Глава 11

Дельфина не видела Эскофье уже три дня, с тех пор, как ей стало хуже, но слышала, как он возится у себя в комнате; слышала шарканье его ног по деревянному полу, щелчки включаемого радио и бормотание диктора; слышала музыку, которую обычно транслировали по вечерам; слышала передачи, посвященные этому Гитлеру; слышала даже скрип пера по бумаге. Теперь, став совершенно неподвижной, она с изумлением обнаружила: сколько же всего, оказывается, можно услышать! Мир вокруг вдруг стал каким-то очень громким и ослепительно-ярким. И полным различных запахов — например, сладкий аромат туберозы Дельфина еще долго чувствовала после того, как ее целовали правнуки; этот аромат способен был вызвать у нее на глазах слезы.

«Жизнь камней, — думала она. — Какой же богатой должна быть такая жизнь!»

Ночной полумрак за окном ее комнаты и скрывал все вокруг, и, как ни странно, все выявлял и усиливал. Дельфина слышала и чувствовала все, что происходит на узких извилистых улочках внизу: слышала, как ссорятся из-за мелких измен любовники, сидевшие в кафе на знаменитой Плас-д’Арм; чувствовала запах еды, стоявшей перед ними на столиках, и, казалось, видела ряды этих столиков, выстроившихся, точно костяшки домино. В этом кафе готовили в основном национальную еду монегасков, тех крестьян, которые и составляют основное население Монако, и это была та самая еда, которую Дельфина со временем так полюбила.

Таким образом, ее время с четырех до девяти часов вечера отмерялось не течением минут, а переменой блюд: oignons à la Monégasque, «лук по-монакски», — сдобренный огромным количеством специй кисло-сладкий салат из лука и винограда; затем масляные пирожки с начинкой из тыквы и риса и маленькие горячие печенья socca из молотого бараньего нута. А потом поджаренные на решетке креветки, оливковое масло, лимоны с тонкой шкуркой, оранжад, семечки аниса, чеснок, маленькие черные оливки — все эти ароматы, сплетаясь с запахом морского бриза, пробуждали воспоминания. И Дельфина вновь становилась молодой женой, с наслаждением уступавшей вечерней порой нежным поцелуям мужа; или чувствовала себя молодой матерью, у которой уже трое маленьких детей, и младший ее сынок Даниэль еще жив, и ему еще не нужно идти на войну, и Виктория по-прежнему английская королева. Каждое Рождество, каждый Новый год, каждая Пасха, каждый день рождения возвращались к Дельфине в этих воспоминаниях. И каждое мгновение, когда солнце вновь своим теплом согревало ее, она вкушала, точно одно изысканное блюдо за другим.

А ее сиделки утверждали, что совершенно никаких запахов не чувствуют.

— И услышать отсюда, что творится на Плас-д’Арм, совершенно невозможно! Слишком далеко, — заявила одна.

— Вы это просто себе вообразили, — заявила другая. — Или во сне увидели.

Но Дельфина знала, что обе они ошибаются. Ведь даже ее сны обладали неким темным ароматом лаванды.

Но в ту ночь она уснуть не могла. Ей не давал покоя сладостный, персиковый аромат индийских манго. Когда Эскофье работал в лондонском «Савое», ей прислали целых шесть ящиков манго. Разумеется, с визитной карточкой «мистера Бутса».

— Интересно, с чего этот таинственный мистер Бутс решил, что мне нужно такое количество манго? Да еще и полтуши шотландской телки редкой абердин-ангусской породы? А к этому два ящика отборного шампанского и пятьдесят фунтов чудесной, желтой, как масло, шведской картошки?

— Может, он сумасшедший? На тебе помешался?

— Может быть.

Еда, которую присылал «мистер Бутс», всегда была такой роскошной, такой экстравагантной и отчего-то такой интимной — даже эротичной, — что и теперь лицо Дельфины вспыхнуло от воспоминаний об этом.

А Эскофье закашлялся. И хотя он находился не с нею рядом, а за стеной, каждое его слово, каждый вздох она слышала так же отчетливо, как если бы он стоял возле ее постели.

— Ты помнишь эти манго? — спросила Дельфина. Она думала, что всего лишь прошептала эти слова, но скрипение пера по бумаге тут же прекратилось. — Ты должен их помнить.

Было слышно, как Эскофье отодвинул стул от письменного стола, медленно встал и прислонился к стене. Скрипнули доски пола.

— Помнишь те манго? — снова спросила она, слушая, как он дышит. Он снова откашлялся и тихо спросил:

— Они ведь были сладкие, правда?

— В жизни ничего более сладкого не пробовала.

И оба притихли, слушая знакомые звуки: дыхание друг друга. Без слов. Испытывая успокоение, которое навевала эта безмолвная соната, эта нежная поэма молчания и понимания.

Через некоторое время Эскофье сказал:

— Индийцы считают, что манго — это истинное свидетельство того, что совершенство достижимо.

А Дельфина думала о тех манго с гладкой мраморной шкуркой, с карминной и ярко-зеленой, точно цветы на лугу, окраской; потом вспомнила, какая у них была ярко-оранжевая мякоть; вспомнила каждый съеденный кусочек этих плодов и сок, текший у нее по рукам.

— Совершенство, — сказала она. — Однако уже через несколько дней шкурки манго стали сморщиваться и постепенно чернеть. Сперва одно пятнышко, потом два, а потом их сладостный аромат стал отдавать гнилью, и сами они с каждым днем все больше уменьшались, усыхали, словно некогда напоившие манговые деревья дожди понемногу возвращаются обратно на небеса, унося с собой и все соки этих плодов, всю их сладость.

— Возможно, — сказал Эскофье, — дождь, некогда напоивший и наши тела, тоже постепенно их покинет и вернется на небеса.

И Дельфина услышала, что он снова сел за письменный стол: знакомо скрипнули пружины его рабочего кресла. Она ждала, что теперь он снова начнет писать, но он отчего-то не начинал. И она прислушалась: может быть, он скажет ей что-нибудь еще? Все, что угодно. Но он продолжал молчать. И она устало закрыла глаза. Но как раз перед тем, как Дельфина провалилась в черноту сна, Эскофье внятно сказал:

— Нет ничего более реального, чем мечты и любовь.