10
Я не могла пошевелиться. Я как будто вросла в стул, на котором сидела. У меня было такое ощущение, будто меня только что ударили по лицу.
Я смотрела на свои руки, но чувствовала на себе взгляд Джоэла Эбертса.
Ты в порядке? — спросил он.
Я покачала головой.
Я очень сожалею, — сказал он.
И… как давно ты знаешь об этом?
Со дня после похорон.
И так долго молчал?
Прежде мне нужно было все проверить. Я не хотел оглушать тебя этой новостью, пока не был абсолютно уверен в том, что это правда. Но даже после этого я еще несколько дней сомневался, стоит ли говорить…
Ты правильно сделал, что сказал. Я должна это знать.
Он устало вздохнул:
Да… я тоже так подумал.
Как тебе удалось узнать?
Адвокатский мир тесен…
Не понимаю.
Когда-нибудь слышала о Марти Моррисоне?
Я покачала головой.
Это один из самых известных корпоративных юристов. С тех пор как началась эта кампания «черных списков», фирма Марти ведет дела многих из тех, кого вызывают для дачи показаний в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Ведь это коснулось не только индустрии развлечений. Федералы суют нос в школы, колледжи, даже крупные корпорации. Если их послушать, так «красные» притаились в каждом углу.
Как бы то ни было, мы с Марти знакомы еще со времен Адама. Мы росли по соседству, во Флэрбуше. Вместе поступили в Бруклинскую юридическую школу. И хотя он сделал блестящую карьеру на Уолл-стрит, мы не переставали дружить. Разумеется, мы постоянно пикируемся на почве политических разногласий. При этом я не устаю повторять, что он единственный республиканец, с кем я готов есть из одной тарелки. А он до сих пор называет меня Юджином Дебсом. Но он честный парень. И очень информированный. Из тех, кто знает, где собака зарыта.
Ко всему прочему, он фанат Марти Маннинга. Примерно год тому назад мы как-то обедали с ним, и он завел разговор о каком-то скетче, который видел накануне вечером в шоу Маннинга. Вот тогда я и решил похвастаться — сказал, что ведущий автор Маннинга, Эрик Смайт, между прочим, мой клиент. На Марти это произвело большое впечатление… хотя, конечно, он не преминул съязвить: «С каких это пор, черт возьми, адвокат портовых грузчиков представляет интересы писателей?»
Это было единственное упоминание о твоем брате. Проходит год. Федералы подкатывают к Эн-би-си. Эрик отказывается сливать своих друзей. Винчелл в своей колонке смешивает его с дерьмом На следующий день мне в офис звонит Марти: «Видел заметку о своем клиенте у Винчелла? Тревожный звоночек». Потом он спрашивает, может ли он чем-то помочь, ведь он лично знает всех этих говнюков из Комиссии по расследованию. Сам он считает их оппортунистическим отребьем — хотя, разумеется, никогда не признается в этом публично.
Как бы то ни было, я поблагодарил Марти за участие, но сказал, что твой брат не собирался идти на сделку… а уж теперь, когда Винчелл фактически уничтожил его, тем более нет смысла становиться стукачом. Так что, к сожалению, его помощь уже не понадобится. А потом, спустя четыре недели, Эрик умер. И…
Он замолчал. У него дрогнули губы. Он избегал встречаться со мной глазами.
То, что я собираюсь тебе сказать, может разозлить тебя. Потому что это, конечно, было не мое дело. Но…
Он снова запнулся.
Продолжай, — сказала я.
Я был так расстроен, черт возьми… взбешен…что решил позвонить Марти. «Ты можешь оказать мне услугу, — сказал я. — Узнай для меня имя того негодяя, который продал моего клиента». И он узнал.
Джек Малоун?
Да, Джек Малоун.
Как твой друг узнал об этом?
Это было не трудно. Согласно федеральному закону все свидетельские показания, предъявленные во время слушаний Комиссии по расследованию — или в ходе беседы с агентом ФБР, — не подлежат публикации или публичной огласке. Но три бывших агента — за которыми стоят «правый» магнат, владелец сети супермаркетов, по имени Альфред Колберг, и некий суперпатриот, священник по имени отец Джон Ф. Кронин, — учредили свою компанию под названием «Американские бизнес-консультанты». Их основная работа — ты не поверишь! — шпионить за служащими крупных корпораций, проверяя, нет ли у них «красного» крена. Помимо этого, они выпускают два информационных бюллетеня — «Контратака» и «Красные каналы». В них и публикуются списки лиц, которым в ходе закрытого заседания Комиссии по расследованию предъявлено обвинение в причастности к коммунистическому движению. Эти газетенки стали своеобразной библией «черносписочников»: именно сюда заглядывают работодатели крупных корпораций и индустрии развлечений, чтобы проверить благонадежность своих сотрудников. Естественно, Марти Моррисон имеет подписку на оба эти издания. Он обнаружил, что твой брат проходил по списку «Красных каналов» — откуда, собственно, руководители Эн-би-си и узнали о том, что имя Эрика было названо в ходе дачи свидетельских показаний в Комиссии по расследованию.
После этого Марти не составило труда позвонить парочке знакомых адвокатов — из тех, что крутятся на этом рынке, делая огромные деньги на защите интересов людей, вызванных в Комиссию. Разумеется, юристы есть юристы, они всегда обмениваются друг с другом информацией. Марти повезло, с третьей попытки он нашел нужного человека. Влиятельного адвоката по имени Брэдфорд Амес, который, помимо прочего, ведет юридические дела компании «Стил энд Шервуд». Амес был должником Марти. Так что настал его черед отплатить услугой за услугу.
«Между нами, ты случайно не знаешь, кто мог назвать имя Эрика Смайта?» — спросил у него Марти. Конечно же Амес был наслышан о твоем брате — историю его попадания в «черные списки» и последующей смерти смаковали все газеты. «Между нами, — сказал он Марти, — я точно знаю имя того парня, который сдал Смайта, Потому что я представлял его интересы, когда он давал свидетельские показания на заседании Комиссии по расследованию. Самое забавное, что этот парень не имеет никакого отношения к шоу-би-зу. Он занимался связями с общественностью в компании „Стил энд Шервуд". Джек Малоун».
У меня в голове все смешалось.
Джек давал показания перед Комиссией? — спросила я.
Выходит, что так.
Я не могу поверить. Джек… он же самый лояльный американец.
По словам Марти, у парня был свой скелет в шкафу. Небольшой такой — но в наши дни даже крохотные скелеты могут быть использованы против тебя. Как выясняется, перед самой войной мистер Малоун записался в некий Комитет по спасению беженцев-антифашистов… это была одна из тех организаций, которые помогали людям эмигрировать из нацистской Германии, Италии, с Балкан. Как бы то ни было, этот комитет был напрямую связан с компартией США. Брэд Амес сказал, что Малоун клялся на Библии в том, что никогда не состоял в партии… что в этот комитет его привели двое бруклинских приятелей… что он сходил всего на пару собраний, не более того. Проблема в том, что один из тех парней, которые якобы привели его в комитет, уже был допрошен Комиссией. И во время дачи свидетельских показаний назвал фамилию Малоуна. Так и получилось, что Джек Малоун тоже оказался в списках «Красных каналов» — откуда его боссы из «Стил энд Шервуд», собственно, и узнали о его случайном флирте с подрывными организациями.
Совершенно естественно, что Малоун запел соловьем перед своими работодателями, заверяя их в том, что готов на все, дабы восстановить свое доброе имя. Те вызвали своего корпоративного адвоката, Брэдфорда Амеса. Он встретился с Малоуном — и они все обговорили. После этого Амес обратился к своему знакомому из Комиссии и предложил кое-какой бартер. Вот как дела делаются в этой Комиссии по расследованию. Если свидетель не настроен враждебно, количество имен — и их, если так можно выразиться, качество — заранее согласовывается между Комиссией и адвокатом свидетеля. Малоун предложил имя парня, который назвал его самого. Но Комиссии этого было недостаточно. Тогда он предложил назвать еще трех людей из Комитета по беженцам. Но Комиссия не приняла и этого, поскольку парень, сдавший Малоуна, уже успел назвать и эти имена.
«Тебе придется дать им еще одно новое имя, — сказал ему Амес. — Всего одно. А потом покаешься — мол, это была ошибка молодости, — расскажешь, как горячо ты любишь Америку — больше, чем Кейт Смит, бла-бла-бла… После этого тебя реабилитируют».
И вот тогда Малоун назвал имя: «Эрик Смайт». Разумеется, оно было хорошо знакомо Амесу — потому что тот тоже смотрел шоу Марти Маннинга. Он сказал Малоуну, что Комиссию наверняка удовлетворит этот вариант. Потому что Эрик Смайт был действительно заметной фигурой.
Спустя неделю Малоун поехал в Вашингтон и дал показания перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. Это было закрытое заседание — разумеется, никакой прессе и никакой огласки. Думаю, Малоун решил, что никто и никогда об этом не узнает. Но адвокаты общаются друг с другом…
«Мне очень жаль — так отреагировал Джек, когда я впервые сказала ему о том, что имя Эрика оказалось в „черных списках". — Мне так жаль… Передай ему, если что-нибудь… все, что в моих силах…»
Помню, как я тогда наклонилась поцеловать его и сказала: «Ты хороший человек».
Я видела его после смерти Эрика, когда он стоял в том проклятом номере в «Ансонии», уставившись на кровавое пятно, а потом плакал на моем плече. И опять он говорил: «Мне очень жаль. Мне так жаль…» И я вновь была растрогана его участием, сопереживанием моему горю. Он плачет из-за Эрика, из-за меня — из-за всей этой трагедии, думала я тогда.
И вот теперь выходит, что это чувство вины заставило его плакать. Вина, стыд, угрызения совести и…
Я с трудом сглотнула. Мои руки сжались в кулаки. Мало того что он предал нас… он еще и плакал из-за этого.
И что Комиссия, реабилитировала Малоуна? — спросила я.
Малоуна. Не Джека. Он больше никогда не будет для меня Джеком. Отныне он только Малоун. Человек, который уничтожил моего брата.
Конечно, — сказал Джоэл Эбертс. — Его полностью оправдали. Как сказал Марти, в «Стил энд Шервуд» были настолько довольны тем, как он уладил дела с Комиссией, что выдали ему премию.
«Знаешь, ты ведь не должен всем этим заниматься», — сказала я, когда он настоял на том, чтобы оплатить переезд Эрика на новую квартиру и сделать там ремонт.
«Нанять пару рабочих на два дня — это не разорительно, — отшутился он. — Тем более что мне удалось подзаработать на бонусах. Совершенно неожиданно мне вручили чек на восемьсот с лишним долларов. Благодарность от „Стил энд Шервуд"…»
За предательство. За спасение собственной шкуры. За растерзанную жизнь Эрика. За то, что убил любовь и доверие между нами. За то, что разрушил всё. Всего-то за восемьсот долларов. По сегодняшнему обменному курсу, разве это не эквивалент тридцати сребреников?
Значит, Малоун не догадывается о том, что кому-то известно о его подвиге? — спросила я.
Думаю, что нет. Сара, я уже говорил тебе и повторю еще раз: I ты себе не представляешь, как мне неловко из-за всего этого…
Ты ни в чем не виноват, — сказала я, вставая. — Я тебе очень благодарна.
За что?
За правду. Это было нелегкое для тебя решение. Но единственно верное.
Что ты собираешься с этим делать, Сара?
А делать нечего, — ответила я. — Все уже сделано.
Я покинула его офис. Вышла на улицу. Но, сделав пару шагов, схватилась за ближайший фонарный столб. Нет, я не сломалась. И не зарыдала. Меня просто накрыло второй волной шока. Я судорожно хватала ртом воздух. Живот пронзила сильная резь. Я нагнулась, и меня вырвало прямо на мостовую.
Рвота продолжалась долго, пока я не обессилела. Тело взмокло от пота. Постепенно я пришла в себя. Нашла в кармане салфетку и промокнула рот. Мне хватило сил на то, чтобы поднять руку и остановить такси.
Дома я прошла в гостиную и села в кресло. Мне показалось, что я просидела всего несколько минут. Но когда я посмотрела на часы, оказалось, что прошло больше часа. Я еще не оправилась от шока, и время для меня остановилось. Я чувствовала себя опустошенной — настолько, что не испытывала ничего, даже боли. Я просто сидела и тупо смотрела в пустоту. Не зная, что делать.
Прошел еще час. И тут я услышала, как повернулся ключ в замке. Вошел Джек. Он был только что из поездки, с чемоданом в одной руке и букетом цветов в другой.
Эй, привет! — весело сказал он, поставил чемодан и подошел ко мне. Я уставилась в пол. Мне вдруг стало невыносимо смотреть на него. Он тут же почувствовал, что произошло что-то очень плохое.
Сара, дорогая… — начал он.
Я молчала. Он наклонился и коснулся моего плеча. Я резко сбросила его руку. Теперь он не на шутку перепугался.
Что случилось? — прошептал он, присаживаясь на корточки возле меня.
Я хочу, чтобы ты ушел, Джек. Ушел и больше никогда не возвращался.
Он уронил цветы на пол.
Я не понимаю, — пробормотал он еле слышно.
Ты все понимаешь. — Я встала с кресла. — А теперь уходи.
Сара, прошу тебя.
Я повернулась, чтобы уйти в спальню, но он остановил меня, положив руку мне на плечо. Я смерила его суровым взглядом:
Никогда, никогда больше не прикасайся ко мне.
Почему ты…
Почему? Почему? Ты знаешь почему, Джек. Ты просто думал, что я никогда не узнаю.
Он изменился в лице. Сел на диван. Закрыл лицо руками. И очень долго молчал.
Могу я объяснить? — произнес он наконец.
Нет. Что бы ты ни сказал, это уже не имеет никакого значения.
Сара, любовь моя…
Никаких нежностей. Никаких объяснений. Никаких доводок Отныне нам больше не о чем разговаривать.
Ты должна меня выслушать.
Нет. Не должна. Вот дверь. Воспользуйся ею.
Кто тебе сказал?
Джоэл Эбертс. Его приятель знаком с тем парнем, который представлял твои интересы на слушаниях в Комиссии. Джоэл сказал, что — по словам его приятеля-юриста — ты не оказал ни малейшего сопротивления. Раскололся сразу.
У меня не было выбора. Никакого.
У каждого есть выбор. Ты сделал свой. Теперь тебе с ним жить.
Они загнали меня в угол, Сара. Я мог потерять…
Что? Работу? Источник дохода? Профессию?
У меня ребенок. Я должен платить аренду. Я должен кормить семью.
Эти же обязанности есть у каждого. Были они и у Эрика.
Послушай, меньше всего на свете мне хотелось навредить твоему брату.
Но ты все равно выдал его имя агентам ФБР и Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.
Я думал…
Что ты думал? Что федералы пожурят его и отпустят с предупреждением?
Кто-то назвал им мое имя. Они настаивали на том, чтобы я тоже назвал имена.
Ты мог отказаться.
Неужели ты думаешь, что мне этого не хотелось?
Но ты этого не сделал.
У меня не было выхода. Если бы я отказался сотрудничать, я бы потерял работу. А потом кто-то другой назвал бы имена тех, кого назвал я.
Но это был бы кто-то другой, а не ты.
Я должен был, прежде всего, считаться со своей ответственностью…
Ответственностью перед кем, Джек?
Перед Дороти и Чарли.
Но не передо мной? И конечно же не перед моим невинным братом? Или мы из разряда расходных материалов?
Ты знаешь, что я так не думаю.
Я уже сомневаюсь в том, что знаю тебя.
Не говори так, Сара.
Почему нет? Это правда. Ты все разрушил.
Мой голос звучал на удивление спокойно. Джек опустил голову еще ниже. Он снова замолчал. Когда он наконец заговорил, его слова показались мне детским лепетом.
Пожалуйста, постарайся понять: они настаивали, требовали, чтобы я назвал им имя. Поверь, я пытался объяснить им, что никогда не был коммунистом, что я вступил в этот антифашистский комитет, когда был восемнадцатилетним мальчишкой, и то только потому, что верил, будто это поможет в борьбе против Гитлера, Муссолини и Франко. Ребята из ФБР сказали, что все это они понимают. И даже знают, что я служил своей стране на войне, да и вообще с тех пор больше никогда не лез в политику. С их точки зрения, я вполне добропорядочный американец, по молодости допустивший маленькую ошибку. Те, кого вызывали в Комиссию, тоже когда-то ошиблись — и в доказательство своего патриотизма назвали имена людей, которые когда-либо были связаны с коммунистами или симпатизировали коммунистической идее.
«Возможно, они так же невиновны, как и вы, — сказал мне агент ФБР. — Но вы должны понять: мы занимаемся расследованием серьезного заговора, который представляет угрозу национальной безопасности. Наша задача — выявить тех, кто стоит в центре заговора. Вот почему нам необходимо знать имена. Предоставив нам такую информацию, вы не только поможете своей стране, но и защитите свою репутацию. А вот отказом от сотрудничества вы, наоборот, навлечете на себя подозрения. Каждый, кто в прошлом был коммунистом, будет выявлен, это вопрос времени. А вы могли бы чистосердечно признаться в своих ошибках… пока вам дают такой шанс».
Джек снова замолчал. Он поднял голову, пытаясь поймать мой взгляд. Но я отвернулась.
В их аргументах была железная логика. Кто-то выдал меня. Я мог доказать свою невиновность, только назвав кого-то еще. Те, в свою очередь, должны были доказывать свою невиновность, называя имена других. Получалось, что все предавали друг друга. Но у этого предательства было оправдание — ни у кого из нас не было выбора.
А вот тут ты ошибаешься, — вдруг разозлилась я. — У «голливудской десятки» был выбор — и все они оказались в тюрьме. У Артура Миллера был выбор — и он отказался назвать имена. У моего брата был выбор… и он пожертвовал своей жизнью.
Джек снова опустил голову.
Я пытался ограничиться именами знакомых из Комитета.
«Этого недостаточно, — сказали они. — Мы уже знаем всех, кто был тогда с вами. Нам нужен кто-нибудь еще». Я сказал, что не знаю других коммунистов. Но они мне не поверили. «Каждый знает хотя бы одного бывшего коммуниста». Я объяснил, что не собираюсь никому вредить. «Вы никому и не навредите, — возразили они. — Если этот человек согласится сотрудничать с нами, ничего плохого с ним не случится». И снова я пытался убедить их в том, что среди моих знакомых коммунистами были только те, кто работал в том Комитете, но это было десять лет тому назад. Они продолжали настаивать. Я должен был назвать им хотя бы одно новое имя. Иначе… В общем, передо мной стояла проблема. Я должен был сдать им бывшего коммуниста. Но я не знал никого из бывших коммунистов.
Кроме моего брата.
Я был в отчаянии. Но я решил сказать федералам так: «Послушайте, единственный из моих знакомых, кто мог быть связан с партией, порвал с ней так давно, что это уже не актуально». На что они заявили: «Тогда ему будет нетрудно восстановить свою репутацию, точно так же, как это собираетесь сделать вы». И вот тогда я назвал имя Эрика… Сара, дорогая… учитывая высокое положение Эрика на телевидении, его бы рано или поздно все равно привлекли за политическое прошлое. Ты же сама это понимаешь.
О да, очень хорошо понимаю. И честно говоря, еще с самого начала этой кампании «черных списков» я знала, что короткий флирт Эрика с компартией обязательно аукнется. Но я никак не ожидала, что человек, которого я когда-то любила, окажется иудой, стукачом.
Повисла долгая пауза.
Когда-то любила? — спросил он.
Да. Когда-то. И больше не люблю.
Он посмотрел на меня — потерянный, убитый.
У меня и в мыслях не было навредить ему, — сказал он. — Я решил, что он, как и все, тоже включится в эту игру.
К счастью, Эрик обладал достоинством под названием совесть.
Ты считаешь, что у меня совести нет? — Он вскочил с дивана, и его голос едва не сорвался от отчаяния. — Ты думаешь, меня не преследует призрак того, что случилось с Эриком?
Ты так блестяще играл свою роль после его увольнения, не так ли? Тебе бы в актеры. Ты был так искренен в своем участии, так рвался помочь бедняге.
Это была вовсе не игра. Это было…
Я знаю. Вина, злость, стыд. Ты же настоящий католик. Готова спорить, ты и на исповедь сходил после того, как продал его.
Я никогда, никогда не думал, что он пойдет против течения…
И что, это давало тебе моральное право назвать его имя?
Пожалуйста, попытайся понять…
Нечего здесь понимать…
Я не хотел подставлять его.
Но подставил.
Я не знал…
Я уставилась на него.
Как ты сказал? — тихо спросила я. Он судорожно вздохнул:
Я не знал…
Ich habe nichts davon gewufit — произнесла я.
Что?
Ich habe nichts davon gewufit. Я не знал.
Не понимаю…
Нет, понимаешь. Дахау, сорок пятый год. Ты был с армейским батальоном, который освобождал лагерь. Айк приказал провести все население города маршем через бараки и крематорий, чтобы они видели тот ужас и террор, который творили якобы ради их блага. И там был один толстый, разодетый банкир, который не выдержал, рухнул на колени перед вами и все повторял… Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewufit… Вспомнил?
Он кивнул.
Это ведь было на самом деле? — спросила я. — Или это очередная твоя ложь?
Нет, это действительно было.
Ich habe nichts davon gewufit. Ты рассказал мне эту историю в тот первый наш вечер. Я уже была влюблена в тебя, когда ты ее рассказывал. А потом… — я с трудом сглотнула, — потом я подумала, что ты самый замечательный человек, которого я когда-либо ветречала. Ну не дура ли я была? Тем более что потом случился спектакль с твоим исчезновением. Мне тогда надо было все понять. Но ты украл мое сердце, ты, негодяй…
Сара, мое сердце по-прежнему принадлежит тебе…
Лжец.
Это правда
Если бы это было правдой, ты бы никогда не назвал Эрика. Но ты подумал, что проскочишь. Подумал, что я никогда не узнаю.
Он заплакал:
Прости.
Извинения не принимаются. Ты и Эрик — вы были моим миром. Теперь его нет.
Дорогая, я по-прежнему здесь, с тобой.
Нет, тебя не существует.
Сара, прошу тебя, умоляю…
Убирайся.
Не делай этого.
Убирайся.
Он сделал шаг, протянул ко мне руки.
Я люблю тебя, — сказал он.
Не смей произносить эти слова.
Я люблю тебя.
Вон, сейчас же!
Я…
Он попытался обнять меня. Я закричала, чтобы убирался. А потом принялась лупить его. Я била его по лицу, по голове. Он не оказывал ни малейшего сопротивления, даже не защищался. Совершенно неожиданно я тоже разревелась. У меня началась истерика. Мои удары ослабели. Я рухнула на пол, заливаясь слезами. Он снова попытался прикоснуться ко мне. На этот раз я размахнулась кулаком и заехала ему прямо в рот. Он отлетел назад, прямо на тумбочку. Тумбочка опрокинулась вместе с настольной лампой, и он упал рядом с нею. Моя истерика вдруг разом прекратилась. Мы изумленно уставились друг на друга. Он тронул свои губы. Они были в крови. Он встал и, пошатываясь, направился в ванную. Я не могла пошевелиться. Прошла минута. Он вышел, прикрывая рот носовым платком. Платок был испачкан кровью. Он не сказал ни слова Я начала подниматься с пола. Он протянул мне руку, предлагая помощь. Я отказалась. Я прошла на кухню. Взяла посудное полотенце. Из морозилки достала кусок льда, завернула его в полотенце и вернулась в гостиную.
Держи, — сказала я, протягивая ему лед. — Это снимет опухоль.
Он взял ледяной компресс и приложил его к губам.
Я хочу, чтобы ты ушел, Джек. Сейчас.
Хорошо, — пробормотал он.
Завтра я соберу твои вещи. Оставлю тебе в офисе сообщение, когда меня не будет дома, чтобы ты мог прийти и забрать их.
Давай поговорим завтра…
Нет.
Сара…
Больше никогда мне не звони.
Сара…
И отдай мне ключи от этой квартиры.
Давай подождем до завтра, прежде чем…
Ключи! — потребовала я, на этот раз уже громко.
Он нехотя достал из кармана связку и снял с брелока два ключа. Вложил их в мою протянутую руку.
А теперь потрудись уйти, — сказала я и ушла в спальню, заперев за собой дверь.
Я упала на кровать. Джек долго стучал в дверь, умоляя впустить его. Я накрыла голову подушкой, чтобы не слышать его голос. В конце концов стук; прекратился.
Я позвоню тебе, — крикнул он из-за двери. — Пожалуйста, постарайся простить меня.
Я не ответила. Лишь плотнее прижала к голове подушку.
Я не вышла из спальни, пока не услышала, как хлопнула входная дверь. Злость уступила место холодному прозрению. Конечно, не могло быть и речи ни о каком прощении. То, что совершил Джек, нельзя было простить. Он убил мою любовь и доверие, всё, что нас связывало. Он предал Эрика. Предал меня. Да, я понимала причины, вынудившие его сдать моего брата. Да, я понимала, под каким давлением он находился. Но я все равно не могла оправдать его. Если глупость или опрометчивость еще можно простить, то циничный и продуманный поступок — ни за что. Да, согласна, рано или поздно Эрика выдал бы кто-то из бывших «попутчиков». Но разве могла я лечь в постель с человеком, который выдал моего брата? Вот что особенно удивило меня в поведении Джека: как же он не просчитал, что, показывая пальцем на моего брата, он убивает нашу совместную жизнь? Ведь он знал, что мы с Эриком неразлучны. Он знал, что Эрик был моим единственным родным человеком. Конечно, я всегда чувствовала, что он втайне ревнует к тому, что мы так преданны друг другу. Не потому ли он все это затеял? А может, за его поступком скрывалась более неприглядная правда: что Джек Малоун был моральным трусом? Человеком, который боится трудностей — и, оказавшись перед решающим выбором, всегда хватается за удобный вариант, гарантирующий самосохранение? Он побоялся написать мне о том, что Дороти беременна. Спустя годы, когда он совершенно случайно вернулся в мою жизнь, ему удалось уговорить меня понять тот стыд, который заставил его исчезнуть так надолго. И я, дура, поддалась на его сладкие речи, страстные извинения. Впустив его обратно в свою жизнь, я запустила процесс, который в конце концов привел к смерти моего брата.
И вот, распластанная на кровати, я снова услышала голос брата, эхом пронесшийся в голове. «Забудь его, — не раз повторял он мне в тот первый год, когда я особенно сильно страдала по Джеку. — Он ничтожество».
Так же ясно я помнила ту ужасную встречу в баре отеля «Сент-Моритц» — когда Эрик явился пьяным и вел себя настолько вызывающе, что Джек плеснул ему в лицо коктейлем.
Они всегда ненавидели друг друга… хотя оба и отрицали это. Когда федералы прижали Джека, требуя назвать имя коммуниста, не пришла ли ему в голову мысль: теперь я наконец поквитаюсь с этим сукиным сыном?
Впрочем, теперь все эти рассуждения были бессмысленны. Потому что отныне я твердо знала: больше никогда в жизни у меня не будет ничего общего с Джеком Малоуном.
Зазвонил телефон. Я проигнорировала звонок, Через час доставили цветы. Я отказалась принимать их, наказав курьеру отнести их на ближайшую помойку. Ближе к вечеру пришла телеграмма, Я порвала ее, даже не вскрыв. В шесть часов раздался звонок в дверь. Звонили в течение пятнадцати минут. Когда наконец все смолкло, я выждала еще пятнадцать минут, выглянула из двери и проскользнула в подъезд. У двери подъезда лежал конверт. Я подняла его. Узнала почерк на конверте. Вернулась к себе и выбросила письмо в мусорное ведро. Потом надела плащ, подхватила пишущую машинку и чемодан, который собрала чуть раньше. Я закрыла за собой дверь и поплелась со своим багажом к выходу.
На улице меня поджидал Джек — сгорбившийся, бледный, потерянный, промокший от дождя.
Уходи, — прокричала я.
Он с тревогой оглядел мой багаж:
Что ты делаешь?
Уезжаю.
Куда?
Тебя это не касается, — сказала я, спускаясь по лестнице.
Пожалуйста, не уезжай…
Я промолчала. Свернула направо, к Вест-Энд-авеню. Он шел за мной следом.
Ты не можешь уехать. Ты для меня — всё.
Я шла, не останавливаясь.
Я сойду с ума, если ты уедешь.
Я продолжала идти. Он вдруг забежал вперед. и бросился передо мной на колени:
Ты — любовь всей моей жизни.
Я посмотрела на него сверху вниз. В моем взгляде не было ни злости, ни жалости. Скорее полное равнодушие.
Нет, — тихо сказала я. — Любовь твоей жизни — ты.
Он ухватился за подол моего плаща и не отпускал его.
Сара, дорогая… — произнес он. По его щекам текли слезы.
Прошу, уйди с дороги, Джек. Он крепче вцепился в подол.
Нет, — сказал он. — Я не уйду, пока ты не выслушаешь меня.
Я ухожу, Джек.
Я попыталась сдвинуться с места. Он крепко держал меня.
Джек, все кончено.
Не говори так.
Все кончено.
Ты должна выслушать меня.
Все кончено. А теперь отпусти…
Меня перебил чей-то голос:
Что, проблема, леди?
Я обернулась. К нам приближался коп.
Спросите у него, — кивнула я на Джека, все еще стоявшего на коленях.
Коп посмотрел на него с нескрываемым изумлением.
В чем дело, приятель? — спросил он.
Джек отпустил мой плащ.
Все нормально, — сказал он. — Я просто…
Со стороны это выглядит так, будто ты вымаливаешь прощение, — сказал коп.
Джек молчал, уставившись на мостовую. Коп повернулся ко мне:
Он вас побеспокоил?
Я просто хотела сесть в такси. Видимо, он решил мне помешать.
Ну что, позволишь ей сесть в такси, приятель?
Джек поколебался, потом медленно кивнул головой.
Вот и хорошо. А теперь давай-ка вставай и садись вон туда, на скамейку. Жди, пока я посажу эту леди в такси. Надеюсь, ты будешь умником?
Джек поднялся, отошел к соседнему дому и сел на ступеньки. Вид у него был пристыженный. Коп подхватил мои пожитки и проводил меня до угла 77-й улицы и Вест-Энд-авеню. Он поднял руку. Гут же остановилось такси. Водитель вышел из машины и погрузил мои вещи в багажник.
Спасибо вам, — поблагодарила я копа.
Нет проблем. Этот парень, надеюсь, не причинил вам вреда?
Ничего криминального, если вы это имеете в виду.
Ну тогда ладно. Счастливого пути, куда бы вы ни ехали. Я пару минут присмотрю за этим влюбленным, чтобы он не бросился за вами в погоню.
Я села в машину. Назвала таксисту адрес: Пенсильванский вокзал. Мы влились в поток транспорта. Я оглянулась и увидела Джека, который все еще сидел на ступеньках, сотрясаясь от рыданий.
На Пенсильванском вокзале я забрала билет, который забронировала еще сегодня днем, и наняла носильщика, чтобы он доставил мой багаж в спальный вагон ночного поезда на Бостон. Я доплатила за одноместное купе. Сегодня мне, как никогда, нужно было побыть одной. Как только я устроилась, в дверь постучал проводник Я сказала ему, что ужинать не буду, но двойное виски с содовой не помешает. Я переоделась в ночную сорочку и халат. Расстелила постель. Вернулся проводник с моим виски. Я стала пить медленными глотками. Пару раз стакан начинал дрожать в моей руке. Я допила виски и легла в постель. Погасила свет. Поезд тронулся. Я провалилась в сон.
Проснулась я опять от стука в дверь. Вошел проводник, с тостами и кофе. Через полчаса поезд прибывал в Бостон. Рассвет уже окрасил ночное небо. Я сидела на кровати, потягивая кофе, наблюдая за тем, как просыпается за окном Новая Англия. Я спала глубоко, без сновидений. На душе было грустно. Но слез не было. Я приняла твердое решение, и в сердце не осталось прежней сентиментальности. Было утро. Стучали колеса. И кофе был вполне сносным.
В Бостоне я сделала пересадку. К полудню я прибыла в Брансуик, штат Мэн. Как и договаривались, Рут Рейнолдс встречала меня на станции. Прошло пять лет с тех пор, как я сбежала в Мэн весной 1946 года, спасаясь от депрессии, охватившей меня после исчезновения Джека. Вчера днем, когда я почувствовала, что снова дошла до ручки, мне пришло в голову, что единственный выход — это уехать из города, исчезнуть бесследно хотя бы на время. Если бы я осталась на Манхэттене, Джек продолжал бы бомбардировать меня телефонными звонками, букетами, телеграммами, ночными визитами. Но прежде всего мне хотелось сбежать как можно дальше от этих «черных списков», Эн-би-си, «Субботы/Воскресенья», Уолтера Винчелла и прочих болезненных воспоминаний, связанных с Манхэттеном. Как только решение созрело в моей голове, я пролистала записную книжку и нашла телефон Рут Рейнолдс. Она сразу узнала меня («Боже, я ведь фанатка твоей колонки! Почему ты больше не пишешь?»). И к счастью, была пара летних домиков, которые сдавались в аренду. Так что можно было заселиться прямо с завтрашнего дня.
Я тут же забронировала билет на первый отходящий поезд, собрала чемодан и сбежала… оставив Джека в слезах, на скамейке. И вот я снова в Мэне. В медвежьих объятиях Рут Рейнолдс
О, да ты прекрасно выглядишь, — соврала она.
Ты тоже, — сказала я, хотя и поморщилась, увидев ее на платформе. За эти годы она прибавила не меньше тридцати фунтов.
Не надо мне льстить, — сказала она. — Я стала еще толще.
Не выдумывай.
Ты замечательная девушка, Сара, но отчаянная лгунья.
Мы выехали из Брансуика и двинулись на север, в сторону Бата.
Ну… и каково это, ощущать себя звездой журналистики? — спросила она.
Вряд ли меня можно назвать звездой. Как бы то ни было, я сейчас в творческом отпуске.
И поэтому ты решила вернуться в Мэн?
Да, — солгала я. — Есть кое-какие наброски, хочу переложить их на бумагу.
Что ж, ты выбрала идеальное место для спокойного творчества, Боюсь только, я не смогу предложить тебе твой прежний коттедж, поскольку Дэниелсы продали его два года тому назад. Ты с ними еще общаешься?
Я покачала головой.
Как бы то ни было, я подыскала тебе очень симпатичный домик. И там есть лишняя спальня, на случай если к тебе приедут госта… или брат навестит.
Я напряглась. От Рут это не ускользнуло.
Что-то случилось? — спросила она.
Нет, — ответила я, поскольку поклялась себе молчать обо всем, что произошло в последние месяцы.
Как поживает твой брат?
Замечательно.
Рада слышать.
Остаток пути мы болтали о всяких пустяках. Въехав в Ват, мы свернули на втомагистраль 209 и вскоре остановились у супермаркета в деревеньке Виннеганс, чтобы закупить продукты. Потом продолжили путь по двухколейной дороге, которая извивалась по всему полуострову и обрывалась у Попхэм-Бич. Пляж, как всегда, выглядел пустынным.
А здесь, похоже, ничего не меняется? — сказала я.
Это же Мэн.
Рут пригласила меня на ужин к себе домой. Но я отклонила приглашение, сославшись на усталость.
Как насчет завтра? — спросила она.
Давай вернемся к этому через пару дней, после того как я устроюсь.
У тебя действительно все в порядке?
Конечно. И домик мне идеально подходит.
Я имела в виду тебя, Сара. С тобой все ли в порядке?
Ты ведь сама отметила, как хорошо я выгляжу, разве не так?
Она опешила от моего резкого тона:
Я сказала правду. Но…
Прежде чем она успела задать следующий вопрос, я перебила ее:
У меня были трудные последние месяцы. Всё, я удовлетворила твое любопытство?
Сара, прошу простить меня. Я не хотела вмешиваться.
Ты и не вмешиваешься. И извини за мой тон. Просто… мне нужно побыть одной какое-то время.
ы здесь, в Мэне, никогда никому не докучаем. Так что, в соскучишься по компании, ты знаешь, где ее найти.
Мне не хотелось компании. Не хотелось разговоров. Да и общения в какой либо форме. Я хотела закрыться ото всех, отгородиться от внешнего мира. Но прежде я написала письмо в галтерию журнала «Суббота/Воскресенье», попросив отправ все чеки на получение зарплаты напрямую в мой банк. Написала Джоэлу Эбертсу, уполномочив его (если выплатят страховку Эрика) рассчитаться с налоговой службой, а остаток поместить на мой долгосрочный счет. А еще я отправила ему комплект ключей от своей квартиры и попросила (за вознаграждение) нанять кого-нибудь, кто смог бы забирать мою почту, оплачивать счета и вести переписку., при условии, что он будет держать мое местонахождение в полной тайне ото всех. Вскоре он ответил, что его секретарша будет приходить на квартиру раз в неделю и забирать мою почту. Он прислал бланк доверенности на его имя, которой я уполномачивала его подписывать чеки на оплату всех моих счетов.
«Ты действительно уверена в том, что не хочешь, чтобы я пересылал тебе личные письма, которые будут приходить на твой адрес?» — спрашивал он в сопроводительном письме.
«Уверена, — написала я в ответ. — И ты должен держать в секрете мой почтовый адрес, особенно от Джека Малоуна, если он вдруг обратится к тебе. Более того, я не хочу знать, обращался он к тебе или нет. Так что об этом ни слова…»
Я была твердо настроена на то, чтобы оборвать все возможные контакты с Джеком. И не только потому, что не хотела ни на шаг отступать от своей непримиримой позиции. Я очень боялась, что, если прочту хоть одно из его слезных писем (или, хуже того, увижу его), от моей решимости не останется и следа… как это уже случилось однажды, когда мы случайно встретились в парке. Наши отношения остались в прошлом. Что бы он ни сказал и ни сделал, это не могло ничего изменить. Я вычеркнула его из своей жизни. Отныне я была одна. И я сама так хотела.
Первые три недели я не общалась с Рут. Разумеется, она приезжала дважды в неделю убираться, менять постельное белье. Но я всегда уходила на прогулку в момент ее приезда. Она с пониманием относилась к моему настроению — и всегда оставляла мне записки, спрашивая, не будет ли каких поручений для нее. Я составляла ей списки — на продукты, на книги, которые она брала для меня в местной библиотеке. Помимо денег, оставляемых на хозяйство я всегда заканчивала свой список словами: «Извини меня за отшельчество. Придет день, и я вернусь на планету Земля с бутылкой его-то крепкого и шотландского, и тогда все объясню. А пока позволь мне понежиться в своем солипсизме… прости за высокопарное слово, оно означает всего лишь „жалость к себе"».
Однажды, вернувшись с утренней прогулки, я обнаружила на столе закупленные по списку продукты и три толстых романа, которые всегда мечтала прочитать (Томас Манн «Волшебная гора», Генри Джеймс «Крылья голубки» и — в качестве противоядия к этой серьезной литературе — замечательные байки Томаса Хеггена на тему Второй мировой войны, «Мистер Роберте»). Ко всему этому прилагалась бутылка виски. И записка:
Сара!
Не нужно ничего объяснять. Просто знай, что мы всегда рядом, если понадобимся тебе. Поскольку по ночам все еще холодно, я подумала, что бутылка виски будет хорошим согревающим… особенно если тебе надоело каждый вечер разводить огонь в камине.
Пролетела неделя. И еще одна. И еще. Я читала. Гуляла. Спала. Я получила одно письмо — от Джоэла Эбертса, — в котором он сообщал о том, что получена страховка на семьдесят пять тысяч. Через своего «парня» он урегулировал с налоговиками задолженность Эрика.
Они снизили сумму требования до 32 500 долларов. Я хотел опустить их еще ниже, но, как сказал мой парень, мы и так выжали с них достаточно. Так что не стоит перегибать палку. Я переговорил с Лоуренсом Брауном — твоим биржевым брокером. Он планирует инвестировать оставшуюся сумму в «голубые фишки» — если только, как он сам выразился, «в мисс Смайт вдруг не проснулся дух авантюризма». Я сказал ему, что, поскольку других указаний от тебя не поступало, пусть продолжает работать с «голубыми фишками».
Ну с этим, кажется, всё. Должен еще добавить, что тут скопилась приличная пачка личной корреспонденции. Сохраню до твоего приезда. Если тебе вдруг захочется получить раньше, только скажи.
В заключение, Сара, позволь мне выразить личную надежду на то, что тебе удалось как-то примириться с тем, что произошло. Никто не заслуживает того, что пришлось тебе пережить в последнее время. Жизнь несправедлива по своей природе. К тебе она оказалась безжалостной. Но все изменится. Возможно, ты никогда не оправишься от потери брата. Так же, как от предательства мистера Малоуна. Но я знаю, что со временем ты примиришься с обоими событиями. Ведь чтобы двигаться вперед, нам всем приходится мириться с тем, что преподносит жизнь.
А пока наслаждайся свободой и покоем. Пусть мир поживет без тебя. Найди свой путь преодоления этого тяжелого перекрестка. И знай, что я всегда в твоем распоряжении, в любое время дня и ночи.
Но мне никто не был нужен. Пока не наступила четвертая неделя моей жизни в Мэне. Это было утро вторника. Я проснулась с каким-то странным ощущением. Через пару минут стало ясно, что я серьезно больна. С четверть часа я провела в туалете, и это было отвратительно. На следующее утро меня опять тошнило. В четверг утренний приступ тошноты миновал меня. Но вернулся в пятницу и не отпускал все выходные.
Мне срочно требовался доктор. К тому же у меня была двухнедельная задержка месячных. Так что пришлось вновь обращаться к Рут. Я не стала вдаваться в подробности, просто сказала, что у меня проблемы со здоровьем. Она отправила меня к своему семейному доктору — грозного вида мужчине лет за пятьдесят по имени Грейсон. Он носил накрахмаленную белую рубашку, накрахмаленный белый халат, очки без оправы и вечно суровое выражение лица. Короче, педант аптекарь. Его кабинет находился на центральной улице Вата. Пациентами были рабочие местного металлообрабатывающего завода и их семьи. Но самое неприятное заключалось в том, что у него начисто отсутствовал врачебный такт.
Все симптомы указывают на то, что вы беременны, — бесцветным голосом произнес он.
Это невозможно.
Вы хотите сказать, что у вас с вашим мужем не было…
Он сделал паузу, потом с еле сдерживаемым отвращением пробормотал слово «отношений».
Я не замужем.
Его взгляд метнулся к моей левой руке. Он заметил отсутствие обручального кольца. Поколебавшись, он сказал:
Но ведь у вас были отношения с…
С кем-то — да. Но моя беременность невозможна по медицинским показаниям.
Я рассказала ему о своей первой неудачной беременности, о том, как акушер Гринвичского госпиталя заверил меня, что я больше не смогу иметь детей.
Возможно, он ошибся, — сказал доктор Грейсон, после чего попросил меня закатать рукав. Он взял у меня кровь на анализ. Потом вручил мне стеклянную бутылочку и направил в туалет. Когда я вернулась с образцом мочи, он попросил прийти за результатами анализов через два дня.
Но я заранее знаю результат, — сказала я. — Я не могу быть беременной. Это исключено.
Но по утрам меня по-прежнему тошнило. Когда через два дня я вернулась к доктору Грейсону, он заглянул в мою карту и сказал:
Тест положительный.
Я не верила своим ушам. И даже не знала, что сказать. Кроме привычного: «Этого не может быть».
Эти тесты редко дают ошибку.
В таком случае, я уверена, что это ошибка.
Доктор равнодушно пожал плечами:
Если вы хотите обмануть себя, это ваш выбор.
Какие ужасные вещи вы говорите.
Вы беременны, мисс Смайт, — сказал он, нарочитым ударением подчеркнув мой незамужний статус. — Это подтверждается анализами, и таков мой клинический диагноз. А уж вам решать— верить этому или нет?
Могу я пройти повторный тест?
Вы можете пройти сколько угодно тестов, пока в состоянии их оплачивать. Но я бы настоятельно рекомендовал вам обратиться к гинекологу, и как можно скорее. Вы ведь здесь остановились, да?
Я кивнула.
Ближайший врач-гинеколог — доктор Болдак в Брансуике. Его кабинет находится рядом с колледжем, чуть в стороне от Мэн-стрит. Я дам вам его телефон.
Он нацарапал какие-то цифры на вырванном из блокнота листке и протянул его мне.
Расплатиться вы сможете на выходе, у администратора. Я встала.
И последнее, мисс Смайт, — сказал он.
Да?
Мои поздравления.
Рут ожидала меня в приемной. Я оплатила счет, потом кивнула ей, что готова идти. До этого я ничего не говорила ей о тесте на беременность. Разумеется, не собиралась говорить и сейчас. Но, видимо, мое лицо выдавало все тревоги. Потому что, как только мы вышли на улицу, она тронула меня за руку и сказала:
Надеюсь, речь не идет о чем-то смертельно опасном?
Мне даже удалось улыбнуться:
К сожалению, нет.
О, дорогая, — сказала она.
Мне тут же стало ясно, что я разоблачена. Неожиданно для самой себя я уткнулась ей в плечо. Я как будто оцепенела от потрясения.
Как насчет вкусного завтрака? — предложила она.
Боюсь, меня им же и стошнит.
А может, и нет.
Она привела меня в закусочную возле завода. Настояла на том, чтобы я съела омлет, домашний картофель фри и два больших тоста с маслом. Поначалу я отказывалась — но вскоре уплетала за обе щеки. После трех дней тошноты еда казалась на удивление вкусной. И к тому же помогала заглушить потрясение от моих новостей.
Я знаю, ты человек закрытый, — сказала Рут, — поэтому я не буду совать нос. Но если ты хочешь поговорить…
И я вдруг вывалила ей все, что произошло в моей жизни с тех пор, как я в последний раз гостила здесь в коттедже. Слова лились бесконечным потоком. Она побледнела, когда я рассказала ей о том, что потеряла ребенка и узнала о том, что больше не смогу забеременеть. Она взяла меня за руку, когда услышала про Эрика — и о роли Джека в судьбе моего брата.
О, Сара, — прошептала она. — Как же я могла не знать про смерть твоего брата?
Сомневаюсь, что об этом писали в местных газетах.
Да я все равно их не читаю. Некогда.
Считай, тебе повезло.
Какой же это страшный год для тебя.
Да, бывали времена и получше, — сказала я. — И вот теперь, чтобы уж окончательно добить меня, эта беременность.
Я только могу догадываться о том, как тебя сейчас трясет.
Да, баллов десять по шкале Рихтера.
Ты хоть рада?
Я никогда не попадала в железнодорожную катастрофу, но теперь примерно представляю, что это такое.
Я тебя не осуждаю.
Наверное, после того как пройдет первый шок… да, я рада.
Вот и хорошо.
Это как новость из космоса. Я ведь уже смирилась с тем, что у меня никогда не будет детей.
Должно быть, это очень трудно.
Очень.
Доктора часто ошибаются.
К счастью.
Могу я спросить?
Конечно.
Ты скажешь ему?
Ни в коем случае.
Ты думаешь, он не заслуживает того, чтобы знать?
Нет.
Извини… это не мое дело.
Я не могу… ему сказать… и не скажу. Потому что не прощаю его.
Я понимаю, это очень трудно.
Я расслышала нотки сомнения в ее голосе.
Но?.. — спросила я.
Как я уже говорила, Сара, не в моих правилах совать нос в чужие дела.
Да нет уж, говори, что ты хотела сказать.
Это ведь и его ребенок.
А Эрик был моим братом.
Молчание.
Наверное, ты права. Всё, вопрос закрыт.
Спасибо тебе.
Я подняла свою чашку с кофе. И сказала:
Но все равно это хорошая новость.
Она тоже подняла чашку, и мы чокнулись.
Это замечательная новость. Лучше не бывает.
И совершенно невероятная. Рут рассмеялась.
Дорогая, — сказала она, — все хорошие новости кажутся невероятными. В силу многих очень объективных причин.
