Глава 19
В первые годы их брака Дельфина взяла привычку рассказывать незнакомым людям, что ее маленькие сыновья на самом деле — принцы. И ее можно было понять. Лето она, Эскофье и их мальчики, Поль и Даниэль, проводили в Швейцарии, а на зимний курортный сезон возвращались в Монте-Карло. Каждый год Дельфина встречалась с одними и теми же дамами, матерями семейств, причем семейств весьма высокопоставленных и привилегированных. И когда они начинали ее расспрашивать, она была просто вынуждена придумать что-нибудь этакое. Не могла же она просто объявить им, что ее муж — повар.
Летом в Люцерне, в отеле «Насьональ» — это был настоящий замок на берегу озера, окруженного буйной растительностью, — Дельфина с детьми целыми днями купались, или гуляли по заросшим цветами горным склонам, или ходили за покупками на рыночную площадь, где всегда можно было встретить и звезд кино, и особ королевской крови. Выглядели все трое очень здоровыми и загорелыми.
А ночью, когда мальчики засыпали, Эскофье приносил Дельфине «подарочки», которые они вместе съедали на крошечном балконе, выходившем на залитое лунным светом озеро. И каждый такой «подарочек» был настоящим сокровищем кулинарного искусства. Например, дивное блюдо Filets de Soles cardinal представляло собой нежнейший мусс из морского языка и мерлана, которым Эскофье наполнял панцири речных раков, с соусом из сливок, коньяка и раковых шеек; а Noisettes d’Agneau, маленькие рулетики из баранины с артишоками с соусом бешамель, обладали особым ароматом благодаря добавленной в соус мадере. За поздним ужином Дельфина и Эскофье строили планы о тех книгах, которые напишут вместе, — вот только на это времени у них так и не хватило, — и о том, какой чудесный отпуск они когда-нибудь проведут вдвоем, — однако они так никогда и не смогли такой отпуск себе устроить.
Зимой, вернувшись в Монте-Карло, Эскофье вставал на рассвете, целовал спящую жену и детей, варил себе полный кофейник крепкого кофе, пешком шел от виллы «Фернан» до «Гранд-Отеля» и там решал, что будет на обед у королевы Виктории; а вечером, когда мальчики уже спали и ресторан был закрыт, он встречался с Дельфиной в казино, чтобы выпить, а порой и поужинать в отдельном кабинете в обществе самого принца Уэльского Эдуарда.
И это была, разумеется, жизнь никакого не повара.
Так что тема Лондона оказалась для Дельфины совершенно неожиданной.
— А почему ты не можешь просто поехать туда на летний сезон?
— Ритц говорит, что мы там будем истинными посланниками Франции.
— Мы там будем совершенно несчастны.
— Но Ритц — гений.
— Твой Ритц — сумасшедший. Одержимый перфекционист. И он тоже будет там несчастен. Все мы будем чувствовать себя там отверженными. Этот Лондон битком набит англичанами!
— Но тебе же нравится королева. И принц.
— Эти двое в наименьшей степени англичане из всех своих соотечественников.
— Эшенар тоже согласился с нами поехать.
— Эшенар готов покинуть Монте-Карло и «Гранд» и уехать вместе с тобой?
— Да, он будет там метрдотелем. Он хорошо знает Лондон.
— Значит, и он тоже будет несчастлив.
— Если ты меня любишь, ты поедешь.
— Если ты меня любишь, ты не поедешь.
Но у Эскофье попросту не было выбора. Никогда еще в мире не было такого великолепного отеля, как «Савой». Его владельцем был знаменитый режиссер и продюсер Ричард Д’Ойли Карт, а сам отель был построен благодаря успехам его друзей Гилберта и Салливана, и особенно их комической оперы «Микадо». К тому же «Савой» был и самым современным отелем в мире.
Если предшественник «Савоя» среди самых дорогих отелей Лондона освещался исключительно газовым светом и мог предложить только четыре общие ванные комнаты на пятьсот номеров и ни одной для своего ресторана, то «Савой» обеспечивал постояльцев не только электрическим освещением, но и телефоном, и роскошными, отделанными мрамором ванными комнатами в каждом номере, и кранами с горячей и холодной водой.
А вот еда в ресторане отеля «Савой» была просто ужасной, так что богатые клиенты останавливались там неохотно, и когда отель оказался на грани банкротства, Ритцу предоставили там полный карт-бланш. И первое, что он сделал, — уволил почти весь обслуживающий персонал. Кстати, этой «незначительной подробностью» он как раз и позабыл поделиться с Эскофье.
В Лондон Эскофье прибыл в воскресенье.
— Подъезжайте к тому входу, что с улицы Странд, но не пытайтесь въехать во двор, там очень крутой подъем, — сказал Эскофье кебмену в полном соответствии с теми указаниями, которые получил от Ритца. Но, к сожалению, кебмен не понимал по-французски и, во-первых, ехал слишком быстро, а во-вторых, все-таки въехал во двор. Его лошадь поскользнулась и упала уже на последних десяти ярдах. Эскофье сильно ударился головой, а его чемоданы разлетелись по всему двору. Разумеется, извозчик потребовал внушительных чаевых.
В общем, начиналось все как-то не слишком благоприятно.
К тому же день был пасмурный, промозглый. От холода у Эскофье уже ныли все кости, да к тому же сильно болела набитая на голове шишка. И чемоданов он привез с собой слишком много, однако никакого швейцара, ждущего у дверей, он что-то не заметил. Отель казался заброшенным. И куда-то подевался Ритц, который прекрасно знал, когда должен прибыть Эскофье, и обещал его встретить. Ритца нигде невозможно было найти, а вот месье Эшенар оказался на месте; он сидел в вестибюле и выглядел весьма бледным.
— Тут сложилась весьма неприятная ситуация, — сказал он Эскофье и проводил его в новую кухню отеля.
Да, в этой кухне, самой современной в мире, действительно имелось и электричество, и собственный ледник, и широкие окна, впускавшие в помещение достаточно воздуха и света, и водопровод с горячей и холодной водой, но все это было разрушено. Кухня буквально лежала в руинах. Служащие отеля во главе с управляющим, весьма недовольные своим увольнением, страшно отомстили Ритцу. На кухне были разбиты все окна, и вороны, пробравшись внутрь, лакомились перепелиными яйцами и утиной печенкой; черные скворцы шипели и пели спьяну, наевшись подгнившей вишни и перезрелых слив. Бродячие собаки бегали по всем помещениям и, точно волки, прогрызали стенки клеток с курами, впрочем, самим курам, давно уже передушенным собаками, это было безразлично.
Были перебиты все бокалы, стаканы, тарелки и салатницы. Кухонные плиты разобраны и свалены в кучу. У всех духовок отсутствовали дверцы. Полы были буквально залиты молоком и сливками. Лобстеры и лангустины были брошены умирать на грудах протухшей рыбы. В печах на сгоревшем коксе лежали обуглившиеся телячьи ноги и говяжья грудинка, но ни дров, ни угля нигде не осталось ни крошки. Не было даже поваренной соли.
— Сегодня воскресенье, — уныло сообщил Эшенар. — А в воскресенье в Англии закрыты все магазины. Так что купить ничего невозможно.
Согласно расписанию, завтра утром они должны были подать постояльцам завтрак.
— А где Ритц?
— Он сказал, что во всем мире у него осталась только одна надежда — это ты. Он сейчас наверху. Они с женой устраиваются.
Эскофье, Эшенар и горстка тех служащих, которые не были уволены Ритцем, работали всю ночь. Луи Пейре, старый друг, служивший шеф-поваром в отеле «Чаринг-Кросс» на той же улице Странд, был болен, но его подняли с постели, и он, разумеется, с радостью помог: обеспечил Эскофье необходимым количеством продуктов и кухонного оборудования, чтобы «Савой» мог с утра вновь обслуживать своих клиентов.
«Англичане — очень хороший народ, — писал позднее Эскофье Дельфине. — Гостеприимный, отзывчивый».
Но она ему не отвечала.
И наутро в «Савое» — о, чудо! — подали традиционный английский завтрак. Полный завтрак — с яйцами-пашот, с поджаристой картошечкой, с кровяным пудингом, с колбасой и розовым беконом, с печеными бобами, грибами и жареными помидорами. Естественно, подали и традиционные тосты — жареный хлеб с лимонным творогом и черносмородиновым джемом. Из испанских апельсинов-корольков был выжат свежий сок.
Все это было, конечно, очень мило, но совсем не такой завтрак предполагал подать Эскофье. Ведь на столах не было ни круассанов, ни бриошей. И сыра тоже не было. А из фруктов — лишь этот апельсиновый сок. Café au lait также не предлагали, а подали чай с молоком. И все же это был, безусловно, реальный успех. Но сам Эскофье отлично понимал: если «Савой» намерен завоевать английскую элиту, в его ресторане никак нельзя предлагать то же самое, что любой может съесть в ресторане отеля «Чаринг-Кросс».
А в то, свое самое первое утро в «Савое» Эскофье прохаживался по ресторану, останавливаясь у тех столиков, на которые ему указал старый друг Эшенар, раскланивался и целовал дамам ручки. Он не говорил по-английски, но очень многие заговаривали с ним, так что ему приходилось отвечать по-французски, и хотя его собеседники не понимали ни слова из того, что он говорил, все находили нового шефа чрезвычайно остроумным.
«Prix-fixe», — думал Эскофье.
У себя в «Гранде» они с Эшенаром давно уже поняли: клиенты-англичане говорят по-французски недостаточно хорошо, чтобы заказать что-то без посторонней помощи. Некоторые этого даже стеснялись. Вот и теперь, бродя по обеденному залу «Савоя», Эскофье понимал: если в меню большая часть блюд будет предложена по твердой цене да еще и à la carte, у него будут попросту развязаны руки, и он сможет ставить такие кулинарные эксперименты, которые англичане встретят с восторгом. О новых блюдах не нужно будет даже объявлять заранее.
— Каждое новое меню будет представлять собой некую авантюру, — говорил он Эшенару. И это действительно оказалось так.
Стенные панели, расписанные Уистлером, розовые шелковые бра на стенах, клиенты в крахмальных сорочках, надушенные элегантные дамы в вечерних платьях — все это чрезвычайно вдохновляло Эскофье. Он долгие часы проводил на кухне, созидая одно гениальное блюдо за другим и полируя свои кушанья, точно драгоценные камни: Filets de Sole Coquelin; Homard au Feux Eternels; Volaille à la Derby; Chaud-Froid Jeannette, получившее свое название в честь экспедиции на Северный полюс судна «Жанетта»; а для принца Уэльского, «дорогого Берти», он создал Cuisses de Nymphe Aurore, имевшее и куда менее поэтичное название «лягушачьи окорочка» (хотя и это тоже, конечно, были cuisses, потому что именно таково значение этого слова, однако Эскофье довольно часто приходилось быстро намекать, что Nymphe Aurore вовсе не означает «лягушка»).
Когда официант в белом галстуке, держа в руках блюдо, накрытое серебряным куполом, представил Tournedos Rossini, идеальной формы крошечные рулетики, украшенные тоненькой пластинкой фуа-гра и соусом из перигёрских трюфелей и мадеры, — блюдо, которое Эскофье назвал в честь знаменитого итальянского композитора Россини, — то об этом писали все газеты на свете. Элегантный и весьма корпулентный Россини, которого вкусная еда влекла, пожалуй, куда больше музыки, говорил — и эти его слова очень часто цитировали: «Я не знаю более приятного занятия, чем еда. Аппетит для желудка — все равно что любовь для сердца». Он запросто мог съесть подряд двадцать порций одного и того же блюда. Вскоре в Шотландии перестало хватать мясного скота, столь велики стали запросы публики.
«Фантазия, безусловно, неплохо продается!» — говорил Эскофье.
И действительно — для клиента «Савоя» не было ничего невозможного. Если клиент желал пообедать в японском садике, это осуществлялось благодаря полной перепланировке двора. Для зелено-белого банкета фруктовые деревья, на которых еще висели фрукты, специально подрезали так, чтобы их можно было превратить в столы с прозрачными стеклянными столешницами; и точно так же были устроены стулья, под каждым из которых был изящно обстриженный куст. А когда одному миллионеру захотелось пообедать в Венеции, сад затопили и расставили столики на берегах импровизированного «канала», по которому плыла гондола, в которой стоял маэстро Карузо, исполняя свои дивные серенады.
На кухне «Савоя» трудилась огромная бригада из пятидесяти человек. Поскольку сам Эскофье учить английский категорически отказывался, а большая часть его команды совсем не знала французского, то они совместно разработали некий язык жестов, знаков и кулинарных подсказок. В этом языке попадались, правда, и отдельные словечки из французского, английского, польского, итальянского и китайского языков.
«Савой» быстро обретал успех, и успех этот все возрастал, но Эскофье тем не менее чувствовал себя очень одиноким, особенно плохо ему было по ночам.
«Прошу тебя, приезжай», — писал он Дельфине. Он и сам сперва пытался ездить в Монте-Карло достаточно часто, хотя бы раз в месяц, но чем дальше, тем труднее ему становилось уезжать — и из дома, и из Лондона.
— Ничего, она приедет! — уверял его Ритц, но Дельфина не приезжала. Мало того, они с Эскофье стали ссориться каждый раз, как он приезжал домой.
— Да я просто больной становлюсь, стоит мне об этом Лондоне подумать! — говорила Дельфина. — Я уже с утра ни есть, ни пить не могу, как только вспомню об этом городе.
— Как может мысль о городе сделать кого-то больным? — удивлялся Эскофье.
— Там нет моря. И люди там какие-то бледные, как тесто.
— Люди там очень добрые. А сам город просто восхитительный.
— В Монте-Карло нет налогов. Тут невозможно просто так потерять свой дом.
— Но содержать два дома слишком накладно!
Через некоторое время Эскофье догадался: скорее всего, жена не хочет ехать в Англию из-за Сары. Сара Бернар тогда очень много времени проводила в Лондоне, и если они встретятся, может возникнуть довольно неловкая ситуация. Дельфина знала, что Эскофье и Сара когда-то были любовниками, и ей было, безусловно, неприятно то, что и все эти годы они оставались близки. И действительно, когда Эскофье пытался защитить Сару от обвинений в аморальности, это каждый раз вызывало у его жены одно лишь раздражение.
— Но она родила ребенка, не имея мужа!
— Зато она обожает своего сына и с нежностью о нем заботится, как, впрочем, и о своей матери, и о младшей сестре.
— Но она носит мужскую одежду!
— Она мне однажды сказала: «Я настолько естественна, что предпочитаю быть в мире и со своей совестью, и с Господом Богом», — ответил на это Эскофье.
— Ну, знаешь, если нужно объяснять людям, какая ты естественная, что же тут естественного?
Собственно, и прежде, еще до того, как Эскофье уехал и стал работать в «Савое», Сара была в их отношениях настоящим камнем преткновения. Когда международная пресса обвинила Бернар в том, что она устраивала оргии во время своего тура по Америке — в частности, имелся в виду чисто мужской ужин, организованный в «Дельмонико» издателем газеты «Нью-Йорк Геральд», — Дельфина назвала это «работой на публику» и «саморекламой», облегчающей продажу билетов на спектакли. Эскофье все эти слухи казались весьма туманными и запутанными.
— Все светские женщины вернули свои билеты в кассу. Но Сара никогда не стала бы компрометировать свое искусство подобной «работой на публику», как ты выражаешься.
— Нарушение общественных законов — вот ее главное искусство!
— А разве нарушение общественных законов — это не одна из форм поэтического самовыражения?
После этого Дельфина целую неделю с ним не разговаривала.
И все же, когда Сара вышла замуж за Аристида Дамала, Дельфина, похоже, немного смягчилась и стала лучше относиться к сопернице. Пресса изобиловала фотографиями молодых супругов.
— Они выглядят счастливыми, — говорила Дельфина. — Верно?
И Эскофье приходилось соглашаться. Дамала был прекрасен, как ангел, и на двенадцать лет моложе Сары. Дипломат, ставший актером. «Этот древнегреческий бог — поистине мужчина моей мечты», — заявила Сара, и все это высказывание цитировали.
— Возможно, ее устраивает быть мадам Дамала.
К несчастью, Дамала оказался наркоманом-морфинистом, и вскоре пресса уже начала всячески цепляться к знаменитой паре, а один журнал даже опубликовал карикатуру на Бернар: актриса держала Дамала как марионетку, управляя его руками и ногами.
«Я превратила его в монстра, — говорила она позднее Эскофье. — Он так хотел, чтобы я взяла его фамилию и стала мадам Дамала. Но я не смогла себя пересилить, а он не смог перенести моего отказа».
Через три недели после их свадьбы Дамала куда-то исчез и через несколько дней объявился в Брюсселе в обществе какой-то девицы, первой из множества проституток и любовниц, с которыми Саре Бернар пришлось впоследствии делить мужа. А газеты старательно и любовно описывали все похождения Дамала и все его измены. Когда у него от другой актрисы родился ребенок — это была третьестепенная актрисулька, игравшая исключительно мелкие, проходные роли, ибо основная ее «роль» заключалась в том, чтобы без перебоев снабжать Дамала героином, — Сара пригрозила утопить младенца в Сене.
С появлением каждого нового кричащего заголовка в газетах Дельфина вела себя все тише и все реже критиковала Сару. И правда, трудно было упрекнуть в чем-то эту актрису как жену. Даже после того, как они с Дамала официально развелись, Сара несколько раз принимала мужа обратно. Она ставила спектакли специально для него и играла в них вместе с ним, она купила ему театр и даже порой отказывалась от выступлений, не оставляя попыток вынянчить его, вернуть к здоровому образу жизни.
Но под конец Дамала уже ничто не могло спасти.
За несколько месяцев до того, как Эскофье перебрался в Лондон, Дамала был найден мертвым. Он умер от передозировки морфина и кокаина.
Когда у Сары спросили, что она по этому поводу думает, она сказала: «Что ж, тем лучше», пояснив, что отныне ее супруг наконец-то избавлен от столь жалкого существования. Но таким был лишь ее публичный ответ. А втайне она официально сменила фамилию на Дамала, как того хотел когда-то ее Аристид, и больше года носила траур.
— Возможно, любовь и есть самый страшный наркотик на свете, — сказал жене Эскофье.
И это было именно то, чего Дельфина боялась более всего: полной капитуляции перед этим «наркотиком». Именно поэтому она и не могла заставить себя поехать к мужу в Лондон. Она пыталась объяснить это ему, но он, похоже, не понимал. В Монте-Карло у нее был дом — полная чаша; там вместе с нею жила вся ее семья — не только ее собственные дети, но и ее сестры со своими семьями, а также ее мать и тетки. Там она чувствовала себя частью чего-то большего — она управляла всей этой просторной виллой «Фернан», где все и каждый зависели от нее. Где все крутилось вокруг нее. Где у нее был собственный мир, ею самой и созданный.
— Я никого в Лондоне не знаю, кроме тебя.
— А тебе нужен кто-то еще?
— Я сама прежде всего.
Через некоторое время Эскофье обнаружил, что почти перестал есть. Глядя на тарелку со сладкими розовыми креветками, или с телячьими ребрышками в черносмородиновом соусе, или даже с куском простой жареной утки, он думал: «Я подожду, когда приедет Дельфина». Даже во время воскресных обедов с Ритцем, его женой Мари и их детьми Эскофье замечал, что ест крайне мало и думает лишь о том, как замечательно будет, когда приедет Дельфина с сыновьями, и как прекрасно тогда обе семьи смогут вместе проводить воскресные дни, пируя под каштанами.
Под конец первого года пребывания Эскофье в Лондоне туда приехала Сара — по-прежнему в трауре, — чтобы «присматривать», как она выразилась, за переводом на английский язык пьесы Викторьена Сарду «Федора».
Сара и Эскофье устроились за столиком в глубине так называемого американского бара в «Савое». Для него это было время как раз между только что закончившимся обслуживанием ланча и подготовкой к обеду. Она пила шампанское. Он посматривал на часы.
— Эта пьеса о принцессе, — рассказывала ему Сара, — которая носит такую особую шляпу. Мужскую. Идеальная роль для меня, не правда ли? Уверяю тебя, стоит мне надеть эту новую шляпу — она называется «федора», — и она тут же войдет в моду.
— Разумеется, — сказал он.
— «Разумеется»? И это все, что ты можешь сказать?
— Ты очень мило выглядишь в любой шляпе.
— И я, разумеется, принцесса?
— Разумеется.
Эскофье показался ей слишком худым, слишком сильно поседевшим и слишком усталым.
И она, наклонившись над столом, приподняла свою черную вуаль и поцеловала ему руку.
— Я ведь не потеряю и тебя? Нет? Мне этого не вынести.
И одинокая слезинка скатилась по ее щеке прямо Эскофье на ладонь — на линию жизни.
Он рассказал ей о колебаниях Дельфины и признался:
— Я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.
На следующий же день Сара со всем своим окружением переехала в «Савой», и с тех пор этот отель стал для нее лондонским домом.
— В конце концов, мы ведь друзья, верно?
— Да, конечно, мы с тобой друзья, — подтвердил он, и это, как ни странно, и удивило, и успокоило его. Сперва ему, конечно, хотелось вовсе не дружбы с нею, но с течением лет он действительно стал обретать в дружбе с Сарой некое убежище. Ему казалось, что Сара никогда не бывает слишком далеко от него, а теперь она и вовсе стала частью его повседневной жизни. Каждый вечер, когда она возвращалась из театра, Эскофье приносил ей какую-нибудь кулинарную диковинку, что-нибудь чрезвычайно пикантное, или очень вкусное, или какие-то сласти, а потом они подолгу сидели в ее апартаментах и смотрели на раскинувшийся внизу Лондон; иногда разговаривали, иногда занимались любовью, но по большей части просто сидели рядом. Они были вместе. И между ними царил мир. И это чрезвычайно успокаивало Эскофье. Успокаивало их обоих.
Так что история с Розой Льюис оказалась абсолютно непредвиденной.
Еще до того, как Эскофье познакомился с Розой, он уже знал о ней все; да о ней знал весь Лондон. Она была его конкуренткой. Когда леди Рэндольф Черчилль приняла Розу на службу, принц Уэльский, который решил за ней шпионить, заметил, как она пьет шампанское, и, ошибочно приняв ее за гостью и любительницу поразвлечься, поцеловал ее. Когда ему сообщили, что он только что поцеловал повариху, он не удивился и пояснил, что она, безусловно, заслужила поцелуй, приготовив такой чудесный обед.
«Она, правда, куда больше старалась, готовя капусту, чем цыпленка».
Но, в конце концов, у будущего короля Англии и вкусы были чисто английские.
Разумеется, как это всегда и бывало, «дорогому Берти» одного поцелуя оказалось недостаточно. Слухи распространялись стремительно. Эскофье был заинтригован. Да и как было удержаться, если каждый день точно в одно и то же время он, возвращаясь из церкви и проходя через парк, встречал Розу. Ее невозможно было спутать ни с кем. Ее волосы пылали, точно объятые пламенем; ее смех звучал резко, как выстрел. Она шла через парк в своем белом поварском одеянии — высоком белом колпаке, накрахмаленном белом платье и высоких, со шнуровкой «поварских ботинках» из мягкого черного шевро — и в сопровождении целой толпы точно так же одетых помощников, которые тащились за нею, точно выводок утят за матерью-уткой. И в конце этой вереницы всегда была та, которая, как представлялось Эскофье, исполняла в ее команде роль младшего шефа или даже ассистентки, — очень молодая женщина, тащившая за собой маленького черного скотчтерьера.
— Добрый день, мистер Эскофье, — по-английски приветствовала его Роза, хотя порой она говорила с ним и по-французски — во всяком случае, он полагал, что это французский язык. Однако ее кокни был поистине неистребим, так что, даже когда Роза говорила по-французски, Эскофье с трудом ее понимал.
— У вас на кухне женщины имеются? — спросила она.
— Они у меня везде имеются, — ответил он.
И был страшно доволен тем, что она смутилась.
И вот в одно прекрасное раннее утро Роза появилась на кухне «Савоя». Она была в своих знаменитых черных ботинках, но в целом одета отнюдь не для готовки — в белом шелковом платье и большой черной шляпе, украшенной белыми шелковыми лилиями и черно-белыми лентами. Надетая поверх ее рыжей гривы, эта шляпа производила сногсшибательное впечатление. В шляпе и черных «поварских» ботинках на платформе она казалась очень высокой, этакая викторианская версия Марии-Антуанетты.
И все же никто ее не замечал.
На кухне было жарко и шумно. Как раз в этот момент вломилось целое русское семейство — и эти огромные мужчины с говяжьими боками на плечах чуть не сбили Розу с ног. Торговцы рыбой, притащившие огромные корзины с лобстерами, бесцельно щелкавшими в воздухе могучими клешнями цвета красного дерева, орали: «С дороги!» — и отталкивали Розу. Тут повсюду были только мужчины: одни несли бамбуковые клетки с пронзительно верещавшими певчими птицами, другие — целые букеты сырокопченых колбас. И жара стояла такая, что аккуратно завитые волосы Розы начали распрямляться, а потом и вовсе уныло повисли.
Кухня представляла собой несколько помещений, размещенных на двух этажах. На верхнем, собственно, и происходило основное действо. Там был длинный, выложенный плитками арочный проход, а за ним виднелся казавшийся бесконечным стол со стальной столешницей. Над столом на стене печатными буквами было написано: Entreés; Legumes; Grillades; Poisson. Небольшая армия официантов в безупречно белых фартуках, надетых поверх смокингов, склоняясь над этим бесконечным прилавком, негромко спрашивали у шефов, что сегодня будет предложено клиентам, и старательно все записывали.
За спинами шефов в самом чреве кухни над десятками плит, решеток для жаренья и духовок, а также над сверкавшими чистотой кухонными столами висели на стойках сотни серебряных кастрюль и медных сковород. Плиты топились дровами и коксом; пламя в них так и ревело. В просторной, выложенной белой плиткой комнате над ревущим огнем медленно вращалась на вертеле только что ощипанная дичь — индюки, гуси, фазаны и утки. Целые бараньи бока под ловкими ударами мясницких ножей превращались в мелкие «чопсы» — нежные ребрышки для жарки. Отдельная команда поваров занималась подготовкой говядины и зайчатины. Еще одна — исключительно овощами; они непрерывно чистили и резали морковь, картошку, мощные клубни брюквы и мелкую розовую свеклу. Следующая команда обрабатывала грибы: лесные грибы очищали от земли металлической щеткой, а трюфели обмывали в бренди и аккуратно вытирали досуха. Эскофье нигде видно не было.
На нижнем этаже кухни было гораздо холоднее; здесь находились ледники. Роза никогда прежде не видела столько льда. В центре этого помещения стоял стол, а на нем, обложенные льдом, были горой навалены неощипанные куропатки, вальдшнепы и перепела. В ящиках со льдом хранилась свежая рыба — серый морской язык, шотландский лосось и скат, — а также рыба, уже обваренная или обжаренная, начиненная трюфелями и залитая янтарным желе. На отдельном столе и тоже на льду стояли подносы с птифурами и pâté de fruits. А в углу трое мужчин, одетые, как в разгар зимних холодов, вырезали из огромных ледяных глыб лютни, птиц и даже скульптуру какой-то греческой женщины в полный рост. Рядом с ними еще двое мужчин мастерили из сахарных нитей розовые розы и корзинки.
«Вот я чего хочу, — думала Роза. — Вот какой должна быть моя кухня».
— Он на подъездной аллее, — сказал ей какой-то мальчишка, пробегая мимо с полным подносом всевозможных пирожков и паштетов. И Роза через боковую дверцу вышла прямо на ярко освещенную улицу, сразу угодив в густой суп лондонской толпы. На подъездной аллее выстроилась целая вереница повозок, на которых привезли разнообразные мясные продукты, бараньи ноги, битую птицу и свежую рыбу, которая еще била хвостом. Роза заметила также широкую и глубокую телегу, уставленную маленькими и большими бочонками: на одних было написано «уксус», на других — «вино». Нервные усталые лошади брыкались, когда она проходила мимо.
В самом конце этой вереницы Роза и обнаружила Эскофье в безупречно белом одеянии шеф-повара. Он, стоя на ветхой деревянной тележке, помогал двум монахиням грузить туда коробки с едой. Возница был слишком дряхл, чтобы им помогать, а лошадь казалась даже еще более старой, чем возница. Заметив Розу, Эскофье перестал работать. Монахини тоже уставились на нее.
— Вот уж никак не могла себе представить, что единственные женщины у вас на кухне — это монахини, — сказала Роза.
— Мы здесь только ради Gala Nights, — сказали монашки.
— Как это вызывающе звучит!
Эскофье спрыгнул с повозки на землю и пояснил:
— Это их так пенсионеры прозвали. Для них это действительно ночные пиры.
— Мы в святой обители не можем себе позволить покупать для них мясо. Если бы не месье Эскофье, нам не на что было бы и овес для нашей лошадки купить. Вот он и включил нас в меню, — сказала Розе послушница. — «Плов с перепелами à la „Сестрички бедняков“» — это он в нашу честь такое блюдо создал. Так что мы теперь знамениты.
Мать настоятельница неодобрительно посмотрела на послушницу:
— Слава — отнюдь не добродетель, сестра.
— А у нас, в ресторанном деле, это самая настоящая добродетель, — засмеялась Роза. — А что это за «ночные пиры»?
— Ну, разумеется, когда нам наконец удается поесть мяса.
Эскофье открыл один ящик. Он был полон крошечных перепелиных тушек, обглоданных почти полностью; нетронутыми остались только ножки.
Роза взяла одну перепелку в руки и рассмеялась.
— Значит, если члены нашего идеально правильного общества обгложут эту птичку не полностью, добрые сестры из монастыря сумеют накормить неимущих? — Она сказала это по-французски, но с сильным привкусом кокни. — И каков же рецепт такого блюда?
— Он украден у русских.
— Наверное, оказался единственно подходящим.
— Все очень просто: посыпать птичье мясо специями, немного покоптить в древесном дыму и положить в плов.
— Я и понятия не имела, до чего вы благородны!
— По-моему, никто не должен оставаться голодным.
Обе монахини расцеловали его, а потом стали целовать ему руки.
— Вы слишком добры, — приговаривала мать настоятельница.
— Погодите. — Эскофье снял с соседней повозки небольшой бочонок вина. — Вот еще всем вашим сестрам. В медицинских целях, разумеется.
Когда дряхлая повозка тронулась в путь, Роза взяла Эскофье под руку. Она была значительно выше его, но он, похоже, ничего не имел против.
— Я могла бы многому у вас научиться, — сказала она.
— На кухне?
— Где вам будет угодно.
— Тогда давайте начнем обучение с кухни.
— Но я одета не для готовки.
— Ничего, мы вас разденем.
Роза надела поварскую куртку Эскофье; она пришлась ей как раз впору. Старшая горничная «Савоя» забрала ее одежду из его апартаментов, отгладила и снова повесила к нему в шкаф. Ничего необычного в подобной просьбе не было: Роза была, в конце концов, одной из женщин Герцога. А все женщины Герцога отнимали у прислуги немало времени.
— Сколько всего тарелок?
— Восемнадцать сотен для ланча и ужина.
— Чтоб мне провалиться!
— Oui.
Во время ланча Роза стояла рядом с Эскофье, глядя, как он внимательно инспектирует каждую тарелку, прежде чем та покинет пределы кухни. Каждое баранье ребрышко, каждое рыбное филе, каждую порцию мусса и заливного — все от соуса до супа и гарнира было подано как полагается.
Но незадолго до конца ланча Ритц вошел в кухню с тарелкой в руке. Эскофье обследовал ее.
— Все идеально.
— Да, идеально, — сказал Ритц. — Но каким-то образом наш гость решил, что Poulets de grains à la Polonaise — это нечто жареное, с картошкой, точнее, с чипсами, хотя наш дорогой месье Эшенар и пытался объяснить ему, как готовится эта Poulet и как важно, чтобы соки печени и птицы смешались и пропитали друг друга.
— И чего же он хочет теперь?
— Он заказал жареный рубец с луком, колбасу и картофельное пюре. Я заверил его, что это прекрасный выбор, великолепная комбинация вкусов. Он очень богат. Как бы нам это для него приготовить?
— Этого мы для него готовить не будем, — отрезал Эскофье.
— Я знаю тут одну забегаловку, — сказала Роза. — Неподалеку. Рядом со стоянкой кебов.
Ритц поцеловал ей руку.
— Значит, пошлем туда мальчика, — сказал он с облегчением. — Ведь клиент всегда прав. Хотя клиенты бывают страшно невежественны. А порой и поразительно глупы. Но они всегда правы.
В тот же день, но уже ближе к ночи, когда они поднялись в апартаменты Эскофье, он приготовил для Розы горячую ванну. Маленькое помещение мгновенно наполнилось паром. Роза раздевалась неторопливо, ничуть не стесняясь. Скромность явно не принадлежала к числу ее достоинств. Когда она скользнула в воду, Эскофье подал ей бокал «Моэ».
— Ты научишь меня искусству французской кулинарии? — спросила она.
— Конечно.
— Но ведь я женщина.
— Ты не только женщина, ты еще и умна, и совершенно не боишься работы, и достаточно многое умеешь — у тебя есть полное право у меня учиться.
— Но пойдут разговоры.
— Это правда.
Это была самая что ни на есть правда, и оба отлично это понимали. Но в тот момент Эскофье казалось, что возможный скандал вполне стоит риска. Было в Розе нечто, напоминавшее ему о Саре. Разумеется, о куда более юной Саре. И потом, Сара была гораздо красивее, обладала более царственной осанкой и вообще всем своим обликом походила на королеву. Но и у Розы были красивые рыжие волосы, изящная шея и очень светлая, цвета сливочного масла кожа.
«Дорогой Берти» был чрезвычайно предсказуем.
Обнаженное тело Розы на фоне белых мраморных стен и белейшей фарфоровой ванны так и сияло и словно светилось, как далекая луна в безоблачном небе.
«Какая белая у нее кожа, — думал Эскофье. — Какой удивительный оттенок!»
Некая идея, едва успев зародиться, вдруг сразу начала обретать форму. Почти неуловимый образ. Некое вкусовое ощущение. Неясная мысль о маленьком, но изысканном подарке.
Еще утром Эскофье принес наверх огромную корзину, полную белых лепестков роз, белых фиалок и ванильных орхидей, с помощью которых он планировал создать новое кушанье. Pâtissier уже засахарил по его просьбе некоторые из цветов, а также приготовил для него тарелку хрупких меренг, горсть ванильных бобов и свежие сливки. Собственно, Эскофье мечтал создать новое блюдо для Сары — что-нибудь сладкое, удивительное, способное ее поразить. Сара как раз играла Жанну д’Арк, святую девственницу, семнадцатилетнюю девушку, и эта роль сделала ее поистине знаменитой. Играть Жанну д’Арк сложно в любом возрасте, но для женщины под пятьдесят сыграть ее — тем более так сыграть! — было, казалось бы, почти невозможно.
Эскофье бросил в ваннну горсть лепестков белой розы.
Белая кожа. Белые розы. Сама суть святой Жанны в этих оттенках белого, точно в оттенках невинности.
«Сахарные нити, — думал он. — И ванильный крем, разумеется».
Эскофье пытался решить, нельзя ли ввести во взбитые сливки хотя бы самое малое количество розовой воды, когда Роза сказала:
— Ни один мужчина не дарил мне роз. Украшения — да. Меха. Деньги. Но ведь розы — это совсем другое: каждая из них — это неповторимое чудо. Разве дарят чудеса поварихе!
Эскофье снял с ее колена прилипший лепесток розы и попробовал его на вкус. Хрустящий. Чудесный цветочный аромат. Идеальная нота для крема. Он провел лепестком по губам Розы. Она закрыла глаза.
— Ты можешь вообразить его вкус? — спросил он.
— Пожалуй, слишком похоже на вкус травы. Нужна ваниль, чтобы усилить аромат.
— Отлично!
— Еще бы. Я ведь тоже повариха, в конце концов.
— Non. Ты не повариха. Ты — шеф. Художник.
— Да нет, повариха. Ты, конечно, душка, но все мы — просто элегантные дикари, — возразила она. — Пусть порой и прекрасные, но все-таки дикари.
И Эскофье вдруг ощутил, как что-то бьется у него в груди, точно крылья дикой птицы, которая вскоре выпорхнет оттуда и улетит от него. Роза вышла из теплой воды и завернулась в толстое махровое полотенце. Розовые лепестки прилипли к ее плечам.
— Чем мы теперь займемся?
Перед ним стояла обнаженная молодая женщина, но все это было слишком сложно. Сара, Дельфина: обе они и без того уже сплелись в его мыслях. Роза. Он погладил ее по щеке.
— А теперь я буду тебя учить, — сказал он. — Вот чем мы можем заняться.
И к своему удивлению, увидел, что она, похоже, разочарована.
— Ну что ж, учи меня, — сказала она на безупречном французском, из которого вдруг совершенно исчез этот ужасный акцент. Она явно играла какую-то роль. Даже полотенцу, якобы нечаянно, позволила упасть на пол. В конце концов, в отсутствии упорства ей отказать было нельзя.
Венера, подумал Эскофье и рассыпал горсть цветов по постели. Он так распределил их на шелковых простынях, чтобы казалось, будто весна застигла их врасплох, и в центр этой россыпи цветов уложил Розу. Глядя на ее длинные рыжие волосы, он все сильней тосковал о Саре — о той Саре, какой она была в дни его молодости. Мелкие фиалки он вплел Розе в водопад ее волос, а орхидеями украсил ей грудь.
И в итоге каждый цветок, каждый лепесток занял свое место. А когда Эскофье закончил, Роза действительно показалась ему не Венерой, поднимающейся из раковины моря, а Сарой в образе Венеры, поднимающейся из садов его юности.
Он смотрел на нее, и ему хотелось плакать.
— Не двигайся, — прошептал он. — Закрой глаза. Отдыхай.
Роза вскоре и впрямь крепко уснула, и снились ей чистые цвета и ароматы. Сперва ей казалось, что она спит в саду, полном роз и фиалок, и это был необычайно глубокий и сладкий сон. Но затем ароматы вокруг нее изменились и, в конце концов, разбудили ее: пахло сливками и ванилью.
Эскофье стоял в своей маленькой кухне по-прежнему в брюках со штрипками и в рубашке с белоснежными манжетами и взбивал сахар в пену.
— Это Baisers de Vierge.
— Vierge? Девственницы?
— Ну да. «Поцелуи Девы».
Под вуалью из сахарных нитей двойные ракушки меренг, заботливо приготовленных pâtissier, были уже наполнены кремом, благоухавшим таитянской ванилью. Меренги с кремом были похожи на две идеальной формы груди, украшенные засахаренными лепестками белых роз и дикими фиалками.
— Это ведь для Сары, верно?
Эскофье покраснел.
Роза обняла его за плечи.
— Ничего, все в порядке. И они прекрасны — это же ясно как день. И я из-за этого не стану любить тебя меньше, дорогуша. Не беспокойся. Со мной ведь такое не впервые случается, знаешь ли.
Но на следующий день, идя к мессе, Эскофье Розу в парке не встретил. Он некоторое время послонялся там, притворяясь, будто любуется няньками, толкающими перед собой детские коляски под золотистым, уже почти осенним небом. Он ждал так долго, что пропустил и таинство исповеди — перед службой всегда предлагалось исповедаться — и проповедь в виде отрывка из Ветхого Завета или Евангелия и чуть не опоздал на таинство святого причащения. Уже и Господа попросили о заступничестве. Уже и вода превратилась в вино, а хлеб в Его плоть. Когда Эскофье наконец прибыл в собор Святого Павла, вся паства стояла на коленях.
«И не введи нас во искушение…» — слова «Отче наш» громом отозвались в душе Эскофье.
— Но избави нас от лукавого, — сказал он и, преклонив колена, занял свое место у мраморного алтаря. Темные витражи на окнах давали мало света, и ему был плохо виден Иисус на кресте и остальные святые, но Эскофье знал: все они там. Со своими невидящими глазами и зияющими ранами.
У него над головой на позолоченном потолке были изображены демоны и ангелы, глупцы и святые, и этот рай небесный поддерживали легкие, точно парящие, мраморные колонны.
— Аминь.
Пора было переходить к таинству причастия. Ряд за рядом паства заполнила приделы. Королева Виктория. Принц Эдуард. Леди Рэндольф Черчилль и ее странный заикающийся сын Уинстон. Когда скамья Эскофье стала пустеть, он заставил себя не отставать от других; иначе люди заметили бы и стали рассуждать о том, какой смертный грех запятнал его душу. Стали бы судачить, высказывать предположения, все портить.
Роза. Сара. Дельфина.
Нет, скандала Эскофье допустить не мог. Он встал, занял свое место в очереди и помолился о прощении, но понимал: никакого отпущения грехов быть не может. В этом отношении позиция церкви абсолютно ясна. Адюльтер — это смертный грех, он оскверняет божественную природу Христа. Он опоздал и не получил епитимью, и теперь он был нечист.
— Плоть и кровь, — сказал священник и положил ему на язык облатку.
— Святой отец, простите меня, — тихо сказал Эскофье, но тот его не расслышал за ревом органа, громоподобным, как шум крыльев Его ангелов, и звонкими голосами бледных мальчиков в белых одеяниях, исполнявших псалмы и ведущих за собой остальную паству. Псалмы во славу и похвалу тому позолоченному Богу, что живет в просторных залах из холодного мрамора, а не в тех крошечных чудесах, которые такой человек, как Эскофье, творит каждый день.
Облатка растаяла у него на языке. И была, как всегда, безвкусной.
