долго, — подумала Хонор. — Так долго, что успел позабыть, куда идет».
Перед тем как уйти, она забросала мальчика соломой, чтобы его не было видно. Если он станет лежать неподвижно, его не заметят. Но мальчик был слишком юным и беспокойным. Хонор еще не успела уйти, как он заворочался, дернул ногой и переменил положение, зарываясь глубже в солому. Оставалось надеяться, что, если в амбар заглянет Донован или какой-то другой охотник за рабами, мальчик оцепенеет от страха и не выдаст себя.
Однако Донован не появился на ферме, а ночью мальчик ушел. Хонор молилась о том, чтобы он благополучно добрался до Канады.
* * *
Через пару недель Хонор спрятала еще одного беглеца, вернее беглянку. Однажды утром, выйдя во двор вместе со всеми — Хеймейкеры вставали чуть свет и сразу спешили доить коров, — она вновь ощутила чье-то присутствие. Кто-то находился совсем рядом, в лесу Виланда, и поэтому Хонор вела себя осторожно и ни разу не взглянула в ту сторону. Лужи за ночь замерзли; Хонор невольно поежилась, подумав, что кто-то провел ночь в лесу в таком холоде. Чуть позже, когда она собирала в курятнике яйца, ощущение чьего-то присутствия не проходило.
Ближе к вечеру Джудит позвали в Фейсуэлл. У кого-то из женщин начались роды, и требовалась помощь знающей повитухи. Доркас уехала вместе с матерью, а Хонор осталась на ферме, чтобы помочь Джеку доить коров. В отсутствие матери Джек сразу утратил свою обычную серьезность и впал в игривое настроение. Он объявил, что коров можно доить и в четыре руки. Когда Хонор села рядом с первой коровой, он сам уселся с другой стороны, но вместо того, чтобы сцеживать молоко в ведро, принялся обрызгивать им Хонор, пока она не рассмеялась и не велела ему прекратить.
Какое-то время они работали молча. Хонор прислонилась лбом к теплому боку коровы и думала о беглеце в студеном лесу.
— У кого-то родился ребенок, — проговорил Джек. — У нас тоже будет ребенок. Скорее бы уже. — Он схватил руку Хонор и прижал ее к влажному вымени. — Можно прямо сейчас и начать. Наверху, в сене. Там хорошо.
— Давай закончим доить, — произнесла Хонор, улыбаясь в коровий бок.
Но прежде чем они успели закончить, на ферму примчался человек из Фейсуэлла и попросил, чтобы Джек срочно ехал за доктором в Оберлин — роженица истекала кровью. Джек предложил Хонор подбросить ее по дороге к Адаму и Абигейл, но та сказала, что не боится оставаться одна.
— Со мной Дружок. Коров надо доить. И вообще, много всего надо сделать.
Пес по-прежнему не проявлял к ней симпатии, но Хонор знала, что в случае необходимости он защитит ее.
Когда Джек уехал, она заперла Дружка в доме, а сама побежала к опушке леса. Подняв фонарь над головой, крикнула в темноту:
— Выходи! Я тебя спрячу!
Сердце Хонор бешено билось к груди. В других обстоятельствах она никогда бы не подошла так близко к темному лесу. Но сейчас надо было действовать безотлагательно и решительно. Впрочем, она все равно не смогла бы заставить себя войти в лес.
К счастью, ей не пришлось туда заходить. От кленов, росших на краю леса, отделилась бесшумная темная тень. Когда она вышла на свет, Хонор увидела, что это женщина. Она была в шали и теплом капоре, но дрожала от холода. Хонор провела ее через сад к амбару. Она слышала, как запертый в доме Дружок заливается лаем. А потом уловила топот копыт, приближавшийся к ферме со стороны Фейсуэлла. Этот звук Хонор узнала сразу. Это был конь Донована.
Хонор задула фонарь и побежала, предполагая, что женщина все поймет и последует за ней. Она направлялась не к переднему входу в сарай, а к маленькой задней двери — запасному выходу на случай пожара. Хонор рассуждала так: если они сейчас примутся открывать тяжелые передние двери, Донован может услышать. И он точно заметит, что сарай не заперт на засов.
Внутри было темно. Так темно, что Хонор не видела свою руку, вытянутую вперед. Времени на раздумья не оставалось. Хонор схватила женщину за руку и потащила в дальний угол сеновала, где лежала солома. Они с головой зарылись в солому и замерли в ожидании. Им было слышно, как Донован въехал во двор и спешился. Его прохождение по двору сопровождались самыми разными звуками: курицы всполошились в курятнике, скрипнула дверь сарая для инвентаря, хлопнула дверца уборной. А потом стало тихо. Хонор и чернокожая женщина затаили дыхание.
До сегодняшнего дня Хонор не встречала людей, способных сидеть так же тихо и неподвижно, как она сама.
Хонор всегда втайне гордилась тем, как тихо она сидит на собраниях. Расположившись на скамье, сдвинув ноги и положив руки на колени, она могла просидеть, не шелохнувшись, два часа. Все вокруг постоянно ерзали и меняли позы, чтобы облегчить тяжесть в ногах. Они поводили плечами, чесали головы, тихонько откашливались, сплетали и расплетали пальцы. Джек был особенно беспокойным. В тех редких случаях, когда он вставал произнести речь, у Хонор всегда возникало подозрение, что к этому его побуждает не Божественный дух, а простое человеческое желание размять затекшее тело. Если ты квакер, это еще не значит, что ты от природы спокойный и тихий.
Чернокожая женщина, съежившаяся в соломе рядом с Хонор, сидела так тихо, словно ее там и не было. Хонор специально прислушивалась, стараясь уловить хотя бы единственный шорох соломы, но слышала лишь мышей, скребущихся где-то внизу. Женщина моргнула, и в такой всепоглощающей тишине даже беззвучное движение век показалось почти оглушительным. Хонор и чернокожая беглянка словно соревновались друг с другом, кто из них самый тихий.
Вскоре Хонор услышала скрип кожаных сапог и напряглась. Донован тоже играл в «кто тише», хотя проигрывал обеим женщинам. Беглянка не шелохнулась, только отлепила язык от пересохшего неба с тихим, едва уловимым щелчком.
Донован не мог его слышать, но все равно — звук словно послужил сигналом. Раздался лязг отодвигаемого засова, а потом двери амбара распахнулись настежь, и Донован шагнул внутрь. После непроницаемой темноты свет его фонаря был слепящим, как солнце. Хонор с трудом поборола искушение броситься наутек. Но она знала, что им от него не убежать. Они должны оставаться на месте и не только сидеть тихо, но и как будто исчезнуть, чтобы Донован не почувствовал их присутствия. Это было намного труднее, чем сохранять неподвижность. Это означало, что необходимо как-то сдержать и убавить внутренний свет.
Хонор закрыла глаза, хотя интуиция подсказывала, что этого делать нельзя. Ей следовало наблюдать за Донованом, который водил фонарем из стороны в сторону, освещая все углы. Но если крепко зажмуриться и унестись мыслями далеко-далеко, тогда, возможно, она сумеет ослабить свое присутствие здесь. Хонор попыталась представить, что она сейчас в Англии. Стоит вместе с мамой и сестрой на Колмерском холме неподалеку от Бридпорта и смотрит на океан.
— Хонор Брайт! — Донован произнес ее имя так, словно знал, что она где-то здесь.
Его голос вернул Хонор к реальности. Она не открыла глаза, но все равно почувствовала на себе его взгляд, даже через солому, которая ее укрывала. Все ее существо тянулось к нему, пусть даже он воплощал в себе все, что она ненавидела и чему сопротивлялась. Даже воздух будто сгустился, переполнившись напряжением.
Беглянка никак не отозвалась на перемену, лишь еще раз моргнула. Все трое застыли. Наконец Донован прочистил горло.
— Ладно, на сей раз будет по-твоему, Хонор. Даже не знаю, почему я такой добрый. Но больше этого не повторится, не сомневайся.
Хонор ждала еще четверть часа, пока топот копыт не стих вдали, и только потом выбралась из-под соломы и размяла затекшие ноги.
— Все хорошо, — сказала она. — Он ушел.
Чернокожая женщина даже не шелохнулась.
— Я никогда не встречала таких тихих людей, — призналась Хонор. — Из тебя получился бы хороший квакер.
Когда они вышли наружу, Хонор прошептала:
— Ты знаешь, куда идти?
По-прежнему не говоря ни слова, женщина указала на звезду в северной части неба: на Полярную звезду. Однажды Сэмюэл объяснил Хонор, что все звезды на небосводе вращаются вокруг этой скромной звезды. Поскольку она остается на месте и всегда указывает направление на север, по ней легко ориентироваться. Хонор всегда поражалась, что в небе, где все пребывает в движении, есть одна неподвижная точка. Словно точка опоры.
* * *
Фейсуэлл, Огайо
20 декабря 1851 года
Дорогая Бидди!
Сегодня у меня большая радость. Пришло сразу несколько писем: от мамы, от тети Рейчел, от тебя. Столько новостей из дома! Столько тепла и любви! Это радостно и приятно. Словно солнышко выглянуло из-за туч и оживило серое однообразие зимних дней. Также с сегодняшней почтой пришли одеяла, о которых я спрашивала у тебя, у Уильяма и тети.
Когда я развернула одеяла и разложила их на нашей кровати, то даже всплакнула, глядя на знакомые цвета и узоры. Я очень благодарна тебе, что отдала мне свое одеяло, проявив столько отзывчивости и понимания — тем более что, если судить по последним письмам, в которых ты постоянно упоминаешь о сыне Шерборнов, тебе самой в скором времени понадобятся одеяла! Спасибо, Бидди. Свекровь довольна, что одеяла прислали, хотя они озадачили ее. Ни она, ни Доркас даже не пытались скрыть разочарования, когда рассматривали одеяла. Как я понимаю, наше английское лоскутное шитье совсем не в их вкусе.
Я думала, что с приходом зимы у меня появится больше времени, чтобы писать письма. Времени действительно стало больше. Сейчас, когда все завалено снегом и на земле ничего не растет, мы почти не выходим из дома: только чтобы подоить коров, покормить животных и сходить в Фейсуэлл на собрание. Да, времени стало больше, но писать не о чем. Ничего не происходит. Каждый день похож на предыдущий. Иногда меня одолевают апатия и скука. Я не помню, чтобы так было в Дорсете: зимы там мягче, снега значительно меньше, и в городе нет ощущения, будто все погрузилось в глубокий сон. Мы с тобой или с Грейс постоянно куда-то ходили, общались с людьми, что-то придумывали и делали и часто бывали на свежем воздухе. А здесь я целыми днями сижу вместе с Джудит и Доркас в кухне (это самое теплое место в доме), где воздух такой же несвежий и спертый, как наш разговор. Несколько раз я порывалась написать тебе, но, честное слово, писать не о чем. Надеюсь, ты меня извинишь. Но сегодня я получила твое письмо и одеяла, и у меня появился повод взяться за перо.
Я улыбаюсь, когда вспоминаю, как писала тебе в прошлом письме, что с нетерпением жду холодов. Теперь мне хочется лета! В середине декабря были сильные снегопады, и с тех пор снегу все прибавляется и прибавляется. Он лежит чуть ли не вровень с окнами на первом этаже. Джек расчистил дорожку до курятника, амбара, колодца и уборной. Он регулярно ездит в Фейсуэлл, доставляет молоко и другие продукты, и каждый раз лошадям и повозке приходится прокладывать путь по дороге, которую тоже заносит снегом. Но больше всего нас донимают морозы. Когда я выхожу утром доить коров, у меня так мерзнут руки, что пальцы не гнутся, и приходится греть их о коровьи бока. Лошадям и коровам хотя бы тепло, их дыхание согревает воздух в амбаре. А вот курам совсем плохо. Они мало несутся, а несколько куриц и вовсе замерзли до смерти. Когда такое случается, нам приходится их съедать. Меня это всегда огорчает, потому что несушки не предназначены для того, чтобы пускать их на мясо.
Сейчас мы питаемся тем, что заготовили летом и осенью. Возникает странное ощущение, когда проедаешь запасы, на которые положил столько труда. Хотя, конечно же, мы для того их и делали, чтобы съесть. Каждый день в кладовой убывает по банке, а то и по две. Раз в неделю мы забиваем курицу. В декабре Джек зарезал свиней, мы заготовили ветчину и бекон, но не знаю, насколько их хватит. Картофеля и моркови в подвале становится все меньше и меньше. Гора сена в амбаре уже превратилась в холм. Кукурузы в зернохранилище пока много, но она, вместе с овсом, идет на корм лошадям. Когда я задумываюсь о том, как истощаются наши запасы, о непроходимых снегах, о холодах, выстудивших землю, мне становится страшно, что у нас не останется пищи и мы будем голодать. Конечно, Хеймейкеры пережили уже не одну долгую зиму, и у них больше уверенности в завтрашнем дне. Они привыкли полагаться только на себя и самостоятельно производить все, что нужно для жизни. Хотя я замечаю, как Джек и Джудит каждый день делают подсчеты и пытаются сообразить, как растянуть наши запасы подольше. Вчера Джудит взяла из кладовки несколько кусков ветчины, которые собиралась пожарить на ужин, а потом отнесла один кусок обратно. Вроде бы мелочь, но меня она насторожила. Впрочем, еды у нас много, и еще не случалось такого, чтобы кто-нибудь встал из-за стола голодным. Я уговариваю себя, что у меня нет причин для беспокойства. Хеймейкеры знают, как пережить зиму. Наверное, когда-нибудь я научусь не тревожиться понапрасну и стану такой же уверенной и беззаботной, как Доркас, которая уж никак не страдает отсутствием аппетита и ест за троих. Однако она мне призналась, что, когда они переселились в Огайо из Северной Каролины, она не сразу привыкла к здешним суровым зимам.
Я скучаю по свежей пище — все фрукты и овощи либо засолены, либо засушены, кроме картофеля, моркови и яблок. Но тут есть одна удивительная еда, о какой я раньше не знала. Однажды вечером Джек сунул в огонь лопату с горкой сухих кукурузных зерен. Поджарившись, зерна набухли и раскрылись, словно белые цветы. Я в жизни не ела ничего вкуснее этой «воздушной кукурузы». Джек очень обрадовался, что она мне понравилась, и готовил ее для меня три дня, пока Джудит не отругала его.
Я уже писала тебе, что помогаю доить коров. Каждый день, утром и вечером. Мне стало гораздо легче, когда коровы приняли меня, а я — их. Я всегда думала, что коровы одинаковые — тупые животные, целыми днями жующие траву, — но теперь знаю, что у каждой есть свой характер, как у людей. Просто им нужно было привыкнуть к новым рукам, которые к ним прикасаются. Как собаки и лошади, коровы чувствуют человеческую неуверенность и сразу же этим пользуются — начинают шалить и показывать характер. Я научилась проявлять с ними твердость, и они стали тихими и послушными. Ты бы очень удивилась, увидев мои руки. У меня наросли мышцы, руки стали заметно толще, а плечи — уже не такими покатыми, как прежде. Конечно, все это тщеславие и суета, и мне не следует переживать о таких вещах, но странно смотреть на свое тело. Оно кажется мне чужим. Впрочем, Джек ничего не имеет против. Крепкие руки доярок ему привычны.
После утренней дойки мы садимся завтракать. Затем я убираюсь в кухне, а Джудит с Доркас занимаются изготовлением сыра и масла из утреннего молока. Закончив с уборкой, я сажусь очищать зерна с сухих кукурузных початков. Нужно начистить полбушеля зерен на корм лошадям. Это моя самая нелюбимая работа, потому что пальцы ужасно болят. На обеих ладонях под большими пальцами у меня уже образовались бугры, а кончики пальцев покрылись сеточкой мелких шрамов. Еще немного — и ты меня вообще не узнаешь! Порой мне кажется, будто я занимаюсь напрасным трудом: сотрешь все пальцы, пока начистишь ведро кукурузных зерен, а их тут же съедят. И так повторяется изо дня в день. Запертые на зиму в амбаре животные только и делают, что едят и пачкают свои стойла — словно какие-то механизмы по переработке корма в навоз. Я буду рада не меньше коров и лошадей, когда наступит весна и они наконец смогут выйти на пастбище.
Закончив все утренние дела, Джудит начинает готовить обед, а мы с Доркас садимся у печки и шьем или вяжем. Я уже сделала первое одеяло для Доркас и сейчас шью второе. Опять красно-белые аппликации. Мне не удалось уговорить Доркас на настоящее лоскутное одеяло. Наверное, оно и к лучшему. Теперь мне даже понравились аппликации. Они простые, но яркие и радостные, что особенно ценно в сером мареве зимних дней. Однако работа идет очень медленно. В доме душно, и я постоянно хожу как вареная. Каждый день мы занимаемся одним и тем же, это однообразие отупляет. Даже когда я сажусь за шитье, мысли еле ворочаются в голове, и у меня нет желания сделать за день как можно больше. Я постоянно ошибаюсь, и приходится все распарывать и перешивать заново. Даже осенью, когда у нас было столько работы, я шила больше, чем шью сейчас. Видимо, все дело в том, что мы никуда не выходим, сидим взаперти и общаемся только друг с другом. Временами это становится невыносимым. Я себя чувствую замурованной в доме, вмерзшей в эту бесконечную зиму — вместе с семьей, где я до сих пор ощущаю себя чужой.
Я скучаю по лугам Дорсета, которые остаются зелеными даже зимой. Оценила их только сейчас, узнав, что такое бесцветная зима, когда в мире нет других красок, кроме белой, серой и коричневой. Теперь мне кажется, будто ярко-красочное разноцветье осенних листьев было последним подарком Господа, воспоминание о нем поможет нам пережить блеклые зимние месяцы.
Мы почти никого не видим — все сидят по домам, пережидают зиму. Изредка кто-нибудь приходит на ферму за молоком или сыром, не побоявшись мороза и снежных завалов. И один раз ко мне в гости приехала Белл Миллз, шляпница из Веллингтона. Представляешь, она приехала на салазках! (В Америке так называют сани. Мне пришлось выучить много новых слов.) Помнишь того попугая, которого мы с тобой видели у моряков на бридпортском причале? Когда Белл приехала в Фейсуэлл, она была словно тот попугай — сплошные яркие перья среди унылых снегов. Джудит и Доркас не сказали ни слова. Увидев Белл, я так обрадовалась, что расплакалась. А она принялась подтрунивать надо мной, потому что я каждый раз плачу, когда ее вижу. Белл — единственный человек в Огайо, ставший мне настоящим другом. Но ты все равно остаешься самой близкой моей подругой, и вы с Белл очень разные, как птицы зарянки в Англии и Америке. Здесь зарянки крупнее и нахальнее, их грудки раскрашены ярче по сравнению с теми скромными, нежными птичками, каких ты знаешь.
Белл подарила мне несколько шелковых лоскутов очень красивого рыжевато-коричневого оттенка. Я собираюсь использовать их для лоскутного одеяла и возьмусь за него, как только закончу все одеяла для Доркас. Предвкушаю, как буду шить именно то, что мне нравится — весной, когда все опять оживет.
Твоя навеки подруга,
Хонор Хеймейкер
