Часть третья
Сара
1
Что в Дадли Томсоне сразу привлекло мое внимание, так это его пальцы. Короткие, плотные, мясистые — совсем как сардельки. Уже потом взгляд оценил его крупное овальное лицо. Подбородок поддерживали два яруса жировых отложений. Образ дополняли редеющие волосы, круглые очки в роговой оправе и дорогущий костюм-тройка. Темно-серый, в широкую светлую полоску. Я догадывалась, что он сшит на заказ, уж очень ладно он сидел на его громоздкой фигуре. Кабинет был выдержан в стиле лондонского клуба джентльменов — деревянные панели, тяжелые зеленые бархатные шторы, массивный стол красного дерева, глубокие кожаные кресла. На самом деле все в Дадли Томсоне кричало об англофилии. И сам он казался безразмерной копией Т. С. Элиота. Только, в отличие от мистера Элиота, он не был поэтом в одеянии английского банкира. Дадли Томсон был адвокатом по бракоразводным процессам — сотрудником фирмы «Потхолм, Грей и Коннелл», влиятельной юридической конторы, где Эдвин Грей-етарший был старшим партнером.
Дадли Томсон пригласил меня в свой офис для беседы. Это случилось через три недели после моей выписки из Гринвичского госпиталя. Я жила в квартире брата на Салливан-стрит, по ночам ютилась на его продавленном диване. Как и предупреждала старшая медсестра госпиталя, после выписки меня ожидала серьезная депрессия. Она не ошиблась. Практически все три недели я безвылазно просидела в четырех стенах, лишь изредка выходила в магазин за продуктами или на вечерний двойной сеанс в Академию музыки на 14-й улице. Мне действительно не хотелось быть среди людей — уж тем более среди подруг, замужних и с детьми. При виде детской коляски на улице я впадала в ступор. Не по себе становилось всякий раз, когда я проходила мимо витрины магазина для будущих малышей. Удивительно, но после той истерики в Гринвичском госпитале я ни разу не плакала. Вместо этого я испытывала тупую тоску, и мне не хотелось ничего, кроме как заточить себя в четырех стенах квартиры Эрика. Что, собственно, я и делала, с молчаливого 6лагословения брата, проводя время за чтением низкопробных триллеров или прослушиванием коллекции пластинок. Я редко включала радио. Не покупала газет. Не подходила к телефону (да он собственно, почти и не звонил). Эрик — самый терпеливый мужчина на планете — не высказывался вслух насчет моего отшельничества. Ненавязчиво интересуясь моим самочувствием, он ни разу предложил мне выйти вечером в город, развлечься. Не позволял себе и комментариев по поводу моего хмурого вида. Он знал, что со мной происходит. И знал, что должно пройти время.
Прошло три недели моего добровольного заточения, и вот я получила письмо от Дадли Томсона. В нем он объяснял, что будет представлять интересы семьи Грей в бракоразводном процессе, и попросил согласовать с ним удобное для меня время визита в его офис. Он сообщил, что я могу прийти в сопровождении своего адвоката, хотя считал, что для меня это неразумная трата денег, поскольку Греи намерены урегулировать все вопросы по возможности быстро.
Найми адвоката, — посоветовал Эрик, когда я показала письмо. — Они хотят отделаться с максимальной для себя выгодой.
Но мне действительно ничего от них не нужно.
Ты имеешь право на алименты… или, по крайней мере, серьезную компенсацию. Это минимум из того, что эти мерзавцы должны тебе.
Я бы предпочла не связываться с ними…
Они использовали тебя…
Да нет, что ты.
Они использовали тебя в качестве инкубатора и…
Эрик, прекрати, не надо обращать это в драму с классовой подоплекой. Тем более что мы с Греями — представители одного класса.
И все-таки ты должна выжать из них как можно больше.
Нет, это было бы неэтично. И к тому же не мой стиль. Я знаю, чего я хочу от Греев. Если они дадут мне это, тогда я буду считать, что дело закрыто. Поверь мне, сейчас я больше всего хочу избавиться от мрачных мыслей.
По крайней мере, найди какого-нибудь ушлого адвоката, чтобы бился за твои интересы…
Мне никто не нужен. Таково мое кредо, Эрик. Отныне я не хочу ни от кого зависеть.
Итак, я назначила встречу с мистером Томсоном и появилась в 1 кабинете без адвокатского сопровождения. Его крайне удивило это обстоятельство.
Признаться, я рассчитывал увидеть вас сегодня хотя бы с одним советником, — сказал он.
В самом деле? — парировала я. — И это после того, как вы сами посоветовали не тратиться на адвоката?
Он наградил меня улыбкой, обнажив плохую работу дантиста (верный признак его глубокой англофилии).\
Я никогда не рассчитываю на то, что кто-нибудь воспользуется моим советом, — сказал он.
Что ж, значит, я первая. Так, давайте перейдем к делу. Скажите, что вы намерены мне предложить.
Он слегка закашлялся и зарылся в бумагах, пытаясь скрыть удивление моей прямолинейностью.
Греи хотят быть великодушными, насколько это возможно…
Вы хотите сказать, Джордж Грей хочет быть великодушным. Я была — и до сих пор остаюсь — замужем за ним, а не за его семьей.
Да-да, конечно, — засуетился он, слегка смутившись. — Джордж Грей хочет предложить вам самое справедливое соглашение.
Каково его — и ваше — представление о «самом справедливом соглашении»?
Мы думали о сумме порядка двухсот долларов в месяц… подлежащей выплате до момента вашего повторного вступления в брак.
Я больше никогда не вступлю в брак.
Он попытался снисходительно улыбнуться. Ему это не удалось.
Я могу понять, вы сейчас расстроены, миссис Грей… учитывая обстоятельства. Но я уверен, что такой привлекательной и умной женщине, как вы, не составит труда найти нового мужа…
Я не нахожусь в поисках нового мужа. В любом случае, если бы я пыталась устроить свою жизнь, это было бы проблематично, ведь с медицинской точки зрения я теперь гнилой товар как удачно выразилась моя свекровь.
Похоже, он смутился еще больше.
Да, я слышал о ваших… медицинских проблемах. Мне искрене жаль.
Спасибо. Но вернемся к делу. Боюсь, двести долларов в месяц — сумма неприемлемая. Моя зарплата в журнале «Суботним вечером/Воскресным утром» составляла триста долларов. Думаю, я заслуживаю этих денег.
Я уверен, что на триста долларов в месяц можно согласиться.
Хорошо. Теперь у меня есть встречное предложение к вам. Когда я говорила, что не планирую вновь выйти замуж, вы наверняка поняли, что, по сути, Джордж будет платить мне алименты до конца моей жизни.
Да, эта мысль пришла мне в голову.
Я бы хотела упростить решение этого вопроса. Я согласна принять единовременный платеж от Джорджа. Как только он будет сделан, я освобожу его от обязательств содержать меня в дальнейшем.
Он поджал губы:
И о какой сумме может идти речь?
Я была замужем за Джорджем почти пять месяцев. Два месяца пробыла с ним до свадьбы. Итого семь. Я бы хотела годовые элементы за каждый месяц. Получается…
Он уже производил подсчеты на листке бумаги.
Двадцать пять тысяч двести долларов, — сказал он.
Точно.
Это большая сумма.
Не такая уж большая, если подсчитать, что я проживу, при благоприятном раскладе, еще лет сорок пять — пятьдесят.
Я понял вашу мысль. Скажите, а эта цена — ваше начальное предложение?
Нет, цена окончательная. Либо Джордж соглашается выплатигь мне эту сумму немедленно, либо он содержит меня до самой моей смерти. Это понятно, мистер Томсон?
Более чем. Разумеется, я должен буду обсудить этот вопрос с Греями… прошу прощения, с Джорджем.
Что ж, вы знаете, где меня найти, — сказала я поднимаясь.
Он протянул мне руку. Я пожала ее. Рука была мягкой и рыхлой.
Могу я задать вам вопрос, миссис Грей?
Конечно.
Возможно, он покажется вам странным, если учесть то, что я представляю интересы вашего мужа, но, тем не менее, мне любопытно узнать: почему все-таки вы не хотите пожизненных алиментов?
Потому что я больше никогда не хочу иметь дело с Греями. И при желании вы можете передать это своим клиентам.
Он отпустил мою руку:
Думаю, они уже знают об этом. До свидания, миссис Грей.
Выходя из офиса конторы «Потхолм, Грей и Коннелл», я увидела Эдвина Грея-старшего, который шел по коридору прямо на меня. Он тотчас опустил глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. И прошел мимо, не сказав ни слова.
Оказавшись на улице, я тут же поймала такси и отправилась обратно на Салливан-стрит. Встреча с адвокатом выжала из меня все соки. Мне была непривычна роль жесткого переговорщика. Но я была довольна собой и тем, как я справилась с задачей. Немало удивтло меня и внезапно произнесенное решение больше не выходить замуж. Оно вырвалось спонтанно, без подготовки. Собственно, я даже не задумывалась об этом. Но видимо, это заявление отражало мое нынешнее внутреннее состояние. А уж что я подумаю о замужестве через несколько лет — то был другой вопрос. Одно я знала твердо: ничего не получается, когда сердце берет верх над разумом. Ничего не получается, когда разум берет верх над сердцем. Что, в свою очередь, означает…
Что?
Возможно, то, что мы этого не понимаем. И живем кое-как, по наитию.
Наверное, поэтому любовь всегда приносит разочарование. Мы влюбляемся, надеясь на то, что любовь сделает нашу жизнь полной, придаст нам сил, избавит от чувства неудовлетворенности собой, принесет стабильность, о которой мы все мечтаем. Но оказываетеся, любовь лишь обнажает свойственную нам нерешительность. Мн ищем опору в другом человеке. И, не находя ее, начинаем сомневаться — и в объекте своей страсти, и в себе самих.
Возможно, стоит признать собственную нерешительность, преодолеть природную слабость — и уж тогда двигаться вперед без разочарований.
Разумеется, пока снова не влюбишься.
Через два дня после моей встречи с Дадли Томсоном от него по почте пришло письмо. Он сообщал о том, что Джордж Грей принимает мое предложение о единовременной выплате суммы в 25 200 долларов — при условии, что я отрекаюсь (его слово) от любых дальнейших требований алиментов и/или других форм финансовой помощи. Половину этой суммы предлагалось выплатить сразу после моей подписи под юридически оформленным соглашением (каковое он составит, как только я уведомлю его о своем принципиальном согласии с этими условиями), а оставшуюся половину — при вступлении в силу официального постановления о разводе, что должно было произойти спустя двадцать четыре месяца (в те годы власти штата Нью-Йорк крайне неохотно выдавали бракоразводные документы).
Я позвонила мистеру Томсону и сказала, что согласна с его предложением. Через неделю по почте пришло соглашение. Оно было длинным и семантически сложным для не подкованного в юриспруденции обывателя вроде меня. Эрик тоже прочитал его и решил, что оно слишком запутанное. Поэтому в тот же день он нашел для меня адвоката, который жил по соседству. Его звали Джоэл Эбертс. Это был крупный мужчина лет под шестьдесят, и своим телосложением он больше походил на портового грузчика. У него был свой офис на углу Томсон и Принс-стрит — одна комната, с потертым линолеумом и лампами дневного света. Его рукопожатие напоминало тиски. Но мне понравился его грубоватый стиль.
Бегло просмотрев контракт, он присвистнул сквозь прокуренные зубы и спросил:
Вы действительно были замужем за сыном Эдвина Грея?
Боюсь, что да. А вы знакомы с Греями?
Думаю, что на их вкус я чересчур семит. Но в молодости я практиковал в области трудового права и какое-то время представлял интересы докеров бруклинских верфей. Вы когда-нибудь бывали на верфях?
Да, — тихо сказала я. — Однажды.
Как бы то ни было, фирма старика Грея заработала кучу денег, защищая частных инвесторов. У самого Грея была репутация такого переговорщика, он с каким-то особенным удовольствием выкручивал руки рабочим, когда обсуждались условия трудовых договоров. И вот ведь парадокс: он всегда выигрывал. Лично я ненавидел этого сукина сына, так что буду рад вам помочь. Шесть баксов в час — столько я беру за свои услуги. Устраивает?
Очень разумная цена. Пожалуй, даже слишком. Может, мне следует заплатить вам больше?
Здесь Виллидж, а не Уолл-стрит. Шесть баксов в час — моя ставка, и я не собираюсь повышать ее только потому, что вы имеете дело с конторой «Потхолм, Грей и Коннелл». Но позвольте вас спросить: почему вы хотите получить разовую выплату от этих негодяв?
У меня свои соображения.
Поскольку я представляю ваши интересы, вам лучше поделиться ими со мной.
Поколебавшись, я все-таки рассказала ему, какой ошибкой обернулся мой брак, каким кошмаром была свекровь, какой трагедией завершилась беременность. Когда я закончила, он потянулся через стол и коротко пожал мою руку:
Мне очень жаль, мисс Смайт. Вам действительно пришлось несладко.
Спасибо.
Послушайте, мне нужно два дня, чтобы во всем разобраться. Обещаю, что это не займет больше десяти — двенадцати часов работы.
Отлично, — сказала я.
Через неделю мистер Эбертс позвонил мне на квартиру Эрика.
Прошу прощения за задержку, но переговоры заняли больше времени, чем я на это рассчитывал.
Я думала, что и так все предельно ясно.
Мисс Смайт, когда дело касается юриспруденции, ничего не может быть предельно ясным. Как бы то ни было, ситуация токова. Сначала плохие новости: я потратил двадцать часов на этот контракт, так что моя работа обойдется вам в сто двадцать долларов, что, как я понимаю, вдвое выше первоначально названной цены, так уж получилось. Тем более что хорошие новости действии хорошие: отныне размер разовой выплаты в вашу пользу составит тридцать пять тысяч.
Тридцать пять тысяч долларов? Но мы с мистером Томсоном договорились о двадцати пяти.
Да, но я всегда стараюсь выбить для своих клиентов чуть больше, чем они просят. В общем, я поговорил со своим знакомым врачом, и он однозначно подтвердил, что мы можем подать иск против того горе-специалиста, которого вам навязала ваша свекровь, его зовут, напомните?
Доктор Айзенберг.
Да, точно, этот говнюк. Так вот, судя по тому, что сказал мой друг, Айзенберг оказался профессионально непригодным, скольку не смог вовремя определить сложный характер вашей беременности, а посему его можно признать ответственным за необратимый ущерб, причиненный вашему здоровью. Разумеется, этот плут Дадли Томсон попытался обойти вопрос о медицинской халатности, пока я не поставил его в известность, что, если Греи действительно хотят получить громкий и грязный бракоразводный процесс, то мы готовы им это устроить.
Но я бы никогда не пошла на это.
Поверьте мне, я это прекрасно знал. Все, что я делал, — это отчаянно блефовал. Потом я сказал им, что с учетом новых обстоятельств речь идет о пятидесяти тысячах отступных…
Боже правый!
Конечно, я знал, что они никогда не согласятся на эту сумму. Но в штаны они все-таки наложили — потому что уже на следующий день мне поступило встречное предложение о тридцатить пяи тысячах. Томсон говорит, что это их абсолютно окончательное предложение, но я почти уверен, что смогу выбить из них сорок…
Тридцать пять меня вполне устроит, — сказала я. — Честно говоря, я не думаю, что мне следует принимать эту новую сумму.
Почему нет, черт возьми? У Греев есть деньги. А с медицинской точки зрения они отчасти виноваты в том, что с вами произошло. И для них такой вариант соглашения вообще идеальный. Разом откупившись от вас, они избавляются от дальнейшей ответственности… вы ведь именно этого хотели, не так ли?
Да, но… я согласилась на сумму в двадцать пять тысяч.
Это пока вы не наняли адвоката. И поверьте мне как профессионалу: они перед вами в долгу.
Даже не знаю, что сказать.
А ничего не говорите. Просто возьмите деньги… и не стыдитесь этого.
По крайней мере, позвольте мне заплатить вам больше, чем сто двадцать долларов.
Зачем? Это моя ставка.
Спасибо вам.
Нет, это вам спасибо. Я получил чертовское удовольствие, одержав наконец победу над этим чертовым Эдвином Греем. Соглашение пришлют мне завтра, так что я позвоню, когда оно будет гоово к подписанию. И кстати, еще одна маленькая и тоже хорошая новость: они заплатят вам тридцать пять тысяч сразу же, при условии, что вы не будете оспаривать условия развода.
С чего вдруг я захочу их оспаривать?
То же самое сказал и я. Итак, договорились. Вы довольны?
Счастлива.
Не обольщайтесь. Вы позволите дать вам маленький совет мисс Смайт?
Пожалуйста.
Как принято говорить у нас в Бруклине, потратьте деньги с умом.
Я последовала этому совету. Когда через месяц поступил платеж, я положила деньги на банковский счет и занялась поиском квартиры. Потребовалась всего неделя, чтобы найти то, что я искала: солнечная квартира на первом этаже особняка постройки прошлого века, на углу 77-й улицы и Риверсайд-драйв. Квартира была просторная, с тремя светлыми комнатами, высокими потолками, деревянным полом. К гостиной примыкал небольшой альков, который идеально годился под кабинет. Но «изюминкой» квартиры — вызвавшей у меня немедленное желание приобрести ее— было наличие собственного садика. Да, пусть он представлял собой заплатку десять на десять из щербатого камня и жухлой травы, но я заранее знала, что смогу преобразить его. Только предстоит иметь собственный садик в центре Манхэттена — островок зелени посреди стекла и бетона. Ну и что ж, что стены квартиры были оклеены коричневыми цветастыми обоями. И кухня была старомодной — с антикварным холодильником, который, вероятно, требовал регулярных визитов мастера. Но агент по недвижимости сказала, что хочет сбросить триста долларов с запрашиваемой цены в восемь тысяч, чтобы компенсировать мне необходимые переделки. Я попросила ее прибавить к этой цифре еще двести долларов, тогда мы договоримся. Она согласилась. Поскольку это был городской особняк, мне не требовалось согласие совета жилищного кооператива. Ежемесячная квартплата составляла двадцать долларов. Я снова обратилась к Джоэлу Эбертсу, поручив ему заняться юридическим оформлением сделки. Расплатилась я наличными. И уже через неделю после того, как впервые увидела эту квартиру, стала ее хозяйкой.
Моя сестра, оказывается, частный собственник, — лукаво произнес Эрик, когда оглядывал мою будущую квартиру за несколько дней до того, как сделка состоялась.
Даже не представляю, какие обвинения посыплются дальше. Наверное, назовешь меня буржуем-капиталистом.
Я не с идейных позиций, а лишь в порядке насмешки. Есть разница, ты знаешь.
В самом деле? Ни за что бы не подумала, товарищ.
Шшш…
Да брось ты свою паранойю. Я сомневаюсь в том, что мистер Гувер напичкал «жучками» эту квартиру. Тем более что предыдущей владелицей была безобидная старушка латышка…
Для Гувера каждый человек — потенциальный ниспровергатель. Ты разве не читала, что творится в Вашингтоне? Кучка конгрессменов вопит о том, что красные уже в Голливуде. Призывают создать комиссию по расследованию проникновения коммунистических идей в индустрию развлечений.
Это касается только Голливуда.
Поверь мне, если Конгресс начинает охоту за коммунистами в Лос-Анджелесе, очень скоро они перекинутся на Нью-Йорк.
Как я уже тебе говорила, если вдруг это и случится, все, что от тебя требуется, — это сказать им о том, что ты вышел из партии в сорок первом, и от тебя отстанут. Как бы то ни было, ты всегда можешь напомнить федералам, что у тебя есть сестра-капиталистка, частная собственница…
Очень смешно.
Скажи мне прямо, Эрик: тебе нравится эта квартира?
Он оглядел пустую гостиную:
Да, в ней есть огромный потенциал. Особенно если ты избавишься от этих восточноевропейских обоев. Как ты думаешь, что отображают эти мотивы? Весну в Риге?
Понятия не имею, но они исчезнут вместе с кухней, прежде чем я заселюсь сюда.
Ты уверена, что хочешь жить в Верхнем Вест-Сайде? Я хочу сказать, место здесь уж больно тихое.
Знаешь, единственное, чего мне не хватает после Старого Гринвича, так это ощущения открытого пространства. Вот мне так нравится это место. В минуте ходьбы Риверсайд-парк. И Гудзон. К тому же у меня будет собственный садик…
Все, хватит. Я уже слышу в твоих речах интонации Торо в его «Уолдене».
Я рассмеялась.
После того как я заплачу за эту квартиру и ее обустройство, у меня в банке еще останется около тридцати двух тысяч— это включая деньги, полученные в наследство от родителей, которые я жила в государственные облигации.
В отличие от своего брата-транжиры.
Вот об этом я и хотела с тобой поговорить. Агент по недвижимости, которая продала мне эту квартиру, сказала, что есть еще одна, на третьем этаже. Почему бы мне не купить ее для тебя и…
Он не дал мне договорить.
Ни в коем случае, — отрезал он.
Не надо так категорично отмахиваться от этой идеи. Я хочу сказать, что твое жилье на Салливан-стрит — не лучший вариант…
Оно меня вполне устраивает. Это все, что мне нужно.
Да будет тебе, Эрик, это же студенческая студия. Дурные декорации «Богемы» — а тебе ведь уже почти тридцать пять.
Я прекрасно знаю, сколько мне лет, Эс, — сердито произнес он. — Точно так же как знаю, что мне нужно, а что нет. В чем я точно не нуждаюсь, так это в твоей чертовой благотворительности, поняла?
Я опешила от его резкого тона.
Я всего лишь предложила это как идею. Я ведь знаю, что ты любишь Верхний Вест-Сайд, поэтому, если бы ты присмотрел квартиру в центре города…
Мне ничего от тебя не нужно, Эс.
Но почему? Я могу помочь тебе.
Потому что я не хочу помощи. Не хочу чувствовать себя неудачником.
Ты ведь знаешь, что я так не думаю.
Зато я так думаю. Так что… спасибо за внимание, как говорится.
Но ты хотя бы обдумай мое предложение.
Нет. Вопрос закрыт. Но вот тебе практический совет от непрактичного парня: найди себе толкового биржевого брокера, и пусть он инвестирует твои тридцать две тысячи в высокодоходные акции: «Дженерал Электрик», «Дженерал Моторс», «Ар-Си-ЭЙ»…ну и тому подобные. Говорят, что и «Ай-Би-Эм» тоже лакомый кусок — хотя они еще только встают на ноги.
Я и не знала, что ты следишь за рынком, Эрик.
А как же, бывшие марксисты-ленинцы всегда снимают самые сливки.
Когда спустя несколько дней квартира перешла в мою собственность, я наняла декоратора, чтобы содрали обои, оштукатурили стены и покрасили их белой матовой краской. Я поручила ему спроектировать простую современную кухню, главным украшением которой должен был стать новый холодильник «Амана». Весь ремонт обощелся мне в шестьсот долларов, и за эту цену декоратор согласилась также отциклевать и покрыть лаком полы, построить два стеллажа для книг во всю стену, выложить кафелем ванную. Как и все остальные помещения, ванная тоже стала белой. Оставшиеся четыреста долларов моего бюджета на обустройство ушли на покупку мебели: антикварной кровати с медной спинкой, высокого кованного комода, простого дивана «Кнолл», обитого нейтральной бежевой тканью, большого удобного кресла (с такой же обивкой) и письменного стола из сосны. Поразительно, сколько можно было купить в то время на четыреста долларов — моего бюджета хватило и на два коврика, несколько настольных светиков, хромированный кухонный стол в комплекте с двумя стульями.
Ремонт занял около месяца. Всю мебель завезли утром того дня, когда маляры наконец освободили квартиру. К ночи — благодаря помощи Эрика — все было расставлено по местам. В течение следующих нескольких дней я закупала необходимые мелочи: тарелки, стаканы, кухонную утварь, полотенца. Я все-таки превысила свой бюджет на полтораста долларов, которые ушли на покупку ультрасовременного радиоприемника с патефоном — оба были встроены в большой ящик из красного дерева. Это бьш роскошь, но совершенно необходимая. Прочитав в журнале «Лайф» о «домашнем концертном зале» (да, так это называлось) фирмы «Ар-Си-Эй», я поняла, что обязательно его куплю… пусть даже он и стоил бешеных денег: 149,95 доллара. И вот наконец. он стоял в моей квартире, и из него лились мощные вступительные аккорды Третьей симфонии Брамса. Меня окружала мебель которую я впервые в жизни купила сама. У меня вдруг появилась своя собственность. И я почувствовала себя очень взрослой — и oпустошенной.
О чем задумалась? — спросил Эрик, протягивая мне бокал игристого вина в честь новоселья.
Просто не верится.
Не верится, что стала хозяйкой такого добра?
Не верится, что в итоге оказалась здесь.
Могло быть куда хуже. Так бы и томилась в исправительной колонии Греев в Старом Гринвиче.
Да. Пожалуй, в разводе есть свои плюсы.
Ты чувствуешь себя виноватой. Я же вижу.
Я знаю, это покажется глупым, но я не могу избавиться от мысли, что это несправедливо — получить все это без…
Без чего? Без страданий? Мук? Жертв?
Я засмеялась:
Да. Что-то в этом роде.
Обожаю мазохистов. Как бы то ни было, Эс, лично я считаю, что даже тридцать пять тысяч не могут компенсировать того, ты никогда…
Прекрати, — остановила я его.
Извини.
Не стоит извиняться. Это моя проблема. И я как-нибудь примирюсь с ней.
Он обнял меня за плечи.
Тебе не надо ни с чем мириться, — сказал он.
Нет, я должна. Иначе…
Что?
Иначе я совершу какую-нибудь глупость… вроде того, что обращу ее в главную трагедию своей жизни. А я не хочу этого. Я не создана для роли страдающей героини. Это не мой стиль.
По крайней мере, дай себе время привыкнуть к новым обстоятельствам. Прошло ведь всего два месяца.
Со мной все в порядке, — солгала я. — Все в полном порядке.
По правде говоря, я не так плохо справлялась со своими переживаниями. Потому что старалась заполнить каждый час. Переселившись в новую квартиру, я успела встретиться с десятком биржевых брокеров, прежде чем остановила свой выбор на Лоуренсе Брауне— муже моей подруги по Брин-Мору, Вирджинии Свит. Она вышла замуж за Лоуренса сразу после колледжа и теперь занималась хозяйством и тремя малышами в огромном и бестолковом доме колониального стиля в Оссининге. Но я доверила свои финансовые дела Лоуренсу вовсе не из-за знакомства с Вирджинией — скорее решающую роль сыграло то, что он был единственный брокер, который не разговаривал со мной в покровительственном тоне и не сыпал фразами вроде: «Я знаю, вы, дамочки, не слишком сильны в цифрах… разве что когда это касается талии, xa-xal» (то была распространенная мужская острота того времени). Лоуренс, напротив, подробно расспрашивал меня о моих долгосрочных финансовых целях (надежность, надежность и еще раз надежность) и отношении к риску (избежать любой ценой).
Ты хочешь, чтобы эти деньги принесли тебе немедленный доход? — спросил он.
Ни в коем случае, — ответила я. — Я планирую в ближайшее время вернуться на работу. Меня совершенно не устраивает роль праздной богачки. Прожигать жизнь я не намерена.
А если ты снова выйдешь замуж?
Этого не будет. Никогда.
Он задумался на мгновение, потом сказал:
Отлично. Тогда давай думать об очень долгосрочной перепективе.
Его финансовый план был простым и честным. Мои пять тысяч долларов в государственных облигациях переходили в пенсионный фонд, который должен был накопиться к моим шестидесяти годам. Двадцать тысяч долларов планировалось использовать на приобретение пакетов акций высокодоходных компаний — с целью получения не менее шести процентов годовых. Оставшимися пятью тысячами я могла распоряжаться по собственному усмотрению — либо просто жить на них, пока не найду работу.
Если все сложится удачно, годам к сорока у тебя будет прочный финансовый фундамент. Прибавь к этому и весьма ценное имущество — собственную квартиру, — и получится, что материально ты будешь полностью независима.
Именно этого я и хотела — полной независимости. Мне больше не хотелось вверять свое благополучие кому бы то ни было. Разумеется, я не отвергала мужчин, секс или возможность влюбиться. Но не могло быть и речи о том, чтобы я снова вляпалась в ситуацию, когда мужчина определял мой социальный статус, мнение или количество наличности в моем кармане. Отныне я была автономной единицей: самостоятельной, самоокупаемой, свободной.
Я согласилась с финансовым планом Лоуренса. Чеки были подписаны, инвестиции вложены. Хотя на моем банковском счете осталось пять тысяч долларов — которые можно было тратить, как душе угодно, — я заставляла себя быть осмотрительной и не допускать легкомысленных трат. Ведь отныне деньги означали независимость. Или, по крайней мере, создавали иллюзию незавимости.
Разобравшись с финансовой ситуацией, я нанесла визит в редакцию журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Некогда наводившая на нас ужас преемница Натаниэла Хантера продержалась на своем месте всего несколько месяцев. Ее сменила миниатюрная экстравагантная дама по имени Имоджин Вудс, походившая на Дороти Паркер. Она была известна своими долгими ланчами, постоянным похмельем и безошибочным чутьем на талант. Когда я позвонила ей в офис, она пригласила меня зайти завтра, часов в пять пополудни. Она сидела в кресле рядом со своим рабочим столом и правила какие-то статьи для журнала. В переполненной пепельнице дымила недокуренная сигарета «Пэлл-Мэлл». В одной руке она держала шариковую ручку, в другой — карандаш. На кончике носа застряли очки со стеклами в форме полумесяца, сквозь которые она пристально изучала меня.
Итак… еще одна жертва замужества, — сказала она.
Вижу, новости распространяются все так же быстро.
Не забывай, это ведь журнал. И здесь полно людей, мнящих себя исключительными личностями, но в сущности бездельников, о чем они сами втайне догадываются, и нет у них другого занятия, кроме как сплетничать о чужих, более интересных жизнях.
Мою жизнь вряд ли можно назвать интересной.
Замужество, которое длится всего пять месяцев, всегда интересно. Самый короткий из трех моих браков длился полгода.
А самый долгий?
Полтора года.
Впечатляет.
Она громко хмыкнула, выдохнув облако дыма.
Да, чертовски. Ну да ладно, ты лучше скажи, когда ты принесешь нам свой новый рассказ? Я раскопала в архиве тот, первый. Очень недурно. И где следующий?
Я объяснила ей, что давно считаю себя писателем одного рассказа— поскольку пыталась написать что-то еще, но обнаружила, что мне нечего сказать.
И что, это действительно станет твоим единственным произведением? — спросила она.
Боюсь, что да.
Он, похоже, был парнем что надо, твой моряк.
Он — вымышленный персонаж.
Она глотнула виски:
Ну.тогда я — Рита Хейворт. Впрочем, я не собираюсь выпытывать, как бы мне этого ни хотелось. Чем я могу помочь?
Я знаю, что мое прежнее место занято, но, может быть, вам нужен фрилансер на чтение рукописей…
Нет проблем, — сказала она. — С тех пор как закончилась эта проклятая война, в Америке все вдруг возомнили себя писателями. Мы просто завалены рукописным хламом. Так что с радостью будем подкидывать тебе по двадцать штук в неделю. Платим по три доллара за рецензию. Конечно, деньги не бог весть какие, но кое на что хватит. Твоя подруга Эмили Флоутон говорила, что ты только что переехала в собственную квартиру.
Это правда, — сказала я.
Ну расскажи мне поподробнее, — попросила она.
Я рассказала, как после разрыва с Джорджем занялась поисками квартиры, как нашла подходящий вариант на 77-й улице, как делала ремонт, полностью изменив декор и перекрасив все в нейтральные тона.
Пойдет, — сказала она.
Что пойдет?
Твой рассказ про квартиру. Мы назовем его «Второй акт» или «Начать с нуля», ну или что-то в этом роде. Что мне нужно от тебя — так это остроумный рассказ о том, как ты искала и нашла свой уголок после неудачного замужества.
Но я же вам сказала, что больше не пишу беллетристику.
А я и не прошу тебя писать беллетристику. Я прошу тебя стать первым автором новой рубрики, которую Его Светлость Главный Редактор поручил мне развивать. Он даже название ей придумал: «Срез жизни», — так что можешь судить об уровне его фантазии и интеллекта. Но суть в том, что требуется короткий и красивый репортаж с поля битвы под названием «реальная жизнь». Тысяча слов, не больше, гонорар сорок баксов, и, чтобы ты не слишком потела над этим, я ожидаю готовой работы через пять дней. Стало быть, в понедельник. Все понятно, Смайт?
Я сглотнула. Довольно громко.
Вы действительно хотите, чтобы я написала об этом?
Нет, я обожаю тратить время на обсуждение заданий, которые мне совершенно не нужны. Итак, Смайт, ты будешь писать или нет?
После нервной паузы я произнесла:
Да, я напишу.
Значит, договорились. А пока попрошу кого-то из своих лакеев накопать штук двадцать шедевров от неопубликованных авторов и прислать их тебе домой. Но сначала напишешь свой очерк. Понедельник — значит понедельник. По рукам?
Я постараюсь.
Нет, ты очень постараешься. Потому что я жду от тебя именно этого. И последнее: пиши остро. Я люблю, когда остро. Это залог успеха.
Как и следовало ожидать, к десяти часам вечера воскресенья я потеряла всякую надежду выдержать установленный срок сдачи работы. Вокруг моего рабочего стола выросли самодельные сугробы из скомканных листов бумаги. Я была в ступоре, мозги упорно отказывались соображать. Предыдущие четыре дня ушли на то, чтобы сочинить первую фразу. И каждый раз я в отчаянии хваталась за голову, вырывала страницы из «ремингтона», проклинала себя за то, что согласилась на эту авантюру. Я не была писателем — я была самозванкой. Да, мне повезло, как новичку, но с тех пор муза меня так и не посетила. Хуже того, я прекрасно знала, что вдохновение было лишь одним, далеко не самым важным ингредиентом, необходимым для творчества. Мастерство, прилежание, упорство — все это были составляющие успеха, но именно их мне не хватало даже для того, чтобы написать тысячу слов о ремонте своей новой квартиры. И разве могла я сделать это профессионально?
Теперь я знала ответ на мучивший меня вопрос: не обладая навыками, дотошностью, смелостью, нельзя стать писателем. У меня не было веры в себя.
Ближе к полуночи я позвонила Эрику, излив ему по телефону все свои жалобы и сомнения и подытожив горестным комментарием:
Думаю, мой потолок — это редактирование.
Какое трагическое признание, — произнес он с нескрываемой иронией.
Я знала, что всегда могу рассчитывать на сочувствие и понимание с твоей стороны.
Я просто не могу понять, почему ты не можешь сесть и написать эту идиотскую историю.
Потому что это не так просто, черт возьми! — воскликнула я и добавила: — Да, я сейчас взвинчена, извини.
По крайней мере, ты не утратила способность к самокритике.
Зачем я вообще тебе все рассказываю?
Бог его знает, но если ты хочешь профессионального совета, слушай: садись и пиши. Не думай — просто пиши.
Большое спасибо, — сказала я.
Всегда рад помочь, — ответил он. — Удачи.
Я положила трубку, поплелась в спальню, рухнула на кровать и задремала (прошлую ночь я практически не спала). Когда я очнулась, часы на тумбочке показывали 5.12 утра. С трудом соображая, я поднялась с постели. В голове билась одна-единственная мысль: меньше чем через пять часов срок сдачи работы.
Я скинула одежду. Приняла очень горячий душ, завершив водные процедуры ледяным обливанием. Быстро оделась. Поставила кофейник на плиту. Взглянула на часы. Пять тридцать две. В редакции меня ждали в десять. Когда кофе был готов, я налила себе чашку и отнесла ее на письменный стол. Вставила лист бумаги в пишущую машинку. Глотнула обжигающе-горячего кофе. После чего сделала глубокий вдох.
Не думай — просто пиши.
Хорошо, хорошо. Я попробую…
Не думая, я отбарабанила первый абзац:
Агентом по недвижимости била женщина лет пятидесяти. Ее лицо было густо нарумянено, а улыбка казалась приклеен Я видела, как она разглядывает мою не окольцованную левую и изысканный перстень — подарок в честь помолвки, — который я совсем недавно переместила на безымянный палец правой руки.
Он оказался негодяем? — спросила она.
Нет, — ответила я. — Просто не сложилось.
Я сделала паузу. Отхлебнула еще кофе. Уставилась на шесть напечатанных строчек. И продолжила.
Значит, хотите начать с чистого листа? — спросила она.
Нет, — ответила я. — Просто ищу квартиру.
Неплохо, неплохо. Продолжай в том же духе. Я залпом допила кофе. И снова уткнулась в клавиатуру. Пальцы побежали по клавишам.
Когда я в очередной раз взглянула на часы, стрелки показывали 8.49. Утренний свет заливал гостиную. И четыре напечатанные страницы уже лежали на столе. Я извлекла из «ремингтона» последнюю и положила ее сверху. Затем, вооружившись карандашом, отшлифовала текст — быстро вычеркивая неуклюжие фразы, подправляя грамматику, переписывая один из диалогов. Что там со временем? 9.02. Я отсчитала десять листов бумаги, достала один копировальный лист. Проложив копиркой два листа, аккуратно заправила их в каретку. И начала перепечатывать рассказ набело. На это ушло ровно сорок минут. 9.42. Нельзя терять ни минуты. Я схватила первый экземпляр рукописи, положила его в портфель, на бегу сняла с вешалки пальто и ринулась к двери. На улице поймала такси и пообещала водителю щедрые чаевые, если он доставит меня к Рокфеллеровскому центру до десяти часов.
Отсюда до Рокфеллеровского центра за двенадцать минут? — выпучил глаза таксист. — Даже не мечтайте.
Ну хотя бы попытайтесь, очень вас прошу.
Леди, попытаться я, конечно, могу, но не обещаю.
Помимо того что таксист был немного философом, он еще оказался и водителем-асом. Но все равно доставил меня на место с четырехминутным опозданием. Я отсчитала ему полтора доллара, хотя счетчик показывал лишь восемьдесят пять центов.
Хорошо бы еще когда-нибудь вас поймать, — сказал он, когда я отказалась от сдачи. — Надеюсь, мы не зря торопились.
Я вбежала в вестибюль издательства. Лифт был переполнен и тормозил чуть ли не на каждом этаже, прежде чем добрался до пятнадцатого. Десять часов одиннадцать минут. Я почти бежала по коридору. Наконец постучала в дверь офиса Имоджин Вудс, надеясь встретить ее секретаря. Но мисс Вудс сама открыла дверь.
Ты опоздала, — сказала она.
Всего на несколько минут.
И выглядишь как загнанная лошадь.
Очень плотное движение…
Да-да, где-то я уже это слышала. И еще ты забыла добавить, что твоя собака съела единственный экземпляр рукописи.
Нет, — сказала я, трясущимися руками расстегивая замки портфеля. — Рукопись со мной.
Надо же, чудеса все-таки случаются.
Я вручила ей пять листов. Она взяла у меня рукопись и снова распахнула дверь.
Я позвоню, когда прочту, — сказала она, — но это может занять пару дней, если учесть то, как я зашиваюсь. А пока пойди выпей кофейку, Смайт. Судя по тому, как ты выглядишь, он тебе не помешает.
Я последовала ее совету и побаловала себя завтраком в кафе «Линдис»: взяла рогалики и лососину, запила несколькими чашками черного кофе. Потом прогулялась до музыкального магазина «Колони Рекорд» и спустила 2,49 доллара на новую запись «Дон Жуана» с Энцио Пинца в роли главного женского обольстителя. Решив, что я и так сегодня слишком шикую, домой я вернулась на метро, прямо у двери скинула туфли, вставила новые пластинки а патефон, нажала «пуск», завалилась на диван и на пять часов погрузилась в волшебный мир сказки Моцарта и Лоренпо Да Понте о плотских преступлениях и наказании. Музыка завладела мной. Я была совершенно без сил. И никак не могла поверить в то, что мне все-таки удалось написать рассказ. Перечитывать его сейчас не хотелось. Времени впереди было достаточно, чтобы узнать, хороп он или плох.
Часа в три пополудни — Дон Жуан как раз спускался в ад — зазвонил телефон. Это была Имоджин Вудс.
Ну что, — сказала она, — ты можешь писать.
В самом деле? — неуверенно произнесла я.
Да. В самом деле.
Вы хотите сказать, что вам понравился рассказ?
Да, мисс Неуверенность, мне он действительно понравился. Настолько, что я собираюсь подкинуть тебе еще одно задание… если, конечно, твои комплексы не заставят тебя отказаться от него.
Я возьмусь.
Именно это я и хотела услышать, — сказала она.
Мне поручили еще один очерк для рубрики «Срез жизни» — только на этот раз мисс Вудс хотелось, чтобы я написала что-то забавное и остроумное на самую трогательную и волнующую тему: первое свидание. Объем по-прежнему составлял тысячу слов. И срок был тот же — неделя. И снова я рвала на себе волосы, пока, следуя совету Эрика, не заставила себя сесть и просто написать. Глупую историю про тот вечер, когда Дик Беккер — мой одноклассник хартфордской средней школы, высокий и нервный умник, с прыщавым лицом и неправильным прикусом, — пригласил меня на кадриль в местную епископальную церковь. Не могу сказать, что было самое чувственное первое свидание за всю историю человечества. Скорее оно было очень неуклюжим и оттого очень сладким. В конце вечера (в половине десятого для меня начинался комендантский час) он проводил меня до двери и целомудренно пожал мне руку.
Не случилось ничего такого, что оставило бы след в памяти, написала я. Не было ни волнующих прикосновений, ни намеков на поцелуй. Мы оба были очень сдержанные и официальные. Такие правильные и такие невинные. Впрочем, как и положено на первом свидании.
На этот раз я подошла к назначенному сроку с запасом в двадцать минут. На обратном пути из редакции я снова позавтракала в «Линдис», потом зашла в «Колони» и купила новую пластинку с записью трех фортепианных сонат Моцарта в исполнении Горовица. Как только я переступила порог квартиры, зазвонил телефон.
Знаешь, на мой извращенный вкус, — сказала Имоджин Вудс, — первое свидание должно закончиться тем, что наутро я обиваю себя в постели с Робертом Митчэмом. Но, впрочем, я не такая паинька, как ты.
Я не паинька, — ответила я.
Еще какая. Именно поэтому ты лучший автор «Субботы/Воскресенья».
Так вам понравился рассказ?
Ну, если выкинуть парочку случайных глупостей… в целом понравился. Mucho. И что у нас дальше?
Вы хотите поручить мне новое задание?
Обожаю девушек с могучей логикой.
Моим третьим заданием стал очерк под названием «Когда вавалится из рук». В очередной тысяче слов мне предстояло выразить вечную проблему, всем известную как «это не мой день». Да, я знала, это легковесная проза. И уж точно она не принесет мне Пулицеровскую премию. Но зато она давала возможность свежо и с иронией взглянуть на бытовые неурядицы и личные проблемы. Я могла — если цитировать Имоджин Вудс — писать остро. Но самое главное, я обнаружила, что действительно могу писать… и это открытие удивило и потрясло меня. Да, это была не беллетристика. И не высокое искусство. Но в моих очерках были и внятный сюжет, и юмор. Впервые за последние годы я почувствовала уверенность в себе. У меня был талант. Возможно, и небольшой талант — но все-таки.
Я принесла «Когда все валится из рук» за день до назначенного срока. Как всегда, отпраздновала это событие завтраком в «Линдис» и приобретением грампластинки в «Колони» (на этот раз «Вариации Гольдберга для клавесина» Иоганна Себастьяна Баха в исполнении Ванды Ландовской — цена была просто смешная, 89 центов). От мисс Вудс не было никаких известий в течение двух дней. К тому времени, как она позвонила, я успела убедить себя в том. что моя новая работа была настолько ужасной, что о карьере в «Субботе/Воскресенье» можно забыть.
У нас с Его Светлостью Главным состоялся разговор насчет тебя, — без предисловия сказала она, как только я схватила трубку.
О… в самом деле? Что-то не так?
Да, он ненавидит твои опусы и попросил меня объявить тебе эту новость.
После долгой паузы мне удалось вымолвить:
Что ж, этого следовало ожидать.
Господи, послушала бы ты себя. Маленькая мисс Фаталистка.
Так он что… мм… не просил вас уволить меня?
Аu contraire… Его Светлости понравились твои очерки. Настолько, что он просит меня предложить тебе контракт.
Что за контракт?
Ну какой может быть контракт? Авторский, конечно. А ты о чем подумала? У тебя будет собственная еженедельная колонка в журнале.
Вы шутите.
Но она не шутила. И первый же номер журнала за 1948 год вышел с моей колонкой «Будни Сары Смайт». Собственно, это было продолжением тех трех «срезов», что я написала для мисс Вудс. Каждую неделю я бралась за какую-то мелкую проблему — «Парень, у которого плохо пахнет изо рта», «Научусь ли когда-нибудь варить спагетти?», «Почему я всегда покупаю чулки, которые рвутся^» — и преподносила ее в легком, развлекательном стиле. Разумеется, моя колонка не претендовала на высокое искусство. Но очерки получались по-настоящему комичными, и, поскольку сюжеты строились на земных заботах женщины, идеи не иссякали.
Поначалу мне платили по пятьдесят долларов за колонку из расчета сорок восемь колонок в год. Для меня это было настоящее богатство — тем более что на каждый рассказ уходило не больше одного дня. Однако к концу первого полугодия Его Светлость решил пересмотреть условия контракта — после того, как меня попытались переманить женские журналы «Лэдис хоум джорнал» и «Вуманз хоум компаньон». Оказывается, к моему великому удивлению, «Будни Сары Смайт» имели успех. Каждую неделю я получала до пятидесяти писем от женщин со всей страны. Они признавались в том, что с огромным удовольствием читают мои якобы остроумные хроники о том, что Имоджин Вудс называла «бабскими штучками». Лично Его Светлости — Ральфу Джей Линклейтеру — тоже начали поступать благодарственные отзывы. А потом произошли два события, которые помогли мне оценить собственную значимость: а) четыре рекламодателя журнала «Суббота/Воскресенья» попросили о размещении своей рекламы в моей колонке; и б) мне поступили предложения от двух женских журналов со значительным выигрышем в зарплате. Я даже опешила от этих предложений. Настолько, что невзначай упомянула о них в телефонном разговоре с Имоджин Вудс, когда мы обсуждали тему очерка для следующего номера. Судя по голосу, она забеспокоилась.
Если честно, Имоджин, — заверила я, — у меня даже в мыслях не было уйти из журнала. Это было бы неэтично.
Да благословит Господь твою сознательность Джорджа Вашингтона. Обещай мне только одно: ты не дашь ответ на эти предложения, пока я не переговорю с Его Светлостью.
Разумеется, я пообещала не отвечать конкурентам. Назовите меня наивной, но я была счастлива, зарабатывая по пятьдесят долларов за колонку. Тем более что с каждым днем писать становилось все легче. Я не собиралась использовать поступившие мне предложения в качестве разменной монеты. Когда на следующее утро Его Светлость лично позвонил мне домой, я поняла, что интерес ко мне резко возрос.
До этого разговора я встречалась с мистером Линклейтером лишь однажды — когда он пригласил меня на ланч (вместе с мисс Вудс) через несколько месяцев после того, как запустили мою колонку. Это был крупный представительный мужчина, чем-то напоминавший Чарльза Лоутона. Ему нравилось управлять журналом по-отечески, при этом он был суров с теми, кто пытался ему возражать. Мисс Вудс сразу предупредила меня: «Относись к нему, как к любимому дядюшке, и он будет обожать тебя. Но строить ему глазки — хотя, уверена, ты не будешь этим заниматься — бесполезно, он все равно останется равнодушным».
Конечно же я, воспитанная в семье Смайтов, сразу прониклась почтением к этому человеку, облеченному властью. Уже потом мисс Вудс призналась мне, что Его Светлость назвал меня «просто персик» (цитата) и «исключительно милой и умной молодой женщиной, как раз такой, которая нужна нашему журналу».
Он позвонил ровно в восемь утра. Накануне я поздно легла спать, дописывая колонку для следующего номера — так что на звонок ответила сонным голосом.
Сара, доброе утро! Говорит Ральф Лжей Линклейтер. Я тебя не разбудил?
Я тут же очнулась:
Нет, сэр. Очень рада вас слышать.
А я очень рад побеседовать с нашей звездной колумнисткой. Ты ведь по-прежнему наша звездная колумнистка, Сара… не так ли?
Конечно, мистер Линклейтер. «Суббота/Воскресенье» давно стал моим вторым домом.
Приятно слышать. Потому что — как ты, я уверен, знаешь — для меня наш коллектив всегда был семьей. Ты ведь тоже считаешь нас своей семьей, правда, Сара?
Чистая правда, мистер Линклейтер.
Замечательно. Я счастлив это слышать. Потому что мы считаем тебя ценным членом нашей семьи. Настолько ценным, что хотим предложить тебе эксклюзивный контракт с повышением гонорара до восьмидесяти долларов в неделю.
Слово эксклюзивный почему-то сразу насторожило меня. Я решила торговаться аккуратно.
О, мистер Линклейтер, восемьдесят долларов в неделю — поистине щедрое вознаграждение. И, видит Бог, я действительно хочу остаться в вашем журнале, но, если я приму ваше предложение, это будет означать, что мой доход составит всего восемьдесят долларов в неделю. Согласитесь, это несколько ограничивает мои возможности.
Тогда сто долларов.
Очень заманчиво, но, предположим, кто-нибудь предложит мне сто двадцать долларов и без эксклюзива?
Никто на это не пойдет, — сказал он, и в его голосе прозвучали нотки раздражения.
Возможно, вы и правы, сэр, — сказала я, сама вежливость. — Меня беспокоит лишь то, что я закрываю для себя другие варианты, другие потенциальные рынки. Разве это не противоречит системе свободного предпринимательства, которая является неотъемлемой частью американского образа жизни?
Мне и самой не верилось, что я произношу эту тираду (хотя мие было известно, что Его Светлость постоянно пополняет «Мыслями главного редактора» рубрику «Наш образ жизни»). Я не могла поверить в то, что неожиданно для самой себя втянулась в жесткие переговоры с нашим душкой-боссом Ральфом Джей Линклейтером. Но я знала, что раз уж начала торговаться, нужно биться до конца.
Да, ты абсолютно права, Сара, — неохотно произнес Его Светлость, — конкуренция и рынок — величайшие завоевания американской демократии. И я действительно уважаю позицию молодой женщины, которая знает цену своему таланту. Но сто двадцать ларов за колонку — это максимальная цена, которую я могу заплатить. И да, это при условии эксклюзивного пользования твоим талантом. Однако у меня есть еще одно предложение. Со слов мисс Вудс я знаю, что ты поклонница классической музыки и хорош подкована в этой области. Что, если ты станешь вести у нас еще одну развлекательную колонку, ежемесячную, в которой будешь учить читателя слушать Бетховена и Брамса, подсказывать, какие пластинки подарить любимым на Рождество… ну, в общем, что-то в этом роде. Мы бы назвали эту колонку… мм… есть какие-нибудь идеи?
Как вам понравится «Музыка для неискушенного слушателя»?
Идеально. И я готов платить тебе за эту колонку по шестьдесят долларов в месяц, это помимо ста двадцати долларов за «Будни». Заманчиво, не правда ли?
Весьма.
Через несколько дней у меня на руках был контракт с журлом на условиях, согласованных с Его Светлостью. Я наняла Джоэла Эбертса, чтобы тот изучил его. Он переговорил с кем-то из юридического отдела журнала и после некоторого торга заставил их включить в контракт пункт, позволявший обеим сторонам пересмотреть его условия через восемнадцать месяцев. И в мистер Эбертс взял с меня за свои услуги по часовой ставке шесть долларов. Вручая мне счет на двадцать четыре доллара, он сказал:
Прошу прощения за лишний час работы, но…
Мистер Эбертс, я вас умоляю. Я вполне могу себе позволить эти траты. Сегодня я зарабатываю столько, что не знаю, куда девать деньги.
Уверен, вы найдете им достойное применение.
На самом деле у меня и запросов-то особых не было. Звукозаписывающие компании просто забрасывали меня, ведущую музыкальной колонки, своими новинками. Надо мной не висела ни ипотеки, ни аренда. У меня не было иждивенцев. Около пяти тысяч лларов по-прежнему лежали на банковском счете. Лоуренс Брасяч похоже, удачно распоряжался моим портфолио в двадцать тысяч, устойчиво пополняя его доходами. Совершенно неожиданно я стала зарабатывать по семь тысяч долларов в год — за вычетом налогов выходило пять тысяч. С присущей мне бережливостью я начала откладывать по две тысячи в год в свой пенсионный фонд, но на все равно оставалось по шестьдесят долларов в неделю. Тогда, к сорок восьмом, самый дорогой билет на Бродвей или в Карнеги-Холл стоил два с половиной доллара. В кино можно было сходить за десят центов. Моя еженедельная продуктовая корзина не дотягивала и до десяти долларов. Завтрак в греческом кафе возле моего дома стоил сорок центов — и это включая омлет с беконом, тост, апельсиновый сок и бездонную чашку кофе. Роскошный обед на двоих «У Люхова» обходился в восемь долларов максимум.
Конечно, мне очень хотелось тратить как можно больше денег на Эрика. Но он категорически отказывался, разве что иногда позволял мне оплатить счет в ресторане или принимал от меня в подарок лишние бесплатные пластинки, которые приходили от звукозаписывающих компаний. Пару раз я все-таки порывалась завести речь о покупке квартиры для него, но он пресекал мои попытки коротким: «Спасибо, нет». И хотя он постоянно твердил о том, что очень рад моему успеху, было совершенно очевидно, что в душе он переживает.
Думаю, скоро мне придется представляться братом Сары Смайт, — сказал он однажды.
А я всегда представляюсь сестрой лучшего комедийного писателя Нью-Йорка, — парировала я.
Комедийные писатели никому не интересны, — сказал он.
Это было не совсем так — потому что через несколько месяцев после того, как я подписала свой новый контракт с «Субботой/Воскресеньем», Эрик позвонил мне рано утром в состоянии крайнего возбуждения. Компания Эн-би-си наняла молодого комика по имени Марти Маннинг для создания телевизионного шоу прайм-тайма, которое планировали выпустить в эфир в январе 1949 года. Маннинг позвонил Эрику и сказал, что наслышан о нем от своего приятеля, Джо И. Брауна, и, после долгого ланча в ресторане «Фрайарз клаб», предложил Эрику контракт как одному из ключевых авторов его шоу.
Конечно, я с ходу согласился, ведь Маннинг — настоящий талант: мало того что умен, так еще и мыслит нестандартно. Проблема в другом: кто, черт возьми, будет смотреть телевизор? Я хочу сказать, среди твоих знакомых есть кто-то, у кого был бы телевизор?
Все говорят, что в скором времени телевизор станет очень актуальным.
Что ж, придется запастись терпением.
Через несколько дней юрист из Эн-би-си связался с Эриком и предложил обсудить контракт. Деньги предлагали сумасшедшие— двести долларов в неделю, начиная с первого сентября 1948 года, — притом что шоу стартовало только двадцать восьмого января будущего года. Однако возникла проблема: телекомпании стало известно, что Эрик принимал активное участие в президентской кампании Генри Уоллеса. Он был вице-президентом у Рузвельта, пока тот не вычеркнул его из списка кандидатов на выборах сорок четвертого года за излишний радикализм и предпочел ему «темную лошадку», непопулярного Гарри Трумена. Если бы у Рузвельта хватило выдержки и он бы оставил Уоллеса своим вице-президентом, сейчас он был бы нашим президентом — и, как любил повторять Эрик, в Белом доме наконец появился бы настоящий демократ-социалист. Вместо этого мы были вынуждены довольствоваться «продажным политиканом из Миссури» (опять-таки слова Эрика), которому все прочили поражение от Дьюи на ноябрьских выборах. Тем более что Уоллес ныне выступал кандидатом от собственной Прогрессивной партии и, как ожидалось, мог увести от Трумена левоцентристских избирателей.
Эрик просто обожал Генри Уоллеса: за глубокий ум, веру в социальную справедливость, смелую поддержку рабочего класса и преданность принципам «Нового курса». С того момента, как Уоллес объявил о своем участии в президентских выборах — это было весной сорок восьмого, — мой брат стал одним из лидеров кампании «Шоу-бизнес за Уоллеса», активно собирал деньги на избирательную кампанию, организуя благотворительные концерты, привлекая субсидии от развлекательного сообщества Нью-Йорка.
Как позже рассказал мне Эрик, юрист из Эн-би-си — Джерри Джеймсон — оказался очень разумным парнем, и он спокойно и доходчиво объяснил, почему в его компании не приветствуют политический радикализм.
Видит Бог, Эн-би-си всегда стоит на страже прав, гарантированных Первой поправкой к Конституции, — сказал Джеймсон. — А эти права, Эрик, предусматривают поддержку любой политической партии или кандидата — будь он убежденным левым, правым, или просто чокнутым.
Джеймсон рассмеялся собственной штуке. Эрик не присоединился к нему. Вместо этого он сказал:
Давайте ближе к делу, мистер Джеймсон.
А суть вот в чем, мистер Смайт: если бы вы просто поддерживали Уоллеса в частном порядке, не было бы никаких проблем. Но тот факт, что вы выставляете свои радикальные политические убеждения на всеобщее обозрение, беспокоит кое-кого из боссов Эн-би-си. Они знают, что Маннинг хочет работать с вами. Он не устает твердить о том, как вы хороши. Руководство видит ситуацию следующим образом: если Марти хочет вас в свою команду, Марти вас получит. Все, что их беспокоит, так это…
Что? Что я могу создать собственное политбюро внутри Эн-би-си? Или что попытаюсь привлечь остряка Иосифа Сталина в писательскую команду Марти?
Теперь я понимаю, почему Марти хочет именно вас. Вы действительно остряк…
Я не коммунист.
Рад это слышать.
Я патриот Америки. Я никогда не поддерживал иностранные режимы. Я никогда не призывал к гражданскому неповиновению, к свержению Конгресса, не выступал с заявлениями в поддержку Советов, как наш будущий главнокомандующий…
Поверьте мне, мистер Смайт, меня не нужно убеждать в вашем патриотизме. Все, о чем мы просим… мой вам совет… отступите в тень. Разумеется, вы можете и дальше заниматься сбором средств в поддержку Уоллеса. Только не нужно маячить на первом плане. Будем смотреть правде в глаза: у Уоллеса нет никаких шансов быть избранным. Следующим президентом станет Дьюи… и после пятого ноября всем уже будет плевать на это. Но, Эрик, приятель, поверь мне на слово — телевидение перевернет жизнь людей. Пройдет пять, шесть лет — и оно убьет радио. Ты мог бы оказаться в рядах пионеров этой отрасли. Я бы даже сказал, в авангарде новой революции…
Да хватит тебе, Джеймсон. Я ведь писатель-комик, а не Том Пейн. И давай проясним одну вещь: я тебе не приятель.
Хорошо. Мне все предельно ясно. Я просто прошу тебя быть реалистом.
Договорились. Я буду реалистом. Если вы хотите, чтобы я вышел из кампании Уоллеса, тогда я хочу двухгодичный контракт с Маннигом за триста долларов в неделю.
Это чересчур.
«Нет, Джеймсон, это мое последнее слово», — сказал я и повесил трубку.
Я подлила Эрику вина. Ему было необходимо выпить.
Ну и что было дальше? — спросила я.
Через час этот сукин сын перезвонил и сказал, что они согласны на триста долларов в неделю, двухгодичный контракт, трехнедельный оплачиваемый отпуск, медицинское обслуживание, бла-бла — при одном условии, что всего этого меня лишат, если увидят, что я публично собираю средства в поддержку этого нехорошего мистера Уоллеса. Они даже добавили еще одну оговорку: меня не должно быть на митингах, сборищах, вечеринках и прочих мероприятиях в рамках кампании. «Такова цена твоей лишней сотни в неделю», — сказал мне Джеймсон.
Это возмутительно, — отреагировала я. — Не говоря уже о том, что неконституционно.
Джеймсон сказал при этом, что я не обязан принимать эти условия, «потому что, в конце концов, мы живем в свободной стране».
Ну и что ты собираешься делать?
О, я уже сделал это. Я сказал «да» в ответ на условия Эн-би-си.
Я промолчала.
Я, кажется, улавливаю упрек в твоем молчании? — спросил он.
Просто я немного удивлена твоим решением, вот и все.
Должен сказать тебе, люди Уоллеса отнеслись с пониманием. И поддержали мое решение. И еще были очень благодарны.
Благодарны? За что?
За то, что я передам им лишние пять тысяч долларов, которые заработаю в этом году в Эн-би-си за согласие покинуть избирательную кампанию Уоллеса.
Я громко рассмеялась:
Гениально. Какой классный трюк.
Он заговорщически приложил палец к губам:
Разумеется, все это сверхсекретно — потому что, если Эн-би-си узнает, что я делаю с их деньгами, заплаченными за молчание, мне просто отрубят голову. Впрочем, есть еще одна проблема — пять тысяч у меня появятся, только когда мне начнут платить…
Я выпишу тебе чек, — предложила я.
Обещаю, что верну тебе всю сумму к первому февраля.
Когда тебе будет угодно. Я просто восхищаюсь вами, мистер Макиавелли. Ваша правая рука всегда не в курсе того, что делает левая?
Послушай, это же американский образ жизни.
Уоллес, как и предсказывали, потерпел поражение. Как и вся нация, Трумен в ночь после выборов лег спать в полной уверенно что проснется в утро победы Томаса Дьюи. Но математика не сработала — и Гарри остался в Белом доме. Утром в день выборов отчего-то стало страшно. Испугавшись, что голос за Уоллеса станет в действительности голосом за Дьюи, я изменила своим убеждениям и проголосовала за действующего президента. Когда я позже призналась в этом Эрику, он лишь пожал плечами и сказал:
Наверное, кто-то в семье должен быть благоразумным.
Спустя два месяца «Большое бродвейское ревю» с Марта Маннингом стартовало на Эн-би-си. И сразу же стало грандиозным хитом. Вскоре после этого мне позвонил мой банкир и сообщил, на мой счет только что переведены пять тысяч долларов. Эрик да был человеком слова.
И вот наконец-то мой брат тоже добился огромного успеха. «Большое бродвейское ревю» превратилось в «Марти Maннинг-шоу» — и о нем говорил весь город. Его просто обожали. Я даже не поленилась купить телевизор — совершенно естественно, мне было любопытно увидеть то, что стряпал мой брат каждую неделю. Марти Маннинг и его компания стали настоящими звездами вечернего эфира. Но и Эрик с его писательской командой вкусили популярности. «Нью-Йорк таймс» в своем воскресном приложении поместила обзор будней писательской команды шоу Марти Маннинга, и Эрик был представлен остроумным главарем этой банды. Даже Винчелл упомянул его в своей колонке:
На днях услышал хорошую шутку в «Сторк клаб» от Эрика Смайта, автора Марти Маннинга: «Там, где есть завещание, обязательно найдется родственник!» Смайт, этот главный остряк шоу Маннинга, может похвастаться и талантливой сестрой, Сарой. Ее развлекательная колонка в журнале «Субботним вечером/Воскресным утром» каждую неделю заставляет хохотать наших милых женщин. Талантливые остряки, эти Смайты…
Неужели ты и вправду отпустил такую ужасную шутк Минчелле? — спросила я у Эрика.
Я тогда был пьян.
А ему шутка показалась смешной.
Как будто ты не знаешь, что у этих республиканцев никогда не было чувства юмора.
А мне понравилось, что меня назвали остряком.
Что я могу сказать, Эс? Наконец-то пришла, слава.
И не просто слава — потому что Эрик стал «звездой». Успех преобразил его. Он наслаждался вновь обретенной профессиональной самооценкой и финансовым благополучием. Ему удалось избавиться от ненависти к самому себе, от ауры неудачника. Уже через час после премьеры шоу он поменял свою жалкую студию на Салливан-стрит на элегантно обставленную квартиру в Хемпшир-Хаус на Сентрал-Парк-Саут. Арендная плата составляла двести пятьдесят долларов в месяц — почти в четыре раза выше, чем на старом месте в Гринвич-виллидж, — но, как любил повторять мой брат, «деньги для того и нужны».
Помимо таланта комедийного автора, в тот первый головокружительный год работы с Марти Маннингом Эрик открыл в себе один дар: бесшабашно транжирить деньги. Сразу после переезда на Сентрал-Парк-Саут он полностью обновил свой гардероб — отдавать предпочтение сшитым на заказ костюмам. В то время, как другие авторы Маннинга одевались в стиле персонажей Деймона Раньона — вездесущих репортеров, копающихся в грязном белье, — Эрик выбрал для себя образ денди Ноэла Кауарда: галстуки, двубортные пиджаки в клетку, как у принца Уэльского, ботинки ручной работы, дорогая парфюмерия. Но не только одежда подтачивала его бюджет. Каждый вечер он где-нибудь зависал — был завсегдатаем в «Сторк клаб», в «21», в баре «Астор», в джаз-клубах на 52-й улице. И всегда платил по счету за всю компанию. Точно же он настоял на том, чтобы вытащить меня на недельные каникулы на Кубу, где мы жили в самом дорогом отеле «Насьональ». А еще он нанял себе личного слугу. И вообще ссужал деньги всем, кто в них нуждался. Правда, в конце месяца всегда был на мели… пока не подходил очередной чек на получение зарплаты.
Я призывала его к умеренности в тратах, к необходимости ежемесячно откладывать хотя бы небольшую сумму. Он меня не слушал. Ему слишком хорошо жилось. К тому же он был влюблет музыканта по имени Ронни Гарсиа, саксофониста из джаз-банды клуба «Рейнбоу Рум». Ронни был миниатюрный американец кубинского происхождения, выросший на проспекте Гранд-Конкур: в Бронксе; бросивший в свое время среднюю школу музыкант-самоучка. Книги он проглатывал со страшной скоростью. Мне не доводилось встречать более начитанного человека. Как музыкант, он тяготел к Дику Хаймсу, Мелу Торме и Розмари Клуни… но мог поддержать интеллектуальную беседу о поэме Элиота «Четыре квартета» (с аутентичным бронксовским акцентом). Эрик познакомился с ним за кулисами «Рейнбоу Рум» на вечеринке в честь Арти Шоу в апреле сорок девятого — и с тех пор они не расставались. Правда, афишировать свою связь они, конечно, не могли. Требовалась абсолютная конспирация. Хотя обслуга в Хемпшир-Хаус, очевидно, I ла о том, что Ронни живет с Эриком, об этом никогда не говорили вслух. Приятели по работе в шоу «Марти Маннинга» никогда не расспрашивали его о личной жизни — хотя все знали, что Эрик единственный в их команде, кто не хвалится своими успехами в охоте за юбками. На людях Ронни и Эрик никогда не демонстривали и намека на физическую привязанность друг к другу, при мне они никогда не говорили друг о друге, как о паре, однажды — когда я обедала с братом в Чайнатауне — Эрик открыто спросил меня, нравится ли мне Ронни.
По-моему, он замечательный. Умен, как черт, — и потрясающе играет на саксофоне.
Хорошо, — смущенно произнес он. — Я счастлив это слышать. Потому что… ну… мм… ты ведь понимаешь, о чем я, не так ли?
Я накрыла руку брата ладонью:
Да, Эрик, я понимаю. И это нормально.
Он осторожно взглянул на меня:
Ты уверена?
Если ты счастлив, то и я счастлива. И только это имее значение.
В самом деле?
Даже не сомневайся.
Он пожал мою руку.
Спасибо тебе, — прошептал он. — Ты не представляешь, как это важно для меня.
Я потянулась к нему и поцеловала его в голову.
Помолчи лучше, — сказала я.
Теперь нам осталось твою жизнь устроить.
Забудь об этом, — резко отозвалась я. И я не шутила. Притом, что я не была обделена мужским вниманием — не говоря уже о поклонниках, — я намеренно избегала серьезных отношений. Да, я четыре месяца встречалась с Дональдом Кларком, редактором издательства «Рэндом Хаус». Да, было у меня короткое увлечение журналистом «Дейли ньюс» Джином Смэдбеком. Но я оборвала оба их романа — возможно, потому, что Кларк был слишком приторным, в то время как Смэдбек в свои тридцать лет уже пытплся упиться до смерти (хотя пьяный он был чертовски обаятелен). Когда я сообщила Джину о разрыве, он очень расстроился, поскольку успел внушить себе, что влюблен в меня.
Ну-ка я угадаю, — сказал он. — Ты бросаешь меня ради какого-нибудь корпоративного хлыща, за которым будешь чувствовать себя как за каменной стеной.
Я уже была замужем за таким типом — как тебе хорошо известно — и оставила его через пять месяцев. Так что, поверь мне, я не нуждаюсь в каменной стене. Я сама себе опора.
Нет, ты все равно бросаешь меня ради кого-то.
Почему все мужчины считают, что, если женщина больше не желает их видеть, это исключительно потому, что должен быть кто-то другой? Извини, если разочарую, но я бросаю тебя не ради соперника. Я ухожу, потому что ты настроен на саморазрушение… а я не хочу участвовать в этой мелодраме.
Боже, вы только послушайте эту упрямую бабу.
Мне приходится быть упрямой, — ответила я. — Потому что только так можно сохранить себя… как бабу.
Эгот разговор произошел в баре отеля «Нью-Иоркер» на углу 34-й и Седьмой улиц. Наконец освободившись от настойчивого любовника, я на метро доехала до дома и остаток вечера вновь слаждалась божественным Энцио Пинца в роли Дон Жуана. Из всех записей моей теперь уже обширной коллекции это была единственная, к которой я возвращалась снова и снова. В тот вечер я наконец поняла почему. В опере Донна Эльвира клянется, отомстить Дон Жуану, потому что он обесчестил ее. По правде воря, гнев Эльвиры вызван тем, что она без памяти влюбилась в Жуана, который ее соблазнил и бросил. Тем временем Донна. на изо всех сил старается избежать преследований унылого торожного Дона Оттавио, который отчаянно хочет заполучить ее в жены.
Странно, но эта история оказалась мне близка. В свое время я уступила Дону Жуану. Уступила Дону Оттавио. Но зачем снова уступать кому-то, если нашла свой путь в жизни?
В канун нового, 1950 года Эрик закатил грандиозную вечеринку у себя дома. Приглашенных было человек сорок, не считая джаз-банды с саксофонистом Ронни (естественно). Мой контракт с «Субботой/Воскресеньем» только что продлили еще на два года. Благодаря Джоэлу Эбертсу стоимость моей колонки поднялась до ста пятидесяти долларов. Помимо всего прочего, журнал назначил меня своим кинокритиком, и это означало еженедельную прибавку в размере еще ста пятидесяти долларов. Я по-прежнему вела и колонку «Музыка для неискушенного слушателя». Все это означало, что в следующем году мой доход должен был составить шестнадцать тысяч — сумасшедшие деньги за такую легкую и увлекательную работу. Тем временем Эрик закончил долгие переговоры с Эн-би-си по пересмотру условий контракта. Мало того что он оставался главным автором Марти Маннинга, компания хотела, чтобы он разрабатывал новые идеи и для других шоу. Чтобы удержать его (и вырвать из цепких лап конкурента — компании Си-би-эс), ему повысили зарплату до четыхсот долларов в неделю, да еще предложили годовой оклад консультанта в двенадцать тысяч, вместе с собственным офисом и ceкретаршей.
И вот мы все набились в гостиную Эрика с видом на Центральный парк и громко кричали: «Пять-четыре-три-два-один», провожая последние мгновения уходящего сорок девятого, а потом шумно поздравляли друг друга с Новым годом и началом нового десятилетия.
Зацелованная десятками незнакомых людей, я наконец отыскала своего брата — он стоял у окна. Шоу фейерверков в парке озаряло ночное небо. Эрик, явно перепивший шампанского, заключил меня в свои медвежьи объятия.
Ты можешь в это поверить? — спросил он.
Во что?
В себя. В меня. Вот в это. Во все.
Нет. Мне до сих пор не верится. Не верится, что нам так повезло.
За окном послышался треск очередного салюта, и в небо устремился фонтан из красно-бело-голубых брызг.
Вот оно, Эс, — сказал Эрик. — Этот миг и есть счастье. Смакуй его. Потому что он может быть недолгим. Он может исчезнуть за одну ночь. Но сейчас — прямо сейчас — мы с тобой победители. Мы выиграли этот раунд. По крайней мере, на сегодня.
Вечеринка закончилась на рассвете. Я встречала первый восход солнца пятидесятого года с затуманенным взглядом. Мне срочно нужно было в постель. Консьерж Хемпшир-хаус вызвал мне такси. Вернувшись домой, я заснула, едва скользнув под одеяло. Когда я проснулась, на часах было два пополудни. За окном шел снег. К вечеру закружила настоящая метель. Снег валил до утра третьего января. Город был парализован снегопадом. Передвигаться по улицам было практически невозможно еще пару дней. Поэтому я жила на запасах консервов, пытаясь провести с пользой этот вынужденный период заточения. Мне удалось написать очерки для колонки «Будней» на месяц вперед.
Утром пятого января по радио передали, что город возвращается к нормальной жизни. Был ясный холодный день. Улицы очистили от снега; тротуары были посыпаны солью. Я вышла из дома и полной грудью вдохнула нездоровый манхэттенский воздух. Я знала, что мне необходимо пополнить свои продуктовые запасы (к тому времени мои кухонные полки совсем опустели). Но прежде чем заняться закупками, я должна была сделать то, о чем мечтала все эти пять дней взаперти — совершить долгую пешую прогулку. Моим обычным маршрутом был Риверсайд-парк, но сегодняя вдруг решила двинуться на восток.
Я свернула вправо и спустилась по 77-й улице. Прошла мимо знакомых ориентиров: коллегиальной школы для мальчиков, еврейской закусочной «Гитлитц», отеля «Бельклэр». Потом nepeceкла Бродвей. Я шла мимо обшарпанных городских особняков, теснившихся между Амстердам- и Коламбус-авеню. Задрав голову, любовалась готической красотой и величием Музея естественной истории. Я пересекла Сентрал-Парк-Вест. Вошла на территорию Царального парка.
Дорожки в парке еще не расчистили, так что пришлось пробираться по сугробам. Спустившись с холма, я как будто оказалась уже не в Нью-Йорке — скорее в холодном неприветливом уголке Новой Англии. Меня окружал замерзший пейзаж, белое безмолвие.
Я спустилась к самому подножью холма, перешла на тропинку, что бежала вдоль озера. Узкая протоптанная полоска вела к беседке. И я пошла туда. В беседке я села на скамейку. Озеро замерзло. Над ним низко зависло небо большого города: гордое, надменное, непроницаемое. Из всех манхэттенских видов этот был моим любимым — мне казалось, есть особое очарование в пасторальной тиши парка на фоне наглого меркантильного великолепия этого сумасшедшего острова. Неудивительно, что именно сюда я пришла после пятидневного домашнего заточения. Наступило новое десятилетие — а с ним пришли и новые дерзкие надежды. Нужно было как-то осмыслить это, прочувствовать. И разве можно было найти место более подходящее для таких раздумий?
Вскоре я расслышала чье-то бормотание. Женщина моего возраста зашла в беседку. У нее было худое аристократическое лицо, и его суровая привлекательность почему-то навеяла мысль о том, что она уроженка Новой Англии. Она толкала перед собой детскую коляску. Я улыбнулась женщине и заглянула в коляску. Там, пллтно укутанный, лежал маленький мальчик. Я тотчас испытала привычную грусть, которая охватывала меня всякий раз, когда я видела ребенка. И как всегда, я попыталась скрыть свои чувства за натянутой улыбкой и банальностями.
Какой красивый, — сказала я.
Спасибо. — Женщина улыбнулась мне в ответ. — Я с вами согласна.
Как его зовут?
На мой вопрос ответил другой голос. Голос мужчины. И этот голос я слышала прежде.
Его зовут Чарли, — произнес он.
Мужчина — отставший от женщины с ребенком на две-три ступеньки — зашел в беседку. Жестом собственника положил руку на плечо женщины. Потом повернулся ко мне. И вдруг резко побледнел.
Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. Мне удалось сдержать подступивший вскрик. Каким-то чудом — после пережитого потрясения — я заставила себя произнести:
Здравствуй.
Джеку Малоуну тоже не сразу удалось обрести дар речи. Наконец он вымученно улыбнулся:
Здравствуй, Сара.
