Позже в то утро я повернулась к Джеку и сказала:

Обещай исполнить мое маленькое желание.

Попробую.

Сделай так, чтобы мы пробыли вместе целый день.

Договорились, — сказал он, выпрыгивая из моей постели и нагишом следуя на кухню.

Я услышала, как он набирает телефонный номер, потом донеслись смазанные звуки разговора. Наконец он вернулся в спальню, победоносно потрясая зажатыми в руках бутылками пива.

С этого момента я официально в командировке до пяти вечера пятницы, — сказал он. — А это значит, у нас три дня и две ночи. Скажи мне, чем ты хочешь заняться, куда хочешь пойти…

Я не хочу никуда идти. Я просто хочу остаться здесь, с тобой.

Мне это подходит, — сказал он, забираясь в постель и впиваясь в меня жадным поцелуем. — Три дня в постели с тобой — что может быть лучше? Тем более что это дает мне право выпивать «Шлитц» в десять утра.

Если бы я знала, что ты придешь, я бы купила шампанского.

Когда отношения настоящие, это сразу чувствуешь. Наедине друг с другом вы не можете наговориться. По крайней мере, так было все эти три дня. Мы так и не вышли из дома. Мы отгородились от внешнего мира. Я не подходила к телефону. Не отвечала на звонки в дверь — разве что когда приносили продукты. Бакалею поставлял «Гристедес». Я позвонила в местный винный магазин и попросила прислать вина, виски и пива. А в закусочной «Гитлип» всегда были рады немедленно доставить любые блюда из их меню.

Мы стали добровольными затворниками. Мы говорили. Мы занимались любовью. Мы спали. Мы просыпались. Снова начинали говорить. Мы ведь так мало знали друг о друге. И оба с жадностью впитывали любую информацию. Мне хотелось знать всё — и не только о том, что произошло с ним за эти четыре года, но и про его бруклинское детство, его сурового отца, про его мать, которая умерла, когда ему было тринадцать.

— Это жуткая история, — говорил он. — Я тогда учился в седьмом классе. Было пасхальное воскресенье тридцать пятого года. Мы все только что вернулись со службы — мама, отец и мы с Мег. Я снял свой праздничный костюм и пошел с соседскими ребятами поиграть на улице. Мама попросила меня вернуться через час, не позже, потому что на ланч ждали кучу родственников. В общем, я играл с ребятами, когда увидел, как по улице идет Мег, вся в слезах… ей тогда было одиннадцать… и кричит: «Маме плохо!» Помню только, что я рванул к дому. Там уже стояла карета «скорой», кругом копы. И вот из дома вышли два парня с носилками в руках, и там лежало накрытое простыней тело. Отец шел за носилками, его поддерживал Эл, его брат. Мой отец никогда не плакал, но тут он всхлипывал, как ребенок. Вот тогда я узнал…

Эмболия — вот что было причиной смерти. Произошла закупорка какой-то артерии, ведущей к сердцу, и… Ей было всего тридцать пять. Никогда она не жаловалась на сердце. Черт возьми, мама никогда не болела. Она была слишком занята заботами о нас, и ей некогда было думать о своем здоровье. И вот она оказалась на тех носилках. Мертвая. У меня было такое чувство, будто мир рухнул. Вот чему научила меня смерть матери. Ты идешь играть с ребятами во дворе, в полной уверенности, что твоя жизнь в безопасности. А возвращаешься и обнаруживаешь, что она искалечена.

Я пробежала рукой по его волосам.

Ты прав, — сказала я. — Ни в чем нельзя быть уверенным. И думаю, каждому хоть раз в жизни выпадала плохая карта.

Он коснулся моего лица:

А иногда и четыре туза.

Я поцеловала его:

Ты хочешь сказать, что я не флеш-рояль?

Ты самый лучший на свете джокер.

В тот вечер — после пиршества, которое мы устроили себе с фирменными сэндвичами от «Гитлиц» из ржаного хлеба с говядиной и морем пива «Будвайзер», — он начал рассказывать о своей работе по «связям с общественностью».

Конечно, после «Старз энд Страйпс» я мечтал о карьере в «Джорнал америкэн» или даже «Нью-Йорк тайме». Но когда узнал, что скоро стану отцом, решил выбрать что-нибудь более прибыльное, чем стартовое жалованье в шестьдесят долларов в неделю, которое предлагают начинающим репортерам в солидных изданиях… это при условии, что мою кандидатуру вообще станут рассматривать. Короче, шеф лондонского бюро «Старз энд Страйпс», Хэнк Дайер, еще до войны работал в «Стил энд Шервуд», так что мне не составило труда получить там работу. И мне она даже понравилась — потому что большую часть времени приходилось общаться за ланчем с журналистами и охмурять клиентов. Поначалу я занимался только манхэттенскими проектами, но наш бизнес постепенно расширялся, и сейчас у нас много корпоративных клиентов. В общем, теперь на мне страховые компании по всему Восточному побережью. Конечно, все это уже не так беззаботно и весело, как в начале, когда я работал с промоутером боксерских матчей и парочкой бродвейских продюсеров средней руки. Но зато мое жалованье возросло до семидесяти долларов в неделю, к тому же очень хорошие командировочные…

Поездки в Олбани и Гаррисберг здорово оплачиваются.

Поверь, я собираюсь поработать с этими страховщиками еще пару лет максимум. А потом, если получится, уйду из пиара, вернусь в газету. Моя сестра Мег всерьез рассчитывает на то, что к тридцати пяти я все-таки получу Пулицеровскую премию. Я ей на это отвечаю: «Только если к тому времени ты станешь главным редактором «Макгро-Хилл». Кстати, это вовсе не утопия. «Макгро-Хилл» уже сейчас ценит ее как профессионального редактора… а ведь ей всего двадцать пять.

Она еще не замужем?

Ни в коем случае. Она считает, что все мужики бездельники, — ответил он.

Абсолютно права.

Джек осторожно покосился на меня:

Ты серьезно?

Совершенно, — улыбнулась я.

Твой бывший мрк был бездельником?

Нет… просто банкиром.

Что-то плохое связано у тебя с этим браком, да?

С чего ты взял?

Просто ты старательно избегаешь говорить о нем.

Как я уже сказала, брак с Джорджем был величайшей ошибкой моей жизни. Но в то время мне казалось, что у меня нет выбора. Я забеременела.

Так получилось, что я рассказала ему все. Про мрачную скоропалительную свадьбу. Тошнотворный медовый месяц. Безрадостную жизнь в Старом Гринвиче. Про кошмар в образе моей свекрови. Про то, как потеряла ребенка. А с ним и надежды на будущее материнство. Когда я закончила, Джек потянулся ко мне через стол и взял меня за руки.

Милая моя, — сказал он. — И как же ты с этим живешь?

Так же, как с любой другой утратой: просто живу, и всё. Другого пути нет, разве что погрязнуть в алкоголе, наркотиках, нервных срывах, депрессии, ну и прочих проявлениях жалости к себе. Но знаешь, о чём я часто задумываюсь? Особенно по ночам, когда не могу заснуть. Не я ли виновата в этом? Может быть, я своей волей как-то спровоцировала этот выкидыш? Ведь в то время я постоянно думала: если бы только у меня случился выкидыш, я бы избавилась от Джорджа…

Ты была вправе так думать, учитывая то, какую адскую жизнь устроили тебе твой муж и его чертова мать. В любом случае, все мы склонны к мрачным мыслям, когда чего-то боимся или загнаны в угол…

Как бы то ни было, мое желание исполнилось. Выкидыш случился. Но вместе с тем я разрушила свой шанс стать матерью…

Послушала бы ты себя. Ты ничего не разрушила. Это было… я не знаю… чертовское невезение. Мы думаем, что можем контролировать всё и вся. Но это не так. Конечно, в редких случаях нам удается держать ситуацию в руках. Но по большому счету, мы жертвы обстоятельств, нам неподвластных. И ничего нельзя сделать. Ничего.

Я с трудом сглотнула. И с интересом посмотрела на него. Его убежденность удивила — и порадовала — меня.

Спасибо тебе, — произнесла я.

Не за что.

Мне необходимо было услышать эти слова

В таком случае мне было необходимо сказать тебе их.

Встань, — попросила я.

Он послушно выполнил команду. Я притянула его к себе. И нежно поцеловала.

Давай вернемся в постель, — предложила я.

Часов в девять нашего второго вечера он вскочил с кровати и сказал, что ему нужно позвонить. Натянув брюки и сунув в рот сигарету, он извинился и прошел на кухню. Я слышала, как он набирает телефонный номер. Минут десять он разговаривал приятным тихим голосом. Я отправилась в ванную, пытаясь отвлечь себя душем. Когда через десять минут я вышла — в халате, — он уже сидел на краю постели, закуривая новую сигарету. Я натянуто улыбнулась, мысленно задаваясь вопросом, насколько заметно мое чувство вины и ревности.

Дома все в порядке? — мягко спросила я.

Да. Чарли немного простудился, и Дороти плохо спала прошлой ночью…

Бедная Дороти.

Он внимательно посмотрел на меня:

Ты действительно не ревнуешь?

Конечно, ревную, еще как. Я хочу тебя. Я хочу быть с тобой день и ночь. Но поскольку ты женат на Дороти, это невозможно. Так что да, я ревную к тому, что Дороти твоя жена Но это не значит, что я ненавижу ее. Я просто завидую ей, что говорит о моем ярко выраженном дурном воспитании. Но ты ведь любишь ее, не так ли?

Сара…

Это не упрек. Мне просто интересно. В силу объективных причин.

Он затушил недокуренную сигарету. Выудил следующую из пачки «Честерфилда» и закурил. Он сделал две глубокие затяжки, прежде чем заговорил.

Да, — сказал он. — Я действительно люблю ее. Но это не любовь.

В смысле?

Нас сблизил Чарли. Мы обожаем нашего малыша. Мы хорошо ладим друг с другом. Или, по крайней мере, нам удалось достичь согласия. Между нами нет… страсти. Скорее это нечто похожее на дружбу…

Ты никогда…

Да нет, разумеется, время от времени это происходит. Но похоже, это не слишком важно для нее.

Или для тебя?

Можно и так сказать. С Дороти это… я не знаю… наверное, приятно, не более того. С тобой это… всё. Если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я поцеловала его:

Я понимаю.

Облегчи себе жизнь — вышвырни меня сейчас же за дверь. Прежде чем всё не усложнилось, не запуталось.

Проблема в том, что, если я тебя вышвырну, ты уже через пять минут будешь стоять под дверью, умоляя впустить тебя.

Ты права.

Значит, нам остаются встречи урывками?

Да. И у нас впереди еще целый завтрашний день.

Верно. Почти двадцать четыре часа

Иди сюда, — сказал он.

Я подошла к нему. Он начал целовать мое лицо, мою шею. Шептать:

Не двигайся.

Я никуда не собираюсь уходить, — сказала я.

Мы проснулись ближе к полудню. Снова был снегопад. Я приготовила кофе и тосты. Мы завтракали в постели. Впервые за эти дни мы подолгу молчали — это было восхитительное молчание, которым обычно наслаждаются давно сложившиеся пары. Мы вместе читали утренний номер «Нью-Йорк тайме». Мой патефон выдавал сюиты Баха для виолончели в исполнении Пабло Казальса. А за окном все падал снег.

Я мог бы привыкнуть к этому, — сказал он.

Я тоже.

Дай мне почитать твой рассказ, — вдруг попросил он.

Какой рассказ? — опешила я.

Тот, что ты написала про нас.

Как ты догадался?

Дороти. Как она сказала тебе в парке, она твоя большая поклонница. К тому же она уже много лет читает «Субботу/Воскресенье». Так вот, когда мы возвращались домой из парка, она сказала, что первой твоей вещью, которую она прочитала, был рассказ, опубликованный в этом журнале в… в каком году это было?

В сорок седьмом.

Когда она пересказала мне его содержание, я смог вымолвить лишь: «О…», и мне ничего не оставалось, кроме как надеяться на то, что она не заметит выражения моего лица.

Она не заподозрила?..

Слава богу, нет. Я хочу сказать, она не догадывается о том, чта мы провели ночь вместе. Так ты дашь мне прочитать?

Я не уверена, что у меня дома есть экземпляр.

И ты хочешь, чтобы я в это поверил?

Ну хорошо, — сказала я. — Жди здесь.

Я вышла в гостиную, порылась в ящике и отыскала журнал с рассказом «Увольнение на берег». Я вернулась в спальню и вручила его Джеку. После чего удалилась в ванную.

Я принимаю ванну. Постучи мне в дверь, когда прочтешь.

Через пятнадцать минут раздался стук в дверь. Вошел Джек, присел на край ванны и закурил.

Ну, что скажешь? — спросила я.

Ты действительно считаешь, что я целовался, как подросток?

Нет, но тот парень из рассказа целовался именно так.

Но ведь это рассказ про нас.

Да. И это всего лишь рассказ.

Блестяще написанный.

Тебе совсем не обязательно нахваливать меня.

Я бы и не стал, если бы это не было правдой. Ну а где следующий?

На сегодня это весь мой литературный багаж.

Мне бы хотелось почитать еще что-нибудь твоего авторства.

Сколько угодно — каждую неделю, в «Субботе/Воскресенье».

Ты знаешь, что я имею в виду.

Моя намыленная рука легла на его бедро:

Я совсем не хочу быть тривиальной, мелкой, легкомысленной.

Ты гораздо лучше и глубже.

Это твое мнение — и я тронута. Но я знаю предел своих возможностей.

Ты великая писательница.

Перестань. Как бы то ни было, меня совсем не манит перспектива стать великой. Мне просто нравится то, что я пишу. И я делаю это довольно неплохо. Конечно, все это нельзя назвать серьезной литературой. Но зато я имею возможность оплачивать счета и по вечерам ходить в кино. Чего еще может желать девушка?

Наверное, литературной славы, — сказал он.

«Слава — та же пчела. И песня в ней есть. И жалит она».

Эмили Дикинсон?

Я посмотрела на него и улыбнулась:

А вы хорошо знаете свое дело, мистер Малоун.

День неумолимо ускользал. Часов в пять вечера я снова затянула его в постель. В шесть он повернулся ко мне и сказал:

Думаю, мне пора.

Да. Ты должен идти.

Я не хочу.

И я не хочу, чтобы ты уходил. Но что мы можем сделать?

Да. Ты права.

Он принял душ. Оделся.

Пожалуй, мне лучше уйти сейчас. Пока я не начал тебя целовать.

Хорошо, — тихо сказала я. — Уходи.

До завтра?

Извини?

Могу я увидеть тебя завтра?

Конечно. Но… будет ли у тебя время?

Я найду. Часов в пять, если тебя устроит.

Я буду дома.

Хорошо.

Он потянулся ко мне. Я отстранила его рукой:

До завтра, мистер Малоун.

Всего один поцелуй, последний.

Нет.

Почему?

Потому что все кончится постелью.

Вас понял.

Я помогла ему надеть пальто.

Мне не стоило бы уходить, — сказал он.

Но ты должен. Я открыла дверь.

Сара, я…

Я приложила палец к его губам:

Ничего не говори.

Но…

До завтра, любовь моя. До завтра.

Он схватил мою руку. И посмотрел мне в глаза. Он улыбался.

Да, — сказал он, — до завтра.