11
Прошло несколько дней, и я отправилась на прием к доктору Болдаку. Я приготовилась к встрече с очередным занудным черствым медиком, который сурово взглянет на мой неокольцованный палец и будет разыгрывать из себя новоанглийского пуританина. Но Болдак оказался приятным и доброжелательным мужчиной лет под сорок. Выпускник колледжа Боудена, он остался в родном городе. чтобы открыть здесь практику. С первых же минут общения я по чувствовала себя легко и раскованно.
Значит, это доктор Грейсон вас ко мне направил? — спросил он.
Я кивнула.
Как долго он был вашим доктором?
Я недавно в этих краях. И уже подыскиваю нового доктора.
В самом деле?
Кажется, мы с ним не нашли общего языка.
Но доктор Грейсон такой обаятельный человек, — сказал он выгнув брови в стиле Гручо Маркса. — И у него исключительный контакт с пациентами.
Я рассмеялась:
Кажется, ему не слишком понравилось то, что я не замужем. А вас это не смущает, доктор?
Он пожал плечами:
Ваша личная жизнь — это ваша личная жизнь, мисс Смайт. Моя задача — сделать так, чтобы вы и ваш ребенок благополучно пережили беременность.
Мне все еще не верится в то, что я беременна.
Он улыбнулся:
Это я часто слышу.
Нет, я не о том: с медицинской точки зрения я не могу быть беременной.
И я подробно рассказала ему обо всем, что произошло пять лет назад в Гринвичском госпитале. В отличие от доктора Грейсона, он проявил живейший интерес к этому делу и даже спросил имя врача, который занимался мною.
Я напишу ему и запрошу вашу медицинскую карту. А пока соглашусь с вами: надо все-таки сделать второй тест на беременность.
Он взял у меня кровь на анализ. Я также собрала мочу. Мы договорились о следующем приеме через неделю. Я вернулась в коттедж на Попхэм-Бич. Я все пыталась осмыслить новость, обрушившуюся на меня, как гром среди ясного неба. Я действительно мечтала о ребенке. Втайне страдала от своей неполноценности. Когда Джек вернулся в мою жизнь, тоска по ребенку обострилась — хотя я не показывала этого. И вот теперь я была беременна (разумеется, если первый тест не был ошибочным). Будь я христианкой, я назвала бы это чудом. Будь я до сих пор с Джеком, я бы, наверное, сошла с ума от радости. Но вместо всего этого я испытывала странную смесь эйфории и отчаяния. Эйфории — от сознания того, что у меня наконец будет ребенок. Отчаяния — оттого, что я никогда больше не заговорю с отцом этого ребенка. И эта злая ирония судьбы отравляла мое существование.
В моих мыслях постоянно присутствовали Эрик и Джек. Горечь подкатывала без предупреждения. Я то была рациональна и собранна, то едва не срывалась в пучину депрессии. Я вспомнила свое состояние в первые месяцы после выкидыша — когда печаль стала моей тенью, сопровождая меня повсюду. На этот раз ее присутствие было еще более ощутимым и постоянным. Джек разрушил мою жизнь. И это сознание лишь усиливало решимость больше никогда не видеться с ним и не говорить ему о беременности. Ему не нельзя было доверять. Он был достоин лишь презрения. Он не должен был прикасаться к этому ребенку.
Да, я была жесткой, упрямой. Но это было необходимо — только так я могла справиться с всепоглощающим чувством потери. Эта вынужденная суровость стала моим modus vivedi. И вот теперь передо мной замаячила счастливая перспектива стать матерью. И хотя это не меняло моего отношения к Джеку, я знала, что материнство выведет меня из беспросветного туннеля злости и уныния.
Через семь дней я снова была на приеме у доктора Болдака. Он, как всегда, был приветлив.
Боюсь, что замечательный доктор Грейсон был прав: тесты на беременность редко дают ошибку. Вы определенно ждете ребенка.
Я улыбнулась.
Что ж, по крайней мере, новость вас радует, — сказал он.
Поверьте, я очень рада. И ошеломлена.
Это можно понять. Тем более что я изучил вашу карту из Гринвичского госпиталя… ее прислали лишь вчера. Ваш лечащий врач, на мой взгляд, ошибочно информировал вас о том, что поврежденная матка не позволит вам забеременеть. Да, одна из маточных труб серьезно пострадала, что действительно снижает способность к зачатию, как и внутренние повреждения стенок матки. Снижает, но ведь не исключает полностью. Мне лично известно несколько случаев, когда после такого медицинского вмешательства зачатие все-таки происходило — и беременность вынашивалась. Проще говоря, ваш доктор в Гринвичском госпитале оказался излишне пессимистичным в отношении ваших шансов стать матерью. По мне, так его поступок заслуживает порицания, ведь он обрек вас на годы ненужных страданий. Впрочем, это я погорячился. Все-таки клятва Гиппократа обязывает врача относиться к своим коллегам как к братьям… и не осуждать другого врача, тем более перед его пациентом.
Не беспокойтесь, я сама оценю его действия. Он был ужасным человеком. Настолько ужасным, что рядом с ним доктор Грейсон кажется Альбертом Швейцером.
Настала очередь доктора Болдака рассмеяться-.
Пожалуй, я воспользуюсь вашим сравнением.
К вашим услугам.
Его улыбка сменилась профессионально серьезным выражением лица.
Хотя это и волнующая новость, я хочу, чтобы вы отнеслись к ней спокойно. Очень спокойно. Во избежание повторения прошлых ошибок давайте постараемся выносить эту беременность с хорошим настроением.
Есть вероятность, что я могу потерять ребенка?
В первые три месяца беременности всегда существует опасность выкидыша. Я бы сказал, что шанс составляет один к шести.
Но с учетом моей предыдущей истории…
Скажем так, риск есть… но все равно все складывается в вашу пользу. Просто вам нужно проявить осторожность. У вас есть все возможности выносить беременность, если только вы не собираетесь покорять вершину Катадин или играть в хоккей за колледж Боудена. Боюсь, что в таких делах не помешает и удача. Вы планируете здесь остаться?
Мне больше некуда было ехать. И поскольку на ближайшие восемь месяцев мне были прописаны отдых и покой, не могло быть и речи о возвращении на Манхэттен.
Да, я остаюсь в Мэне.
Опять-таки, это не мое дело… но вы действительно считаете, что это здравая идея — жить одной в такой глуши, как Попхэм-Бич?
Я была вынуждена признать, что в этом не было никакого здравого смысла. Поэтому, как бы тяжело мне ни было прощаться с песком, небом и океаном, уже на следующей неделе я переехала в Брансуик. После недолгих поисков я остановила свой выбор на милой, хотя и несколько деревенской, квартирке на Федеральной улице. Это были апартаменты с одной спальней в довольно скучном доме, обшитом белой доской. Декор был, мягко говоря, «уставшим»: желтые стены, бросовая мебель, примитивная кухня, медная кровать, срочно нуждавшаяся в полировке. Но утренний свет щедро заливал гостиную. У окна стоял большой стол красного дерева с восхитительным старомодным рабочим креслом (собственно, именно стол с креслом и подкупили меня). К тому же квартира находилась рядом с колледжем, центром города и кабинетом доктора Болдака — так что я всюду могла ходить пешком.
Рут помогла мне с переездом. Я открыла счет в местном отделении банка «Каско Нэшнл» на Мэн-стрит и (через Джоэла Эбертса) договорилась, чтобы выплаты от журнала поступали сюда. Впереди были еще четыре месяца моего вынужденного «творческого отпуска». Недельное жалованье легко покрывало аренду, составлявшую восемнадцать долларов в неделю, и все мои бытовые нужды. Мне даже хватило на то, чтобы купить радиоприемник, проигрыватель «Виктрола» и постоянно пополнять свой запас книг и грампластинок. Я снова начала читать газеты: «Мэн газет» и «Бостон глоуб» («Нью-Йорк тайме» доходил до Брансуика с трехдневным опозданием). Машина клеветы, запущенная Маккарти и его бандой, набирала обороты. Супруги Розенберги вступали в финальную стадию апелляционного процесса против смертного приговора за якобы переданные Советам секреты производства атомной бомбы. Эйзенхауэр искал убийственный компромат на Адлая Стивенсона в свете предстоящей в ноябре президентской кампании. И «черные списки», передаваемые из Вашингтона, становились все длиннее Я понимала, что в обстановке возрастающей «красной угрозы» мне не стоит рассчитывать на скорое возвращение в журнал, где меня явно не ждут. Смерть Эрика широко обсуждалась в прессе, и Его Светлость Главный Редактор вряд ли решился бы расстраивать совет директоров возобновлением контракта со мной. Что говорить, ведь я была сестрой человека, который непатриотично отказался стучать на других. Разумеется, и я автоматически становилась нежелательной персоной… недостойной выступать на страницах журнала «Суббота/Воскресенье».
Так что я трезво отнеслась к тому, что к середине срока моей беременности выплаты из журнала прекратятся и я буду вынуждена распечатать страховую премию от Эн-би-си или залезть в свой биржевой портфель… хотя мой пуританский разум с ужасом отвергал идею разбазаривания капитала в столь молодом возрасте. Тем более что впереди были крупные расходы на содержание ребенка.
Меня беспокоило и то, что — благодаря стараниям Винчелла и вынужденному уходу из «Субботы/Воскресенья» — по городу быстро распространятся слухи о том, что я политически неблагонадежна, и работодатели попросту побоятся связываться со мной.
Но каждый раз, когда я начинала предаваться панике, задумываясь о перспективах своего будущего трудоустройства (или, точнее, их отсутствии), мне удавалось успокоить себя мыслью, что я обязательно найду заработок. Все-таки мое положение никак нельзя было назвать отчаянным. У меня были деньги в банке, собственная квартира на Манхэттене. Они могли забрать у меня карьеру… но не могли лишить меня крыши над головой.
Как бы то ни было, о возвращении на Манхэттен речь пока не шла. И разумеется, о моей беременности никто не должен был знать. Рут была единственной хранительницей этого секрета — но она твердо обещала молчать.
Мне ты можешь доверять, — сказала она. — Уж я-то знаю, что такое деревня. Стоит только обронить словечко, и тебе на улице гарантированы любопытные взгляды.
Но разве я смогу обойтись без этих взглядов, когда мое положение станет заметным?
Во многом это зависит от того, какой статус ты для себя выберешь, сколько знакомых будет в твоем окружении, насколько ты будешь с ними откровенна. Я тебе обещаю — если ты представишься той самой Сарой Смайт, которая пишет для журнала «Суббота/ Воскресенье», твой день будет расписан по минутам. Половина Боудена захочет встретиться с тобой — ведь новые люди в городе большая редкость. А если они к тому же известные всей стране колумнистки…
Ну я же не Уолтер Липман, Рут. Я очень скромная фигура, да и пишу всякую ерунду.
Послушайте только эту мисс Скромность!
Это правда. И поверь, я никому не рассказываю о том, чем я занималась на Манхэттене. Мне хватило вторжения в мою частную жизнь — спасибо ФБР.
Так что я держалась очень скромно. Следуя предписаниям доктора Болдака, я не нагужала себя физически, ограничиваясь прогулками по боуденскому парку, который начинался сразу за кампусом, походами в библиотеку колледжа (где мне удалось получить читательский билет постоянного жителя Брансуика) и по магазинам на Мэн-стрит. Я нашла бакалею с доставкой продуктов на дом и газетный киоск, где согласились заказывать специально для меня воскресный номер «Нью-Йорк таймс». Я стала завсегдатаем книжного магазина. Вскоре мы перешли на «ты» с библиотекарями колледжа Боудена, бакалейщиком мистером Коулом, старшим кассиром банка «Каско Нэшнл» Телмой и мистером Муллином, аптекарем. Хотя все, конечно, спрашивали мое имя и интересовались, когда я приехала в город, этим расспросы, собственно, и ограничивались. Никто не позволял себе спрашивать, что я делаю в Брансуике, есть ли у меня муж, чем зарабатываю на жизнь. Как я обнаружила, отсутствие чрезмерного любопытства было фирменным свойством штата Мэн. Здесь люди уважали твое право на личную жизнь… потому что хотели такого же уважения к себе. Более того, неписаный кодекс поведения в Мэне гласил: твои дела — это только твои дела, и меня они не касаются. Даже если людей интересовало твое прошлое, они заставляли себя этого не показывать, боясь показаться назойливыми или прослыть деревенскими сплетниками. Мэн был, пожалуй, одним из немногих мест в Америке, где тактичность и сдержанность считались главными добродетелями.
Вот почему мне так легко жилось в Брансуике. После пяти лет потогонной работы в журналистике, когда каждую неделю приходилось выдавать материал, было очень приятно отдохнуть от пишущей машинки. Я наверстывала упущенное в книгах. Записалась на курсы разговорного французского в колледже, по три часа в день изучала спряжения глаголов и словарь. Раз в неделю Рут заезжала за мной на своем «студебекере» и везла к себе домой на ужин. Раз в неделю я ходила на прием к доктору Болдаку. Моей беременности было уже шесть недель, и он был доволен текущим положением дел.
Пока все в норме, — сказал он, когда я оделась и села к столу напротив него. — Если нам удастся дойти до второго триместра без осложнений, у вас действительно хорошие шансы благополучно выносить беременность. Вы ведь легко справляетесь, правда?
Брансуик — как раз такое место, где не приходится напрягаться.
Доктор Боддак поморщился:
Могу я считать это сомнительным комплиментом?
Извините. Я неудачно выразилась.
Да нет, все верно. Это действительно тихая заводь.
И для меня сейчас как нельзя более подходящая.
Я все хотел у вас спросить: вы что-нибудь пишете, пока живете здесь?
Я резко побледнела. На его лице тут же появилось виноватое выражение.
Прошу прощения, — сказал он. — Это было нетактично с моей стороны.
Откуда вы узнали, что я писательница?
Просто я выписываю журнал «Суббота/Воскресенье», Сара. Точно так же, как каждый вечер читаю «Мэн газет». О смерти вашего брата писали и здесь.
Не могу поверить.
Короткая заметка о его внезапной кончине и предшествующем увольнении из Эн-би-си, после того как Винчелл обнародовал его прошлое. И еще о том, что Сара Смайт из «Субботы/Воскресенья» — его сестра.
Почему вы раньше об этом не говорили?
Потому что вы могли подумать, что я сую нос в ваши дела. Да я и сейчас чувствую себя дураком: зачем ляпнул? Не надо было ни о чем расспрашивать.
Как вы думаете, в Брансуике знают, кто я? (Он неловко заерзал на стуле). Знают, да?
Видите ли… — нерешительно начал он. — Городок у нас маленький. И хотя никто не осмелится напрямую задать вам вопрос, между собой люди, конечно, обсуждают. Например, вчера вечером я обедал с ребятами из колледжа и Дунканом Хауэллом — редактором «Мэн газет». Не знаю, как в разговоре всплыло ваше имя, но Дункан вдруг обратился ко мне: «А ты знаешь, кто, говорят, поселился в Брансуике? Сара Смайт — та самая, что вела отличную колонку'в журнале „Суббота/Воскресенье". Я бы с удовольствием подкатил к ней с предложением — может, она и для нас что-нибудь написала бы… но как-то неудобно. Тем более что, как я полагаю, она сбежала сюда от Нью-Йорка и всей этой истории с ее братом…»
Мне вдруг стало не по себе.
Доктор Болдак, вы ведь не сказали о том, что я ваша пациентка?
Господи, нет, конечно. Это было бы уже верхом неприличия. Я бы никогда, никогда не посмел…
Хорошо, хорошо, — слабым голосом произнесла я.
Я теперь чувствую себя ужасно. Но обещаю вам: Мэн есть Мэн, и здешние жители никогда и виду не подадут, будто знают, кто вы такая.
Кто я такая — это как раз второстепенное. Меня беспокоит лишь то, какими взглядами меня будут провожать на улице, когда моя беременность станет очевидной.
Опять-таки, никто и никогда не осмелится осуждать вас из-за незамужнего статуса.
Но будут сплетничать за моей спиной.
Знаете, в Брансуике живут доброжелательные люди. Я думаю, вы здесь встретите больше симпатии, чем каких-либо других эмоций. И вот что еще я вам скажу: на том обеде все присутствующие в один голос сказали, что история с вашим братом просто возмутительна… и что он был настоящим смельчаком, который не побоялся открыто выступить в защиту своих убеждений.
Значит, вы не считаете его коммунистической марионеткой? Лакеем Сталина, который скрывался под личиной ведущего автора Марта Маннинга? Вы улыбаетесь. Почему?
Потому что встретить манхэттенского острослова здесь, в Брансуике, — это большая редкость. И вот еще что. Как и у многих моих здешних знакомых, у меня серьезные сомнения относитель-но того, что делают Маккарти и его приспешники. Тем более что они устраивают эту «охоту на ведьм» якобы от нашего имени… что лично мне крайне неприятно. Я просто хочу сказать вам, что искренне сожалею о вашей потере. У вас есть другие родственники?
Он был единственным.
Доктор Болдак ничего не сказал… и я была благодарна ему за это. Я быстро перевела разговор на медицинские темы — вроде того, стоит ли беспокоиться из-за частых позывов к мочеиспусканию.
Боюсь, это распространенная жалоба всех беременных женщин, — ответил он. — И одна из тех, на которую медицине пока нечем ответить.
Что ж, значит, до будущей недели? — спросила я, собираясь уходить.
Болдак тоже встал со стула:
Еще раз прошу прощения за мой промах.
Нет… о таких вещах лучше знать.
Вы не обидитесь, если я вам еще кое-что скажу?
Давайте.
Я знаю, что Дункан Хауэлл, будучи исключительно порядочным человеком, никогда не осмелится позвонить вам с предложением поработать для «Мэн газет». Но, насколько я понял, он был бы просто счастлив, если бы вы заинтересовались этой идеей.
Я пока отдыхаю от писанины, — сказала я. — Но в любом случае, спасибо за наводку.
Как и следовало ожидать, уже через два дня я сняла телефонную трубку и позвонила Дункану Хауэллу в «Мэн газет». Меня тут же соединили с ним.
О, это большая честь для меня, — сказал он.
Вы, наверное, первый в истории редактор, который произносит такие слова.
Рад слышать. Как здорово, что вы здесь у нас, в Брансуике.
Мне здесь нравится.
Как вы отнесетесь к моему приглашению на ланч, мисс Смайт?
С удовольствием.
В таком случае я предлагаю вам на выбор. Брансуикский вариант роскоши — обеденный зал в нашей лучшей гостинице «Стоу Хаус». Или могу познакомить с нашей местной достопримечательностью, колоритной закусочной «Мисс Брансуик».
О, конечно, закусочная, — ответила я.
Дункан Хауэлл оказался приятным полноватым мужчиной лет тридцати с небольшим. Он был одет, как преподаватель колледжа: твидовый пиджак, свитер с У-образным вырезом, вязаный галстук. Очки в роговой оправе. Курил трубку. Он был настоящим сыном своего города. Вырос в Брансуике, заранее зная, что поступит в колледж Боудена, чтобы потом продолжить трудиться в газете, которой его семья владела на протяжении последних семидесяти пяти лет. Его речь была неторопливой, с характерными провинциальными модуляциями. Но, как и все, кого мне довелось встретить в штате Мэн, он был кем угодно, только не провинциалом.
Он уже сидел в отдельной кабинке, когда я зашла в «Мисс Брансуик». Это была настоящая американская закусочная, стилизованная под вагон-ресторан: сборные алюминиевые конструкции, ламинированный винилом прилавок, шесть кабинок, клиентура из водителей грузовиков и солдат с местной авиабазы, за прилавком — коротышка повар с сигаретой во рту, официантки, которым карандаши служили одновременно заколками для волос. Мне сразу понравилось это заведение. Так же, как понравился и Дункан Хауэлл.
Он встал, когда я вошла. Подождал, пока я сяду напротив, и лишь тогда занял свое место. Официантка обращалась к нему по имени. В отношении меня он настоял на обращении мисс Смайт. Он порекомендовал мне фирменный ланч «Дальнобойщик»: стейк, гору оладий, три яйца, домашний картофель фри, шесть тостов и бездонная кружка кофе. Когда я сказала, что с меня хватило бы скромного гамбургера и чашки кофе, он ответил, что нет будущего у того, кто управляет лишь конной повозкой.
Мы сделали заказ. Поболтали. Он коснулся местной политики, расширения бумажной мельницы, поделился тревогой в связи со слухами о возможной отмене бостонского поезда как нерентабельного. Рассказал историю «Мэн газет»: как его прадед учредил ее в 1875 году, как она всегда занимала независимую политическую позицию и (что характерно в целом для всего штата Мэн) отказывалась от рабского угодничества перед той или иной политической партией.
Мэн — традиционно республиканский штат, — объясни он. — Но это не значит, что мы всегда поддерживали республиканских кандидатов на национальных или местных выборах. Мы безоговорочно вьхступали за Рузвельта. Дважды поддерживали демократов на выборах в сенат…
А как вы относитесь к Джо Маккарти? — спросила я.
Казалось, его нисколько не смутил мой резкий тон… хотя, честно говоря, я и сама удивилась тому, что задала такой вопрос в лоб.
Я буду предельно откровенен с вами, мисс Смайт. Я серьезно воспринимаю идею коммунистической угрозы. Я, например, считаю, что все собранные доказательства указывают на виновность Розенбергов, и для меня государственная измена — тягчайшее преступление. Но что касается мистера Маккарти… скажем так, он вызывает у меня искреннее беспокойство. Потому что: а) я считаю его настоящим оппортунистом, который использует коммунистический вопрос как средство борьбы за власть, и б) потому что в процессе этой борьбы он уничтожил много невинных людей… — Он посмотрел мне в глаза. — А по моему глубокому убеждению, уничтожению невинных людей нет прощения.
Я выдержала его взгляд:
Я рада, что вы так думаете.
Он перевел разговор на другую тему, поинтересовавшись моей «работой» в настоящий момент.
В настоящий момент я не работаю. Думаю, вы знаете почему.
Мы действительно публиковали заметку о вашем брате. Мне очень жаль. Вы поэтому приехали в Мэн?
Да, мне было необходимо уехать на время.
Я так полагаю, в журнале с пониманием отнеслись к тому, что вам нужен отпуск.
О да, они с радостью и отправили меня в этот отпуск. Поскольку, из-за отказа моего брата играть в игры с Комиссией, я создавала им проблемы.
Дункан Хауэлл, казалось, был искренне шокирован.
Скажите, что это неправда. Они не могли так поступить с вами.
Я была потрясена не меньше вашего. Тем более они знали, что я, наверное, самый аполитичный в мире человек. Даже мой бедный брат давно уже отрекся от своего короткого флирта с коммунизмом в тридцатые годы.
Но тем не менее отказался назвать имена.
И поступил честно, на мой взгляд.
Это сложный вопрос, с какой стороны ни посмотри. Я могу понять, почему некоторые называли имена, считая это проявлением патриотизма… а другие поступали так исключительно ради самосохранения. Но я определенно уважаю высокие моральные принципы вашего брата.
Посмотрите, куда они его завели. Я буду честной с вами, мистер Хауэлл. Иногда я очень жалею о том, что он не назвал имен, как это сделали другие. Потому что тогда он был бы жив. И уж совсем начистоту: если чему и учит нас история, так это тому, что сегодняшняя борьба не на жизнь, а на смерть с годами теряет свою актуальность. Я хочу сказать, что рано или поздно страна прозреет и «черные списки» канут в прошлое. Когда-нибудь историки, наверное, назовут этот период политическим заблуждением, позорным пятном в жизни нации. И будут правы. Но вот только моего брата уже не вернешь.
Я уверен, он бы очень хотел, чтобы вы продолжали писать.
Но — разве вы не слышали? — мое имя тоже фигурирует в «черных списках».
Только для журнала «Суббота/Воскресенье». И между тем они ведь официально не уволили вас.
Как только закончится мой вынужденный творческий отпуск, они это сделают. А на Манхэттене быстро распространяются слухи. Как только журнал меня уволит, я стану изгоем в журналистском мире.
Только не в Брансуике, штат Мэн.
Что ж, приятно слышать, — рассмеялась я.
И готов спорить, самое трудное в вашем вынужденном простое — это не иметь выхода к читателям.
Как вы догадались?
Я всю жизнь вращаюсь среди журналистов. Без чего они точно не могут жить, так это без аудитории. Я предлагаю вам аудиторию, Сара. Небольшую аудиторию. Но все-таки…
Разве вас не пугает перспектива взять на работу опальную журналистку?
Нет, — твердо сказал он.
А что бы вы хотели предложить мне в качестве темы?
Возможно, что-то наподобие вашей колонки «Будни». Мы можем обговорить это потом.
В «Субботе/Воскресенье» вряд ли обрадуются, когда узнают, что я работаю на стороне, при этом получая от них зарплату.
Вы подписывали с ними контракт на эксклюзивные права?
Я покачала головой.
Они настаивали на том, чтобы вы не работали на кого-то еще, пока находитесь в творческом отпуске?
Нет.
Тогда не вижу проблем.
Пожалуй.
Но, разумеется, встает вопрос денег. Если позволите, вопрос личного характера: сколько они вам платили за колонку?
Сто восемьдесят долларов в неделю.
Дункан Хауэлл едва не поперхнулся.
Даже я столько не зарабатываю, — сказал он. — И конечно, я не смогу предложить вам сумму такого порядка. Мы ведь «маленькие».
Я и не говорю, что претендую на такие деньги. Как насчет пятидесяти баксов за колонку? Столько я трачу здесь на аренду жилья и прочие бытовые нужды.
Это все равно куда больше, чем я плачу другим колумнистам своей газеты.
Я удивленно выгнула брови. Дункан Хауэлл уловил намек.
Хорошо, хорошо, — сказал он, протягивая мне руку. — Договорились на пятьдесят.
Мы ударили по рукам.
Как здорово снова вернуться к работе, — сказала я.
Конечно, Дункан Хауэлл был прав. Хотя я и не признавалась в этом (и постоянно убеждала себя в том, что мне нужно отдохнуть от машинки), я отчаянно скучала по творчеству. И ла, он оказался проницательным парнем и сумел задеть нужную струну. Он четко уловил, что без работы я задыхаюсь. Я не привыкла к пассивному образу жизни, к безделью. Мне нужно было к чему-то стремиться, мой день должен был подчиняться строгому распорядку и цели. Как любой другой профессионал, привыкший к аудитории, я действительно мечтала вернуться. Пусть даже это будет аудитория не национального масштаба, а всего восемь тысяч ежедневных читателей «Мэн газет».
Премьера моей колонки состоялась ровно через неделю после ланча в «Мисс Брансуик». Мы договорились назвать ее «Изо дня в день». Как и в предыдущей колонке, я представляла легкий сатирический комментарий на прозаические темы. Только акценты сместились: если раньше в моих эссе был столичный уклон, то теперь я сосредоточилась на домашних, местечковых проблемах. Так появились «Двадцать три тупых способа применения плавленого сыра „Велвита"», или «Почему восковая эпиляция вызывает у меня чувство неполноценности», или (мое любимое) «Почему женщины не дружат с пивом».
Дункан Хауэлл настаивал на том, чтобы я сохранила тот дерзкий и нагловатый стиль, который отличал мои колонки в «Субботе/Воскресенье»: «Не надо щадить читателя. Жители Мэна всегда чувствуют, когда кто-то пытается ткнуть их носом… и им это не нравится. Но нужно время, чтобы они привыкли к твоему стилю… в конце концов ты покоришь их».
Разумеется, первые колонки «Изо дня в день» никого не покорили.
«Что вы творите? Наняли какую-то всезнайку, чтобы она строчила свою заумь в нашей респектабельной газете?» — таким было одно из первых писем, адресованных главному редактору.
Спустя неделю в читательской почте грозно проревело: «Может, такие штучки и проходят на Манхэттене, но мисс Смайт демонстрирует взгляд на мир, который не имеет ничего общего с той жизнью, которой мы живем здесь. Возможно, ей стоит подумать о том, чтобы перебраться обратно на юг?»
Вот так.
Не принимай это на свой счет, — сказал Дункан Хауэлл, когда мы снова встретились в «Мисс Брансуик» за чашкой кофе примерно через месяц после запуска колонки.
Как я могу не принимать это на свой счет, мистер Хауэлл? В конце концов, если у меня не будет контакта с читателями…
Но ты уже в контакте, — возразил он. — Большинство наших одобряют твою работу. И каждый раз, когда я обедаю в городе, кто-нибудь из Боудена или из местных бизнесменов обязательно скажет, как им нравится твой стиль и взгляд на вещи и какой это был удачный ход — пригласить тебя в газету. А парочка нытиков и жалобщиков всегда найдется, чтобы хаять что-то новое и немножко другое. Это нормально. Так что, пожалуйста, не бойся: ты великолепно справляешься с задачей. Настолько, что я начал подумывать… может, ты согласишься писать по две колонки в неделю?
Это шутка?
Нет, абсолютно серьезно. Я действительно хочу, чтобы рубрика «Изо дня в день» прижилась, и думаю, что тут лучше всего подойдет натиск… надо заставить их читать ее по понедельникам и пятницам. Согласна?
Конечно. А вы сможете себе это позволить?
Я что-нибудь придумаю.
Он снова протянул мне руку:
Так мы договорились?
А я-то приехала в Мэн с мыслью о праздной жизни.
И это говорит журналист…
Я пожала его руку:
Хорошо. Договорились.
Рад это слышать. И последнее… в городе очень многие хотели бы встретиться с тобой. Я не знаю, какие у тебя планы на ближайшие дни…
Мой ежедневник совершенно пуст. Я пока еще не испытываю потребности в светском общении.
Все понимаю. Должно пройти время. Но если у тебя вдруг возникнет потребность в компании, знай, что существует масса возможностей. У тебя есть поклонники.
Как доктор Болдак, например. Он был очень доволен не только тем, что, позвонив Дункану Хауэллу, я все-таки заглотнула наживку, которую он мне подбросил… но еще и моим удачным прохождением первого триместра беременности.
Нет никаких тревожных симптомов, приступов боли, дискомфорта?
Ничего угрожающего. На самом деле все проходит куда легче, чем в прошлый раз.
Ну, что я могу сказать, кроме того, что это отличная новость. Будем держать кулачки. И продолжайте вести спокойный образ жизни.
Это вряд ли получится, ведь теперь Дункан Хауэлл настаивает на двух колонках в неделю.
О да, я слышал. Мои поздравления. Вы становитесь местной знаменитостью.
Да, и стану еще более знаменитой через три месяца, когда на Мэн-стрит все увидят мой округлившийся живот.
Как я уже говорил, не стоит преувеличивать. В любом случае, почему вас должно волновать, что про вас подумают?
Потому что я здесь живу, вот почему.
На это у доктора Болдака не нашлось ответа. И он ограничился скупым: «Это верно».
Со следующей недели меня начали публиковать по понедельникам и пятницам. И тут же накатила новая волна гневных откликов читателей, измученных моим едким юмором. Но Дункан Хауэлл упорно приглашал меня в редакцию для составления плана на будущую неделю и с энтузиазмом говорил о том, как прогрессирует колонка. Кстати, идея выпускать ее два раза в неделю оказалась просто блестящей, что подтверждали многочисленные хвалебные отзывы. Более того — и он поспешил поделиться со мной радостной новостью, — две крупнейшие газеты Мэна, «Портленд пресс гералд» и «Бангор дейли ньюс», обратились с предложением о покупке прав тиражирования моей колонки.
Деньги, которые они предлагают, невелики: около шестидесяти долларов в неделю за две колонки, — сказал мистер Хауэлл.
Из которых мне причитается…?
Видишь ли, это дело для меня новое. «Мэн газет» никогда еще не оказывалась в ситуации, когда ее колумнистам предлагают синIдицированную колонку. Но я переговорил кое с кем из наших юристов, и мне сказали, что обычная практика — это шестьдесят на сорок между автором и выпускающей газетой.
Давайте попробуем восемьдесят на двадцать, — предложила я.
Это слишком круто, мисс Смайт.
Я того стою, — возразила я.
Конечно, стоишь… но как насчет семьдесят на тридцать?
Мое последнее слово: семьдесят пять на двадцать пять.
А ты жесткий переговорщик.
Да. Это верно. Значит, семьдесят пять на двадцать пять, мистер Хауэлл. И это распространяется на все будущие тиражирования. Справедливо?
Пауза.
Вполне, — сказал он. — Я попрошу наших юристов составить соглашение, которое ты подпишешь.
Буду ждать. И спасибо за то, что протащили меня в «Портленд» и «Бангор».
Мне когда-нибудь удастся выманить тебя на обед? Моя жена уши мне прожужжала, так хочет познакомиться с тобой.
Со временем, мистер Хауэлл. Со временем.
Я понимала, что, наверное, перегибаю палку со своим отшельничеством… но сочетание беременности и нестихающего горя заставляло меня сторониться компании. Я еще могла вытерпеть еженедельный обед у Рут, но перспектива вести светскую застольную беседу, отвечать на многозначительные вопросы вроде «Так что привело вас в Брансуик?» отбивала всякую охоту общаться. Я все еще была подвержена приступам отчаяния. И предпочитала страдать от них в уединении. Вот почему я продолжала отказываться от всех приглашений.
Но, когда меня вдруг пригласил Джим Карпентер, я, к своему удивлению, согласилась. Джим преподавал французский в Боудене, и как раз на том курсе, где училась я. Ему было под тридцать — долговязый парень с рыжеватыми волосами, в очках без оправы и с несколько старомодными манерами, скрывающими его озорной характер. Как и все в Боудене (включая студентов), он одевался в традиционном для Новой Англии академическом стиле: твидовый пиджак, серые фланелевые брюки, рубашка на пуговицах, профессорский галстук. На занятиях он обмолвился о том, что Боуден — его первый опыт преподавания и что он осел в Мэне после двух лет работы над диссертацией в Сорбонне. Я была единственным вольнослушателем в классе. И к тому же единственной студенткой женского пола (в ту пору Боуден был исключительно мужским заведением), но, несмотря на это, Джим держался со мной достаточно официально — во всяком случае, первые два месяца моей учебы. Он задал несколько общих вопросов — на французском — о моей работе («Je suis jouraliste, mais maintenant je prends une periode sabbatique de mon travail» — вот все, что я смогла ответить). Осторожно расспросил о моем семейном положении, поинтересовался, нравится ли мне штат Мэн. Иными словами, держал профессиональную дистанцию. И вот однажды — прошло несколько недель с тех пор, как запустили мою колонку, — он поймал меня после занятий на выходе из аудитории. И сказал: «Я просто в восторге от вашей колонки, мисс Смайт».
О, спасибо. — Я слегка смутилась.
Один из моих коллег сказал, что вы раньше писали для журнала «Суббота/Воскресенье». Это правда?
Боюсь, что да.
Я и не знал, что в моем классе учится знаменитость.
Потому что никакой знаменитости на самом деле нет.
Скромность — это переоцененная добродетель, — сказал он с легкой улыбкой.
Но нескромность раздражает, вы так не считаете?
Возможно… но после пары месяцев в Мэне я бы не возражал против дозы парижского высокомерия и наглости. Здесь все чересчур вежливы и спокойны.
Может быть, поэтому мне здесь и нравится. Особенно после Манхэттена, где каждый занят только тем, что продает себя. Есть особая прелесть в таких уголках, где после пяти секунд знакомства ты не знаешь, чем человек занимается, сколько зарабатывает и сколько раз был разведен.
Но я хочу знать такие подробности. Наверное, отчасти потому, что еще не избавился от своих корней «верзилы».
Вы действительно из Индианы?
Так бывает.
Тогда Париж и вправду должен был стать для вас откровением.
Ну… вино там определенно лучше, чем в Индианаполисе.
Я рассмеялась:
Пожалуй, возьму эту строчку на вооружение.
К вашим услугам. Но с одним условием: вы позволите мне пригласить вас на обед.
Должно быть, на моем лице отразилось крайнее удивление, потому что Джим тут же зарделся от смущения и пролепетал:
Конечно, вы вправе отказаться…
Нет, — перебила я его. — Пожалуй, это то, что надо.
Мы договорились встретиться через три дня. Пару раз меня так и подмывало позвонить ему и отменить обед. Потому что меньше всего меня сейчас интересовали такие свидания. У меня не было ни малейшего желания объяснять кому бы то ни было, что произошло со мной за последние полгода. Да и к тому же я была беременна, черт возьми.
Но другой голос нашептывал, что пора заканчивать с жизнью затворницы. В конце концов, это был всего лишь обед. Да и Джим не производил впечатления парня с клыками, спящего в гробу. Хотя я и сторонилась общества, до меня вдруг дошло, что я начинаю скучать по отсутствию компании. Так что я надела приличное платье, подкрасилась и позволила Джиму отвести меня в обеденный зал ресторана «Стоу Хаус». Поначалу он слегка нервничал и был нерешителен — что одновременно умиляло и раздражало, поскольку мне самой приходилось напрягаться, чтобы завязать разговор. Но после второго коктейля он заметно расслабился. К тому времени, как в него была закачана бутылка вина (я ограничилась двумя бокалами), он начал демонстрировать интеллект и незаурядное остроумие… до сих пор таившиеся за консервативным фасадом.
Знаете, что мне больше всего понравилось в Париже? Разумеется, помимо непревзойденной красоты этого города? Возможность бродить до рассвета. Я проводил на ногах большую часть времени, гулял ночи напролет, переходил из одного кафе в другое или же просто отмерял шагами мили. У меня была крохотная комнатка в Пятом округе, прямо возле рю дез Эколь. Пятидесяти долларов в месяц мне хватало на то, чтобы платить за аренду и жить в свое удовольствие. Я мог целыми днями просиживать за книгой в знаменитом кафе «Ле Бальзар», оно находилось прямо за углом от моей хибары. А еще у меня была подружка-библиотекарша по имени Стефани, которая переехала ко мне на последние четыре месяца моего пребывания… и все никак не могла понять, какого черта я собираюсь променять Париж на преподавательскую работу в Брансуике, штат Мэн…
Он сделал паузу, вдруг смутившись.
И это мой последний бокал вина на сегодня, иначе я стану похожим на ходячее издание «Тайны исповеди».
Продолжайте, encore un verre, — сказала я, выливая ему в бокал остатки вина из бутылки.
Только если вы присоединитесь ко мне.
Я — экономный вариант для свиданий. Два бокала — мой предел.
И всегда так было?
Я уже собиралась ляпнуть откровенную глупость, вроде: «По предписанию врача мне нельзя выпивать больше двух бокалов вина в день». Но ограничилась скромной отговоркой: «Я быстро пьянею».
В этом нет ничего плохого, — сказал он, поднимая бокал. — Sante.
Так почему же вы бросили Стефани и la vie parisienne ради колледжа Боудена?
Не пытайте. Иначе меня опять захлестнет волна антипатии к самому cебе.
Перспектива не из приятных. Но вы так и не ответили на мой вопрос.
Что я могу сказать… кроме того, что я сын ультраконсервативного, сверхосторожного страховщика из Индианаполиса. И если ты вырос в мире страхования, то и мыслишь соответственно. Так что хотя Париж и был моей великой мечтой, но когда поступило предложение о работе в Боудене… это же гарантированный кусок хлеба, не так ли? Социальный пакет, надежность, престиж профессии. В общем, весь этот скучный набор осторожного человека… о чем вы, я уверен, понятия не имеете, и это здорово.
Как раз наоборот. Мой отец занимал высокую должность в страховой компании в Хартфорде. И мой парень занимался пиаром для…
Я осеклась.
О, так у вас есть парень? — спросил он с нарочитой непринужденностью.
Был. Все кончено.
Он попытался скрыть охватившую его радость. Ему это не удалось.
Извините, — произнес он.
Все это случилось примерно в то же время, когда мой брат… Вы знаете историю моего брата?
Его лицо вновь стало серьезным.
Да. Когда в разговоре с моим коллегой я обмолвился о том, что вы посещаете мой курс, он сказал, что читал в новостях о вашем брате…
О его смерти.
Да. О смерти. Мне действительно очень жаль. Наверное, это было…
Да, именно так.
И поэтому вы переехали в Мэн?
Одна из причин.
А ваш бывший парень — это другая причина?
Скажем так, он добавил негатива.
Представляю, какой это был тяжелый год для вас…
Всё, на этом остановимся…
Извините, я… может…?
Нет, вы были очень деликатны. Просто… я действительно не привыкла к таким дозам сочувствия…
Хорошо, — сказал он. — Тогда я буду играть роль жесткого циника.
У вас не получится, вы же из Индианы.
На Манхэттене все такие остроумные?
А в Индианаполисе все такие льстивые?
Уф.
Это не в обиду сказано.
Но и не в качестве лести.
Touche. А вы сообразительны.
Для парня из Индианаполиса.
Могло быть хуже.
Это как же?
Вы могли оказаться родом из Омахи.
Он адресовал мне одну из своих озорных улыбок. И сказал:
Мне нравится ваш стиль.
По правде говоря, мне его стиль тоже понравился. Провожая меня в тот вечер до дома, он спросил, не хочу ли я рискнуть жизнью и конечностями, совершив с ним однодневную поездку на машине в ближайшую субботу.
А что такого опасного в вашей машине? — спросила я.
Водитель.
Его автомобиль оказался двуместным «альфа-ромео» с откидным верхом, ярко-красного цвета. Я опешила, когда в субботу утром он подрулил к моему дому.
Не слишком ли вы молоды для кризиса среднего возраста? — спросила я, проскальзывая на низкое пассажирское сиденье.
Хотите верьте, хотите нет, но это подарок отца.
Ваш отец, мистер Страховой магнат Индианаполиса, и сделал такой подарок? Не верю.
Думаю, так он поаплодировал моему решению вернуться домой и работать здесь.
О, кажется, понимаю. Это вариация на тему «Как удержать их на ферме после того, как они увидели Париж». Естественно, только спортивной машиной.
Причем застрахованной от всех рисков.
Надо же, кто бы мог подумать?
Мы устроили автопробег по шоссе номер один. Проехали Бат. Чудесные городки со своей неповторимой атмосферой — Уискассет, Дамрискотта, Рокленд, к полудню добрались до Камдена. Час или около того мы убили в замечательном букинистическом магазине на Бэйвью-стрит. Потом спустились к воде, в очаровательной закусочной ели моллюсков, запивая пивом. После еды Джим закурил «Галуаз». Я отказалась от предложенной сигареты.
Боже правый, — сказал он. — Непереносимость алкоголя, отвращение к сигаретам. Вы, должно быть, тайный мормон, работающий здесь под прикрытием.
Я пыталась стать курильщицей в колледже. Неудачно. Думаю, мне уже никогда не научиться.
Ничего сложного в этом нет.
Ну значит, это прокол в моих способностях. Но ответьте мне на такой вопрос: как вы можете курить эти французские окурки? Они же воняют, как выхлопная труба.
Да, но на вкус, как…
…как французская выхлопная труба. Бьюсь об заклад, вы единственный парень в Мэне, кто курит эти сигареты.
Могу я считать это комплиментом? — спросил он.
Джим оказался отчаянным весельчаком. Мы весь день состязались в остроумии. Ко всему прочему, он был прекрасно образован. И умел подшутить над собой. Мне он ужасно нравился… как приятель, собеседник… в общем, un bon copain. Но не более того. Если бы я искала романтических отношений, ему бы ничего не светило. Слишком застенчивый. Слишком преданный. Слишком влюбленный. Я не возражала против его компании, но мне не хотелось давать ему надежду на то, что между нами возможно нечто большее, чем дружба. Поэтому — когда он предложил встретиться через несколько дней — я сослалась на занятость.
Да будет вам, — беспечно произнес он. — Уж один вечер среди недели можно потратить на кино и чизбургер.
Мне действительно нужно сосредоточиться на колонке, — сказала я — и тут же возненавидела себя за излишний морализм.
Надо отдать должное Джиму: он лишь рассмеялся. И сказал:
Когда тебе отказывают в такой вежливой форме, это тоже неприятно.
Вы правы. Неприятно. Так что за фильм?
«Туз в рукаве» великого Билли Уайлдера.
Я видела его в прошлом году на Манхэттене.
Ну и как?
Самый отвратительный фильм о журналистике за всю историю кинематографа.
Тогда вам придется посмотреть его еще раз.
Я уже поняла.
В общем, отделаться от ухаживаний Джима было не так легко. К счастью, он никогда не намекал на романтический подтекст наших свиданий. Как и я, он был чужаком в Брансуике. Ему не хватало общения. Как и мне, хотя я не очень-то хотела в этом признаваться. Вот почему трудно было отказаться от его приглашений в кино, или на концерт камерной музыки в Портленде, или на встречу с его факультетскими приятелями (да, у меня наконец началась активная светская жизнь). Даже после месяца знакомства кульминацией наших свиданий был поцелуй в щечку с пожеланием спокойной ночи. Осмелюсь сказать, что иногда в голову закрадывалась коварная мыслишка: какого черта он не сделает первый шаг? Впрочем, я чувствовала, что причина такой нерешительности кроется в том, что он видит отсутствие интереса с моей стороны.
Я знала, что рано или поздно мне все-таки придется рассказать ему о беременности. Срок составлял уже пять месяцев, и мой живот начал заметно округляться. Но я все откладывала момент откровения. Трусиха по жизни, я боялась, что это разрушит нашу дружбу. А мне он так нравился. И так хотелось, чтобы он по-прежнему оставался моим приятелем…
Однако я все-таки решилась на разговор после очередного еженедельного приема у доктора Болдака.
Что ж, похоже, все идет по плану, — сказал доктор Болдак.
Я строго соблюдаю все ваши предписания, док.
Но я слышал, вы начали появляться в обществе, и даже не одна… что очень даже неплохо.
Откуда вы узнали?
Городок наш маленький, вы не забыли?
А что еще вы слышали?
Только то, что пару раз вас видели в компании преподавателей из Боудена.
В компании Джима Карпентера, так?
Да, именно это я и слышал. Но…
Он просто друг.
Отлично.
Он действительно друг. Я его не обманываю.
Так, постойте. Никто и не говорит, что вы его обманываете. И что вы парочка. Ну или что-то в этом роде.
Но люди ведь заметили, что мы встречаемся. Разве нет?
Добро пожаловать в Брансуик, штат Мэн. Где каждый в курсе того, что творится у соседа. Но разумеется, этот интерес вполне здоровый. Пусть вас это не беспокоит.
Но меня это еще как беспокоило — я знала, что Джим будет выглядеть, мягко говоря, дурачком в глазах окружающих, когда новость о моей беременности разлетится по городу. Поэтому я решила завтра же рассказать ему обо всем.
Была суббота. Мы договорились поехать в Рейд-Стейт-парк. Но утром я проснулась с ощущением тошноты: свое состояние я связала с консервированным лососем, которого ела накануне вечером. Я позвонила Джиму и отменила поездку. Когда он услышал, что я плохо себя чувствую, тут же предложил вызвать доктора, а сам вызвался сидеть у моей постели и исполнять роль доброй Флоренс Найтингейл…
Это всего лишь расстройство желудка, — сказала я.
Это может быть что угодно.
Да нет, просто вчера вечером я съела несвежие консервы и теперь расплачиваюсь за это.
Ну хотя бы позволь заехать проведать тебя.
Хорошо, — сказала я, почувствовав себя слишком слабой для споров.
Стоило мне положить трубку, как рвота накатила со страшной силой. Я бросилась в ванную. Мне было очень плохо. Когда приступ кончился, я прополоскала рот и вернулась в постель. Моя ночная сорочка взмокла от пота. Меня знобило. Но, по крайней мере, тошнота отступила.
Но ненадолго. Через пять минут все повторилось. На этот раз мне уже нечего было отдать унитазу. Я долго корчилась над ним, и мне становилось все хуже. После бесполезных сухих позывов к рвоте я опять легла в постель… и уже в следующее мгновение побежала в туалет: меня снова рвало.
Так продолжалось в течение часа. Наконец желудок опустел окончательно. Я рухнула в постель. Тело сдалось под натиском усталости и изнеможения. Я отключилась.
В Брансуике пятидесятых годов двери домов не запирали. Поначалу, когда я только вселилась в свою квартиру, по привычке накидывала щеколду. Пока женщина, которая убиралась в доме, не оставила мне записку, объяснив, что эта мера предосторожности лишняя, поскольку последняя кража в городе произошла четыре года тому назад… да и то воришка попросту был пьян.
С тех пор я не запирала входную дверь. Без всяких сомнений, именно это и спасло мне жизнь в тот субботний день. Потому что часа в три пополудни Джим появился на пороге моей квартиры и минут пять стучал в дверь. Я не слышала его настойчивого стука, поскольку была без сознания. Зная о том, что я плохо себя чувствую, он решил зайти. Он окликнул меня. Ответа не было. Тогда он вошел в спальню. И как потом рассказывал:
Я подумал, что ты умерла.
Потому что я лежала в луже крови.
Простыни были кроваво-красными, мокрыми. Я была без чувств. Джим не мог добиться от меня ни слова. Он бросился к телефону. Вызвал «скорую помощь».
Я пришла в сознание уже в госпитале. Я лежала на каталке, окруженная врачами и медсестрами. Я слышала, как один из докторов разговаривает с Джимом.
Как давно ваша жена беременна? — спросил он.
Она беременна?
Да. Вы что, не знали?..
Она не моя жена.
Как ее имя?
Сара.
Доктор принялся щелкать пальцами перед моим лицом: «Сара, Сара… ты здесь? Ты меня слышишь?» Мне удалось пробормотать всего лишь одно слово: «Ребенок…» И мир снова погрузился в темноту.
Когда я снова очнулась, была глубокая ночь. Я лежала одна, в маленькой больничной палате. Мои руки были опутаны трубками и проводами. Перед глазами все плыло. Голова раскалывалась, как от удара топором. Но все это было несравнимо с той болью, что я ощущала в животе. Я чувствовала себя растерзанной, выпотрошенной. Моя плоть горела. Хотелось кричать. Но я не могла кричать. Мои голосовые связки как будто заморозили. Я с трудом нащупала кнопку вызова медсестры. И держала ее очень долго. Вскоре быстрые шаги послышались в коридоре. У моей кровати появилась медсестра. Она посмотрела на меня. Я снова попыталась заговорить. И снова неудачно. Но мое лицо все сказало без слов.
Больно?.. — спросила она.
Я отчаянно закивала головой. Она вложила мне в руку маленький инжектор.
Это для впрыскивания морфия, — сказала она.
Морфий? О боже…
Когда боль станет невыносимой, просто сожмите его. И…
Она продемонстрировала мне работу устройства. И тотчас наркотическое тепло разлилось по моему телу. Я провалилась в сладкое забытье.
Потом снова стало светло. Надо мной склонилась другая медсестра. Простыни были откинуты. Моя больничная сорочка задрана выше пояса. Окровавленную повязку отдирали от моей кожи. Я содрогнулась от боли.
Я бы на вашем месте не стала на это смотреть, — сказала медсестра.
Но я все-таки посмотрела — и снова вздрогнула, когда увидела на животе ужасающего вида колею из швов. Мне удалось вымолвить слово:
Что?..
Боль опять пронзила меня. Я судорожно попыталась нащупать инжектор. Медсестра вложила его мне в руку. Я нажала впрыск. Темнота.
Снова свет. Теперь я видела над собой знакомое лицо: доктор Болдак. Он прикладывал стетоскоп к моей груди. Прижав палец к моему левому запястью, он проверял пульс.
Эй, привет, — сказал он. Его голос был тихим, сдержанным. Я сразу поняла, что случилось. — Как боль? Сильная?
Да.
Еще бы. Но худшее позади.
Я потеряла его, да?
Да. Я так сожалею…
Что произошло?
У вас было клиническое состояние, известное как «ослабленная шейка матки»; к сожалению, его невозможно диагностировать на ранней стадии. Суть в том, что шейка матки не смогла выдержать веса ребенка, когда он перевалил за пятимесячную отметку. И когда шейка сломалась, началось кровотечение. Вам повезло, что подоспел ваш друг Джим. Вы могли умереть.
Вы меня прооперировали?
У нас не было выбора. Произошел разрыв матки. Это непоправимо. Если бы мы не сделали операцию…
Вы ее удалили?
Молчание. И потом:
Да, Сара. Мы провели гистерэктомию.
Я нащупала инжектор. Нажала впрыск. Снова провал. Потом была ночь. Свет в палате не горел. За окном лил дождь. Громыхал гром. Завывал ветер. Подрагивали стекла. Как будто небесный оркестр исполнял свою партитуру. Время от времени вспыхивала молния. Прошло несколько минут, прежде чем рассеялся морфийный туман. Боль еще чувствовалась, но она уже не была такой обжигающей. Она стала тупой и настойчивой. Я уставилась в окно. Мысленно вернулась на пять лет назад, в Гринвич. Вспомнила, как упала в объятия Эрика, и разрыдалась. И как временами казалось, будто мир перевернулся. Полгода назад, в Нью-Йорке — когда я смотрела на пятна крови в квартире брата, — мне тоже казалось, что жизнь больше не может продолжаться.
А потом Джек. И вот теперь это.
Я с трудом сглотнула. Поборола искушение снова впрыснуть морфий. Дождь уже не просто стучал в окно, он омывал его широкими струями. Мне хотелось плакать. Но слез не было. Все, что я могла, это смотреть в черную пустоту ночи. И думать: значит, это произошло. Возможно, сказывался эффект наркотика. Или послеоперационный шок. А может, просто наступает такой момент, когда ты уже не в силах страдать. И не то, чтобы ты вдруг смирился с судьбой. Скорее начинаешь понимать горькую правду: трагедии случаются, от них не застрахован никто. Мы все живем в страхе перед трагедией. Стараемся держаться от нее подальше. Но, как и смерть, она вездесуща. Она пронизывает всё, что мы делаем. Мы тратим жизнь на то, чтобы воздвигнуть крепостную стену, отгородиться от ее натиска. Но она все равно побеждает. Потому что трагедия подкрадывается незаметно, она невидимка Когда же она наносит удар, мы ищем причины, объяснения, послания свыше. Я беременею. Теряю ребенка. Мне говорят, что больше никогда я не стану матерью. Я снова беременею. И снова теряю ребенка. Что это означает? Может, кто-то дает мне знак? Или просто так устроена жизнь?
В тот день ко мне пришел Джим. Он выглядел смущенным. В руке у него был маленький букетик цветов. Они уже слегка поникли.
Я принес тебе это, — сказал он, положив цветы на тумбочку.
Как только букет был пристроен, Джим попятился в угол. То ли он не хотел мешать мне своим присутствием, то ли ему было неловко находиться так близко.
Спасибо тебе, — сказала я.
Он прислонился к стене у двери.
Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Настоятельно рекомендую морфий. Отличная штука.
Должно быть, ты очень мучилась.
Да, гистерэктомия — штука болезненная.
Он резко побледнел:
Я не знал. Мне так…
Это я должна просить прощения. Нужно было с самого начала все тебе рассказать. Но я оказалась трусихой…
Он поднял руку.
Не надо ничего объяснять, — сказал он.
Доктор сказал, что если бы ты не подоспел…
Последовала неловкая пауза.
Мне, наверное, лучше уйти, — сказал он.
Спасибо, что навестил. Спасибо, что…
Могу я спросить? — перебил он меня.
Я кивнула.
Тот парень, от которого ты ждала ребенка… ты его любишь?
Любила. Очень.
Все кончено?
Безвозвратно.
Нет, — сказал он, — я же вижу.
Мне нечего было ответить. И я отделалась отговоркой:
Давай поговорим, когда я выйду отсюда.
Да, конечно, — сказал он.
Мне жаль, Джим. Очень жаль.
Все нормально.
Но я знала, что это не так. К тому же я понимала, что новость о моей госпитализации быстро разлетится по Брансуику. Разумеется Дункан Хауэлл уже знал о том, что меня экстренно доставили в госпиталь, о чем свидетельствовала цветочная композиция, которую принесли в тот же день. К ней была приколота карточка:
Поправляйся быстрее… От коллектива «Мэн газет».
Я и не ждала эмоциональных восклицаний. Но сдержанный характер послания заставил меня задуматься о том, известно ли мистеру Хауэллу об истинной причине моего недуга.
Доктор Болдак сказал, что в связи с хирургической операцией и большой потерей крови мне придется задержаться в госпитале дней на десять. Я беспокоилась о том, что срываются сроки выхода моей колонки, и позвонила в офис главного редактора. Впервые с тех пор, как я начала писать для «Мэн газет», мистер Хауэлл не ответил на мой звонок. Вместо него к телефону подошла секретарь и сообщила, что главный редактор «на совещании», но он хочет, чтобы я отдохнула еще две недели, «с полным сохранением содержания».
Это очень великодушно с его стороны, — сказала я. — Пожалуйста, передайте ему мою благодарность.
Следующие десять дней я провела в послеоперационном дурмане. Хотя боль притупилась, я испытывала серьезный физический дискомфорт. Должно быть, я была очень убедительна в своих жалобах, поскольку доктор Болдак и медсестры разрешили мне держать под рукой инжектор с морфием. Бывают в жизни минуты, когда тебе не хочется ясности мысли, правды, трезвости. Я переживала как раз такой момент. Каждый раз, когда я чувствовала, что ко мне возвращается память, я сжимала инжектор. Я знала, что пройдет десять дней, и мне придется встать с этой постели и жить дальше. Но пока я предпочитала наркотическое забытье.
Рут навещала меня через день. Она приносила домашнее овсяное печенье, журналы и однажды даже прихватила бутылочку бренди.
Кому нужно бренди, когда есть эта штука? — сказала я, показывая инжектор.
Все средства хороши, — ответила она с тревожной улыбкой.
Она предложила поработать моим почтальоном.
Никакой почты, никаких газет, никакой реальности. Я отдыхаю ото всего.
Я видела, как она косится на инжектор в моей руке.
Эта штука действительно помогает забыться? — спросила она.
Еще бы, — ответила я. — Я подумываю о том, чтобы установить ее у себя дома.
Блестящая идея, — сказала она. По ее тону я поняла, что она старается отнестись к моим словам как к шутке. — Ты уверена, что тебе ничего не нужно?
Кое-что нужно.
Скажи.
Полная потеря памяти.
За два дня до выписки медсестра забрала у меня морфийный инжектор.
Эй! Он мне нужен, — возразила я.
Уже нет.
Кто это сказал?
Доктор Болдак.
А как же боль?
Мы дадим вам таблетки…
Таблетки — это не то.
Они снимают боль.
Но не так эффективно, как морфий.
Вам не нужен морфий.
Нет, нужен.
Тогда договаривайтесь с доктором.
Таблетки снимали боль, но были бессильны унести меня в страну-утопию, как это делал морфий. Я не могла уснуть. Ночи напролет я лежала, разглядывая больничный потолок. Ближе к рассвету я начинала понимать, что ненавижу эту жизнь. Она была слишком жестокой и в то же время слишком хрупкой. И приносила мне слишком много боли. Пожалуй, лучше всего было бы распрощаться с ней сейчас. Потому что я знала, что, как только морфий «покинет» мой организм, мне предстоит столкнуться с реальностью, и я не выдержу. Мои запасы силы, стойкости, сопротивления были исчерпаны. Я больше не хотела жить с такой невыносимой душевной болью. И не представляла, как смогу существовать в состоянии постоянной озлобленности. Поэтому альтернатива была очень простой: уйти раз и навсегда.
Медсестра оставляла мне на ночь две болеутоляющие таблетки. Я хотела попросить доктора Боддака выписать меня с запасом этих таблеток. Уже дома я бы открыла бутылку приличного виски. Развела бы таблетки в щедрой порции алкоголя. Потом надела бы на голову пакет, замотав его скотчем, чтобы исключить попадание воздуха. Легла бы в постель. Коктейль из таблеток с виски вырубил бы меня. И я бы тихо умерла во сне.
Я потянулась к таблеткам. Проглотила их. И снова уставилась в потолок. Мне вдруг стало очень легко от сознания того, что жить осталось всего сорок восемь часов. Я начала мысленно составлять список неотложных дел. Необходимо было позаботиться о завещании. Наверняка в городе найдется адвокат, который окажет мне срочную услугу… разумеется, если не будет знать о том, что мое завещание вступит в силу на следующий день после того, как я подпишу его. Потом нужно будет заняться организацией похорон. Никакого отпевания в церкви. Никаких прощаний. Может быть, скромный некролог в «Нью-Йорк таймс», чтобы мои немногочисленные знакомые на Манхэттене узнали о моей кончине. Но разумеется, обойдемся без пышного погребения. Достаточно будет кремации здесь, в Мэне, а уж местные гробовщики пусть сами решают, что делать с моим прахом. А мои деньги? Моя так называемая собственность? Оставить все…
Кому?
Некому. Ни мужа. Ни семьи. Ни ребенка. Ни любимых.
Любимых. Какое простое слово, чтобы описать главную потребность в жизни. Но кто были мои любимые? Кому я могла завещать всё, что у меня было? Я была одинока. Моя смерть никому не помешает. Она никому не принесет горя… так что мое самоубийство не станет эгоистичным поступком или, того хуже, актом мести. Это будет радикальная, но необходимая форма избавления от боли.
Таблетки сделали свое дело. Я провалилась в глубокий сон. Проснулась я поздним утром. На душе было удивительно спокойно, я как будто освободилась от всего, что меня мучило. Теперь у меня был план, было будущее, было к чему стремиться.
Днем в палату зашел доктор Болдак. Он осмотрел мои боевые раны. И остался доволен тем, как идет процесс заживления. Он спросил про болевые ощущения. Я пожаловалась на постоянную тупую боль.
А как таблетки, помогают?
Я скучаю по морфию.
Еще бы! Вот почему я решительно настоял на том, чтобы его у вас отобрали. Я вовсе не хочу, чтобы вы ушли отсюда, возомнив себя Томасом де Куинси.
Мне казалось, что он предпочитал опий.
Послушайте, я ведь врач, а не литературный критик. Но я знаю точно, что морфий вызывает зависимость.
Но вы должны дать мне что-нибудь обезболивающее.
Конечно. Я выдам вам недельную порцию таблеток. Через три-четыре дня боль утихнет, так что я сомневаюсь, что они понадобятся вам в дальнейшем.
Хорошо бы.
А как со всем остальным справляетесь?
На удивление хорошо.
В самом деле?
Сейчас у меня трудный период, но я справлюсь.
Не пугайтесь, если вдруг почувствуете депрессию. Это обычная реакция.
Я буду умницей, — пообещала я.
Потом он сказал, что завтра я могу идти домой. Я позвонила Рут и спросила, сможет ли она забрать меня утром. Она была в госпитале уже в девять. Помогла мне сесть в машину. Отвезла меня домой. Накануне у меня сделали уборку. Постель была застелена свежим бельем. Рут закупила продукты, и холодильник был забит всем необходимым. На кухонном столе лежала маленькая стопка почты. Я решила, что все это можно оставить нераспечатанным.
Рут спросила, что еще нужно сделать.
Вот рецепт от доктора Болдака…
Нет проблем, — сказала она. — Я сейчас же съезжу в аптеку на Мэн-стрит и все привезу. Еще не хватало, чтобы ты страдала от боли.
Пока ее не было, я успела позвонить местному адвокату, выбрав первое попавшееся имя в телефонном справочнике. Его звали Алан Буржуа. Он сам снял трубку. Я объяснила, что у меня уже составлено завещание, которое хранится у адвоката в Нью-Йорке, но по тому завещанию я все оставила своему брату, а он скончался. Могу ли я изменить его? Адвокат сказал, что с радостью составит для меня новое завещание, которое заменит предыдущее. Могу ли я заглянуть к нему завтра? Или же, если я свободна сегодня днем, он мог бы найти для меня время. Сегодня он не загружен.
Мы договорились встретиться в два пополудни. Рут вернулась через час с лекарством:
Аптекарь сказал, что нужно принимать не более двух таблеток каждые три часа. Это тебе на неделю.
Сорок две таблетки. Должно хватить для задуманного.
Даже не знаю, как тебя благодарить, — сказала я. — Ты замечательный друг.
Я заеду завтра, если не возражаешь.
Не нужно. Я справлюсь.
Она недоверчиво покосилась на меня:
Я все-таки загляну.
Днем я вызвала такси и отправилась на Мэн-стрит в офис Алана Буржуа. Его контора располагалась над галантереей. Адвокат оказался коротышкой лет пятидесяти пяти, в невзрачном сером костюме, под которым был пуловер с вырезом. Из нагрудного кармана торчала авторучка. Он выглядел типичным сельским адвокатом: тихий, прямолинейный, деловой. Он записал мои личные данные.
Спросил имя моего нью-йоркского адвоката. Потом поинтересовался, как я хочу поделить свое имущество.
Пятьдесят процентов должно отойти Рут Рейнолдс из Бата, штат Мэн, — сказала я.
А остальное?
Я набрала в грудь воздуха:
Остальное должно остаться в трастовом фонде на имя Чарльза Малоуна до достижения им совершеннолетия.
Чарльз Малоун ваш племянник?
Сын моего друга.
Мистер Буржуа сказал, что завещание, поскольку оно несложное, будет готово к завтрашнему дню.
А нет ли возможности завершить все сегодня? — спросила я.
Что ж, я попробую управиться до конца рабочего дня. Но тогда вам придется приехать еще раз через несколько часов.
Это не проблема. Мне все равно нужно сделать кое-какие дела.
Меня это устраивает, — сказал он, и мы договорились встретиться около пяти вечера.
Я не могла долго ходить, поэтому снова вызвала такси. Попросила водителя подождать, пока я загляну в хозяйственный магазин, где я купила целлофановые пакеты и широкую клейкую ленту. Потом я заехала в банк, сняла со счета пятьдесят долларов на оплату услуг мистера Буржуа. Из банка мы поехали в винный магазин, который находился неподалеку от колледжа. Я собиралась купить бутылку виски «J&В», но тут увидела стоявший рядом «Гленфиддик». Разница в цене составляла шесть долларов. Я решила не экономить.
Наконец я была дома. С таксистом мы договорились, что он заедет за мной около пяти. У меня в запасе было полтора часа. Я провела их с пользой. Собрала на столе все чековые и депозитные книжки. Нашла свои скромные драгоценности и выложила их рядом с банковскими документами. Потом я вставила в каретку лист бумаги и набросала короткое письмо Джоэлу Эбертсу. разъяснив суть нового завещания. Я сообщила ему координаты Алана Буржуа и написала, что договорюсь об отправке ему почтой копии документа.
Когда ты получишь мое новое завещание, меня уже не будет в живых. Я не хочу пускаться в объяснения, почему решила покончить со всем. Скажу лишь одно: я просто не знаю, как жить дальше.
В новом завещании ты назван моим душеприказчиком, поэтому я доверяю тебе продать мою квартиру, акции и учредить трастовый фонд на имя Чарльза Малоуна, которому я завещаю половину своего состояния. Я уверена, ты сочтешь это решение странным. Но мои доводы просты: Джек Малоун был мужчиной, которого я любила больше всего на свете. Да, он разрушил эту любовь, предав Эрика, но это предательство не отрицает той роли, которую он сыграл в моей жизни в последние годы. Я всегда хотела детей, но моя мечта не сбылась. У Малоуна есть сын. Пусть хотя бы он выиграет от той любви, которую я когда-то испытывала к его отцу… но, пожалуйста, распорядись, чтобы ни при каких обстоятельствах сам Малоун не имел доступа к этому фонду.
И напоследок позволь мне сказать, что ты всегда был замечательным другом. Прошу тебя, пойми: я знаю, что это единственно правильный выбор. Я вижу в нем логический конец затянувшегося противостояния с жизнью. Я боролась, как могла — но все равно постоянно терпела поражения. Пора уступить неизбежности и признать, что договориться с жизнью не удалось. Я желаю тебе только хорошего. И спасибо за всё.
Я подписала письмо. Сложила лист и запечатала его в конверт. Надписала адрес. Приклеила почтовую марку. Затем я вставила в каретку еще один лист и напечатала короткую записку, которую планировала оставить в конверте на коврике у двери.
Дорогая Рут!
Не заходи в квартиру. Вызови полицию. Пожалуйста, прости меня за то, что поручаю тебе такую неприятную мисию. Свяжись с Аланом Буржуа в его офисе на Мэн-стрит в Брансуике. Знай: ты всегда была моим самым лучшим союзником.
С любовью…
Я расписалась. Вложила записку в конверт. Написала на нем: Рут. И оставила на обеденном столе, чтобы вечером положить на коврик.
Раздался стук в дверь. Это приехал таксист. Я подхватила пальто и письмо для Джоэла Эбертса. Бросила его в почтовый ящик у дома. Потом села в такси и вернулась в офис Алана Буржуа. Он встретил меня сдержанным кивком головы и жестом указал на железный стул напротив него. Потом он взял со стола документ и вручил его мне.
Вот ваше завещание, — сказал он. — Прочтите внимательно, поскольку, если заметите какие-то неточности или захотите внести изменения, сейчас это сделать не поздно.
Я изучила документ. Все, казалось, было в порядке. О чем я и сказала.
Ваши распоряжения насчет похорон несколько сумбурны, — сказал мистер Буржуа.
А я и хочу, чтобы похороны были сумбурными, — весело ответила я.
Мистер Буржуа тотчас насторожился, поэтому я поспешила добавить:
Лет этак через пятьдесят, конечно.
Он поджал губы и ничего не сказал. Я вернула ему документ:
Все отлично. Можно подписывать?
Он полез в карман и достал авторучку. Снял колпачок, протянул ручку мне:
Я сделал три экземпляра завещания. Один для вас, второй для вашего адвоката в Нью-Йорке, а третий останется в моем досье. Вам нружно будет подписать все три, затем я превращусь в нотариуса и удостоверю вашу подпись. Кстати, я хотел вам сказать: нотариальная пошлина составляет два доллара за документ. Надеюсь, это не слишком разорительно.
Нет проблем, — сказала я, подписывая три экземпляра завещания.
После того как я вернула их мистеру Буржуа, он скрепил текст старомодной печатью. И поставил свою подпись.
Теперь у вас новое завещание, — сказал он и протянул мне счет на сорок один доллар. Я достала кошелек, отсчитала деньги и положила ему на стол. Он убрал мой экземпляр завещания в толстый конверт и торжественно вручил его мне.
Спасибо за быструю работу, — сказала я, собираясь уходить.
Всегда в вашем распоряжении, мисс Смайт. Надеюсь, смогу быть вам полезным и в дальнейшем.
Я промолчала. Направилась к двери. Мистер Буржуа бросил вдогонку:
Могу я задать вам нескромный вопрос?
Пожалуйста.
Почему вам так срочно понадобилось это завещание?
Я ожидала подобного и подготовила вполне разумный ответ:
Завтра я отправляюсь в путешествие.
Но, кажется, вы только что из госпиталя?
Откуда вам известно? — резко спросила я.
Я читаю вашу колонку в газете, и к тому же слышал, что вы были нездоровы.
От кого слышали?
Казалось, он опешил от моей реакции.
От… мм… да говорят. Брансуик ведь маленький городок. Я просто полюбопытствовал, не подумайте плохо.
Я уезжаю. И хотела привести в порядок завещание, тем более что мой брат…
Я понимаю. Простите, не хотел вас обидеть, мисс Смайт.
Все в порядке, мистер Буржуа. Приятно было с вами работать.
Мне тоже, мэм. Едете в. какой-нибудь райский уголок?
Простите?
Я просто хотел спросить, красиво ли там, куда вы едете.
Не знаю. Я там еще не была.
Я вернулась на такси домой, с твердым решением поскорее покончить с этим делом… на случай, если мистер Буржуа все-таки заподозрил что-то нечистое в моих намерениях и сообщил об этом в полицию. Из окна машины я смотрела на темные в сумерках улицы Брансуика и мысленно прощалась с миром. Когда такси остановилось у моего дома, я дала водителю десять долларов чаевых. Он опешил и долго благодарил меня. Это последняя в моей жизни поездка на такси — так и хотелось мне сказать. А завтра мне в любом случае деньги уже не понадобятся.
Я зашла к себе. Взяла письмо, адресованное Рут, и положила его на коврик у порога. Потом заперла за собой дверь. Сняла пальто. Уборщица разложила поленья в камине. Я поднесла зажженную спичку к растопке. Тут же вспыхнул огонь. Я пошла в ванную. Взяла из аптечки пузырек с таблетками. Пришла на кухню. Достала пакет, клейкую ленту и ножницы. Отнесла все это в спальню. Я положила пакет на подушку, отрезала четыре длинные полоски ленты и закрепила их на тумбочке. Теперь надо было выпить. Я вернулась в гостиную. Села на диван. У меня задрожали руки. Я налила в стакан немного виски. Выпила залпом. Руки по-прежнему тряслись. Я налила еще дозу. Опять осушила залпом. Виски приятным теплом разлилось по телу. Мой план был простым. Глотать штук по пять таблеток, запивая их стаканом виски. Когда бутылка опустеет, быстро перебраться в спальню, замотать голову целлофаном и лечь в постель. Виски в сочетании с таблетками гарантировало беспамятство в считаные минуты. И мне уже не суждено было проснуться.
Я достала пузырек с таблетками из кармана юбки. Отвинтила крышку. Отсчитала пять таблеток. Зазвонил телефон. Я не обращала внимания. Телефон не умолкал. Я налила полный стакан виски. Телефон все звонил. Я начала опасаться, что это Алан Буржуа проверяет меня — и, если я не отвечу, он вообразит самое худшее. Лучше было ответить, заверить его в том, что со мной все в порядке. Я высыпала таблетки обратно в пузырек. Сняла трубку.
Сара, это Дункан Хауэлл.
Черт. Черт. Черт. Я старалась выдержать невозмутимый тон:
Привет, Дункан.
Я, может, не вовремя?
Нет, все в порядке, — сказала я, сделав глоток виски.
Я слышал, тебя сегодня выписали из госпиталя. Как ты?
Замечательно.
Ты нас всех напугала. И читатели завалили меня письмами, спрашивают, когда вернется твоя колонка.
Приятно слышать, — сказала я, чувствуя, как дрожит в руке пузырек с таблетками. — Но… могу я перезвонить тебе позже? Или, может быть, завтра? Просто… я еще слишком слаба и…
Поверь мне, Сара… зная, в каком ты сейчас состоянии, я действительно не хотел звонить сегодня. Но я подумал, что мне следует поговорить с тобой, прежде чем ты узнаешь…
Что узнаю?
Ты хочешь сказать, что сегодня к тебе никто не приезжал из Нью-Йорка?
Меня не было дома. Но кто мог ко мне наведаться из Нью-Йорка?
Это все из-за сегодняшней колонки Уолтера Винчелла.
Что?
Хочешь, я тебе зачитаю?
Конечно.
Предупреждаю, это не слишком приятно…
Читай, пожалуйста.
Хорошо. Это в четвертом абзаце сверху: «Когда-то она была модной колумнисткой журнала „Суббота/Воскресенье", а теперь отсиживается в провинции. Сара Смайт — дамочка, стоявшая за популярной колонкой „Будни", — пропала из печати пару месяцев назад… вскоре после того, как ее „красного" братца Эрика вышвырнули из шоу Марти Маннинга, где он был ведущим автором. Похоже, Эрик не захотел стучать на свое коммунистическое прошлое… в высшей степени непатриотичный поступок, заставивший руководство „Субботы/Воскресенья" понервничать из-за его сестрицы Сары. Спустя месяц „зеленый змий" досрочно отправил Эрика в могилу, а Сара испарилась в воздухе. Пока один из моих шпионов — будучи на каникулах в великом штате Мэн — случайно не наткнулся на местную газетенку под названием „Мэн газет"… и угадайте, кто блещет пером на ее страницах? Правильно, некогда знаменитая Сара Смайт. Как же низко приходится падать великим и могучим, когда они забывают славную мелодию под названием „Знамя, усыпанное звездами"…».
Дункан Хауэлл сделал паузу, нервно откашливаясь.
Как я и предупреждал., это не слишком приятно. И, конечно, я воспринял как оскорбление то, что нас назвали «местной газетенкой».
Сукин сын.
Полностью с тобой согласен. И знай, что мы все на твоей стороне.
Я снова потрясла пузырьком с таблетками, но ничего не сказала.
Есть еще кое-что, о чем тебе необходимо знать, — продолжил Дункан Хауэлл. — На самом деле, тут два момента. Оба неприятные. Первое: сегодня днем мне позвонил человек по имени Плэтт. Он назвался сотрудником юридического департамента журнала «Суббота/Воскресенье». Он пытался разыскать тебя… но поскольку понятия не имел о твоем местонахождении, решил обратиться ко мне, узнав из заметки Винчелла о том, что ты пишешь для нас. Как бы то ни было, он просил передать тебе, что, работая на нашу газету, ты нарушаешь условия контракта…
Это полная чушь, — сказала я, и мой голос прозвучал на удивление громко.
Я лишь передаю его слова. Он также просил сообщить тебе, что с этого момента журнал прекращает выплаты.
Ничего страшного. Все равно оставалось лишь несколько недель. Есть еще какие-нибудь хорошие новости?
Боюсь, заметка Винчелла вызвала нежелательные последствия.
Что за последствия?
Я получил два телефонных звонка от редакторов «Портленд пресс геральд» и «Бангор дейли ньюс». Они оба выразили серьезную озабоченность антиамериканскими обвинениями, прозвучавшими в статье Винчелла…
Меня нельзя упрекнуть в антиамериканизме. Так же, как и моего покойного брата.
Сара, я именно так им и сказал. Но, как и многие в наши дни, они ужасно боятся подозрений в симпатиях к коммунистам.
Но я не коммунистка, черт возьми, — закричала я и неожиданно для самой себя размахнулась и швырнула пузырек через всю комнату. Он ударился об камин и разбился вдребезги.
В «Мэн газет» никто этого и не говорит. И я хочу, чтобы ты твердо знала: мы полностью за тебя. Сегодня я переговорил с половиной членов нашего совета директоров, и все согласны со мной: ты наше самое ценное приобретение, и нас не запугает какой-то желтый писака вроде мистера Винчелла. Так что тебе гарантирована наша полная поддержка, Сара.
Я молчала. Я, не отрываясь, смотрела на пламя, в котором плавились мои таблетки. Мысли о самоубийстве улетели в трубу вместе с дымом. А с ним заодно и мое желание уйти из жизни. Покончи я с собой, и это было бы истолковано как капитуляция перед Винчеллом, Маккарти и прочими ублюдками, которые использовали патриотизм как оружие, как средство борьбы за власть. Нет, я не собиралась доставлять им удовольствие своей смертью. Отныне я…
Ты здесь, Сара?
Да. Я здесь.
