6
Новость о моем замужестве удивила всех. И больше всего — меня.
Ты действительно выходишь замуж за человека по фамилии Грей? — спросил Эрик, когда я сообщила ему о помолвке.
Я знала, что ты отреагируешь именно так, — сказала я.
Я не реагирую. Я просто задаю вопрос.
Да, Эрик. Его зовут Грей. Доволен?
В восторге. И… дай-ка вспомнить… кажется, первый раз ты обмолвилась о нем пару недель назад. На тот момент вашему знакомству было… сколько?
Около двух недель, — робко ответила я.
Прекрасно… всего один месяц от первого свидания до помолвки. Он просто ударник труда… хотя и в подметки не годится тому бруклинскому мальчишке.
Я все ждала, когда же ты вспомнишь о нем.
Да все потому, что он так и не исчез из твоей жизни…
Это не правда, черт возьми!
Еще какая правда. А иначе с чего бы ты рванула замуж за этого парня?
А может, я его люблю?
Ты несешь чушь, и сама это знаешь. Ты не из тех женщин, которые могут влюбиться в инвестиционного банкира по имени Грей.
Мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал думать за меня. Джордж — прекрасный человек. Он сделает меня очень счастливой.
Он превратит тебя в ту, кем ты быть не хочешь.
Как ты можешь так говорить, если даже не знаком с ним?
Потому что его зовут Джордж Грей. Это имя ассоциируется у меня с трубкой и домашними тапочками… которые он будет просить подавать ему, не успеешь опомниться.
Я не собака, — сказала я, и мой голос зазвенел от злости. — Я никому ничего не собираюсь подавать.
Все мы в итоге делаем то, что прежде клялись не делать никогда… особенно если предаемся иллюзии любви.
Это никакая не иллюзия, Эрик!
Иллюзия, заблуждение, смятение — как хочешь назови эту болезнь… Суть не меняется.
Я вовсе не больна…
Еще как больна. И болезнь эта называется «загнать себя в ловушку… ради собственной безопасности».
Надо же, ты даже знаешь, что у меня в голове.
Никто не знает, что у него в голове, Эс. Никто. Вот почему мы совершаем столько глупостей.
Конечно, я знала, почему выхожу замуж за Джорджа Грея. Он был таким солидным, таким надежным и был так влюблен в меня. Разве можно устоять, когда тобою восхищаются? Говорят, что ты особенная, неповторимая, что только ты смогла пробудить настоящее чувство. Джордж делал это постоянно. И я не могла остаться равнодушной. Потому что именно это я хотела слышать.
К тому же он очень поддерживал меня — особенно в том, что касалось моей забытой на время писательской карьеры. Вскоре после объявления помолвки мы вышли в свет вместе с Эмили Флоутон, с которой я очень подружилась на почве отъезда Натаниэла Хантера. Эмили недавно бросил ее возлюбленный, с которым она накась два года, и, когда я в разговоре с Джорджем обмолвилась о том, что она очень одинока, он настоял, чтобы она пошла с нами на концерт в Карнеги-Холл, а потом на ужин в «Алгонкин». За столом мы с Эмили увлеченно обсуждали замену мистера Хантера — маленькую угловатую женщину лет сорока по имени Ида Спенсер. Ее пригласили из журнала «Колльерз», и она очень быстро освоилась в новой должности, показав себя жесткой директрисой (из категории старых дев), совершенно нетерпимой к чужому мнению. Мы все дружно ненавидели ее. В ожидании заказанных блюд мы с Эмили только и делали, что сплетничали о мисс Спенсер. Джордж слушал с вниманием… хотя наши офисные проблемы его мало интересовали. Но он всегда был очень дипломатичным.
…и вот она мне заявляет, что я не имею права продвигать новых авторов без ее одобрения, — щебетала Эмили. — Видите ли, только она может решать, кто из авторов достоин поощрительного письма.
Должно быть, она очень неуверенная в себе женщина, — заметил Джордж.
Эмили восхищенно взглянула на него:
Как ты догадался?
Джордж отлично разбирается в людях, — сказала я.
Не льсти мне, — он сжал мою руку, — а то я зазнаюсь.
Ты зазнаешься? — воскликнула я. — Это невозможно. Ты слишком хорош для этого.
Ты решила окончательно вогнать меня в краску, — сказал он нежно коснувшись моих губ поцелуем. — Как бы то ни было, я позволил себе предположить, что ваш босс — неуверенная в себе женщина, поскольку мне самому доводилось работать с таким типом руководителя. Ему нужно было контролировать все и вся. Каждое письмо клиенту, каждый внутренний документ нужно было нести ему на согласование. Он совал нос повсюду. А все потому, что был ужасно труслив. Он боялся делегировать кому-то часть полномочий — никому не доверял. По очень простой причине: он не доверял самому себе.
Вылитая наша мисс Спенсер, — сказала Эмили. — Она настолько не уверена в себе, что ей кажется, будто мы все против нее. Собственно, поэтому мы так себя и ведем. А что потом стало с твоим боссом?
Его повысили в должности, он стал директором компании. И это было благо, потому что, откровенно говоря, я уже собирался менять работу.
Ни за что не поверю, — игриво произнесла я. — Чтобы ты ушел с работы? Это не сочетается с твоими представлениями о долге и ответственности.
Тебя послушать, дорогая, так я какой-то зануда.
Не зануда. Просто ответственный. Очень ответственный.
Звучит как оскорбление, — произнес он шутливым тоном.
Ну что ты, любовь моя. Я считаю, что ответственность — великое достоинство, тем более для мужа.
Я бы выпила за это, — мрачно произнесла Эмили. — Все мои парни, казалось, были рождены с геном безответственности.
Тебе еще повезет, — сказала я.
Но не так, как тебе, — ответила Эмили.
Послушайте, больше всего повезло мне, — вмешался Джордж. — Я хочу сказать, что беру в жены одну из самых многообещающих писательниц Америки.
О, прошу тебя… — сказала я, краснея, как свекла. — Я опубликовала всего один рассказ.
Но какой… — сказал Джордж. — Ты согласна, Эмили?
Полностью, — вторила она. — В нашей редакции все считают, что это один из тройки лучших рассказов, опубликованных в прошлом году. А если учесть, что остальные три автора — это Фолкнер, Хемингуэй и Джей Ти Фаррел…
Стоп! — воскликнула я. — Или я залезу под стол.
Эмили застонала:
Что этой женщине необходимо, Джордж, так это побольше самоуверенности.
Ты обратилась по адресу, — улыбнулся он.
И еще ты должен убедить ее уйти из журнала, пока он не загубил ее талант.
Господи, это был всего лишь единственный рассказ, — сказала я. — Сомневаюсь, что когда-нибудь напишу еще.
Конечно, напишешь, — сказал Джордж. — Потому что после того, как мы поженимся, тебе больше не придется беспокоиться насчет оплаты аренды и даже о том, как совладать с ненавистной мисс Спенсер. Ты будешь избавлена от всего этого и сможешь полностью посвятить себя творчеству.
По-моему, это замечательно, — воскликнула Эмили.
Я вовсе не уверена в том, что сразу же уйду из журнала, сказала я.
Конечно, уйдешь, — сладко произнес Джордж. — Это как раз идеальный момент, чтобы сделать перерыв.
Но это моя работа…
Писательство — вот твоя настоящая работа… и я хочу предоставить тебе возможность полностью посвятить себя этому.
Он потянулся и поцеловал меня в лоб. Потом встал из-за стола и извинился.
От природы не уйдешь, — ухмыльнулся он. — Как насчет того, чтобы повторить напитки? Любовь — это постоянная жажда.
Я улыбнулась. Натянуто. И поймала себя на мысли: какая пошлая реплика. В голове тут же всплыли обрывки недавнего разгсш («Послушайте, больше всего повезло мне… Я хочу сказать, что беру в жены одну из самых многообещающих писательниц Америки»). Как-то не верилось, что мы уже обмениваемся эпитетами «устойчивой супружеской пары»: дорогая/дорогой, любовь моя. Я даже поежилась. Так, слегка передернула плечами. Мимолетный жест. Но этого хватило, чтобы тут же задаться вопросом: а не первый ли это признак сомнения?
Но я не успела погрузиться в раздумья, потому что Эмили сказала:
Как же тебе повезло.
Ты так думаешь?
Думаю? Он просто прелесть.
Да. Наверное.
Наверное? Наверное? Да ты что, не видишь, кого отхватила?
Очень милого человека.
Милого? Да что с тобой сегодня? Ты что, приняла таблетки сдержанности или что-то в этом роде?
Я просто… я не знаю… немного нервничаю, вот и все. И пожалуй, я выпью еще мартини. Официант!
Я перехватила взгляд проходившего мимо человек, с подносом и сделала ему знак долить мой бокал.
Конечно, ты нервничаешь, — сказала Эмили. — Ты выходишь замуж. Но, по крайней мере, ты выходишь за человека, который тебя обожает.
Думаю, да…
Думаешь? Да он готов целовать землю, по которой ты ступаешь.
А тебя не насторожило бы такое обожание?
Эмили закатила глаза, потом нахмурилась и сказала:
Послушала бы ты себя. Вот смотри: ты — писательница, которую публикуют, помолвлена с человеком, который искренне верит в твой талант, собирается освободить тебя от забот о хлебе насущном, чтобы ты могла полностью посвятить себя искусству, да к тому считает тебя лучшей женщиной планеты. И, зная все это, ты можешь говорить только о своем страхе перед таким обожанием. Нет, ты сумасшедшая.
Каждая имеет право на некоторые сомнения перед таким сертезным шагом, не так ли?
Да, если только ей не удалось заарканить такого завидного жениха.
Он ведь не добыча. Эмили.
Ты опять за свое!
Хорошо, хорошо…
Знаешь, что я тебе скажу: если ты действительно не хочешь выходить за Джорджа, я с радостью займу твое место. А пока попытайся смириться с тем, что тебе повезло в любви. Я знаю, для тебя это чудовищное испытание…
Эмили, я действительно влюблена. Просто… немного нервничаю, вот и все.
Мне бы твои заботы.
Эй, девчонки!
Мы подняли головы. Джордж приближался к столику, его рот застыл в широкой улыбке. Не зря окружающие, глядя на него, неизменно отмечали его «мальчишеский» задор. Идеально уложенные ные на пробор светлые волосы, тяжелые роговые очки, веснушчатое лицо, слегка взъерошенный вид (даже когда он был одет с иголочки, в один из шитых по заказу костюмов его любимой марки «Брукс Бразерс») — все это придавало ему какого-то озорства, и казалось, будто и в свои двадцать восемь он готов гонять мяч на футбольном поле в Эксетере (его школьной альма-матер).
Но, когда он подошел и сел за стол, я поймала себя на том, представляю его солидным банкиром, каким он станет лет через двенадцать, когда молодецкий лоск; сменится степенностью и респектабельностью. И уже не останется ни тени мальчишества, ни огонька восторженности.
Что-то не так, дорогая?
В его голосе сквозило беспокойство. Я вышла из своего тревожного транса и наградила его теплой, любящей улыбкой:
Просто задумалась, милый.
Бьюсь об заклад, она сочиняет сюжет следующего рассказа, — сказал он, обращаясь к Эмили.
Или мечтает о свадебной церемонии, — произнесла Эмилли с еле заметной иронией, которую мой жених, к счастью, не уловил.
А, так вот вы о чем тут болтали!
Уф.
Да, я знала, что Джордж Грей был вполне заурядным человеком. Да, он был из тех, кто предпочитает стоять на terra firma. У Джорджа не было ни странностей, ни капризов. Пытаясь быть cтрастным и романтичным, он зачастую выглядел откровенно глупым. Но зато он с обезоруживающей искренностью признавался, что начисто лишен воображения и не способен к полету фантазии. На нашем третьем свидании он сказал:
Положи передо мной бухгалтерский отчет, и я буду увлено изучать его часами — с таким же наслаждением, как кто читает хороший роман. Но вот слушать симфонию Моцарта для меня потерянное время. Я не понимаю, что там слушать.
Не нужно искать в музыке какой-то смысл. Тебе просто должно нравиться то, что ты слышишь. Знаешь, Дюк Эллингтон однажды сказал: «Если музыка приятнга на слух, значит это хорошая музыка».
Он смотрел на меня с нескрываемым восхищением.
Ты такая умная.
Ну, это громко сказано.
Ты такая культурная.
Но ты тоже не из Бронкса, Джордж. Я хочу сказать, ты ведь учился в Принстоне.
Это вовсе не гарантия того, что выйдешь оттуда культурным человеком, — сказал он, и мы оба расхохотались.
Мне нравилась его самоирония. Нравилось и то, с каким упоеним он забрасывал меня книгами, пластинками, билетами в театр и на воскресные филармонические концерты — хотя я и знала, что для Джорджа слушать произведения Прокофьева в исполнении оркестра под управлением Родзински равносильно двум часам в кресле дантиста. Но он никогда и виду не показывал, будто ему скучно. Ему нравилось доставлять мне удовольствие, нравилось учиться.
Он был прожорливым читателем — увлекался в основном увесистыми фактографическими книгами. Он был, пожалуй, единым известным мне человеком, кто прочел все четыре тома «Мирoвoro кризиса» Черчилля. Беллетристика, как он признавался, не особенно его интересовала. «Но ты можешь подсказывать мне, что нужно прочесть».
Так я подарила ему «Прощай, оружие!» Хемингуэя. На следующее утро он позвонил мне на работу.
Боже, что за книга, — сказал он.
Ты уже прочитал?
Еще бы. Как же он здорово пишет, правда?
Да, у Хемингуэя этого не отнимешь.
И про войну… так грустно.
А тебя тронула история любви Фредерика и Кэтрин?
У меня слезы текли по щекам, когда я читал финальную сцену в госпитале.
Мне приятно это слышать.
Но знаешь, о чем я подумал, когда дочитал книгу?
О чем же, любимый?
Если бы ей попался хороший американский доктор, она бы наверное, выкарабкалась.
Мм… никогда об этом не думала. Но пожалуй, да, ты прав.
Не то чтобы я обвиняю швейцарских врачей…
Да и Хемингуэй, наверное, тоже не это имел в виду.
Просто, знаешь, после этой книги я бы определенно не хотел, чтобы ты рожала в Швейцарии.
Я тронута.
А что еще я могла сказать?
Да, что поделать, он был таким ординарным. Но я решила, что вполне смогу ужиться со столь прозаичным человеком, ведь главное, чтобы он был порядочным, ответственным, и меня так и подкупало его внимание ко мне. День свадьбы неумолимо приближался, и все это время я старательно глушила в себе сомнения о будущем с Джорджем, мысленно повторяя: он такой замчательный.
Да, хорошо, я не возражаю, — сказал Эрик после того, как наконец познакомился с Джорджем. — Он дружелюбный парень. Пожалуй, слишком дрркелюбный, если честно.
Как можно быть слишком дружелюбным? — спросила я.
Он очень хочет понравиться. Прямо из кожи вон лезет, чтобы угодить.
Но это ведь не самое плохое качество, не так ли? К тому же он, понятное дело, нервничал перед встречей с тобой.
С чего ему вдруг нервничать? — удивился Эрик.
Для Джорджа встреча с тобой — это все равно что встреча с отцом. Он чувствовал, что, если ты не одобришь его кандидатуру, свадьба может не состояться.
Большей глупости трудно придумать.
Он немного старомоден…
Старомоден? Вернее сказать, он из палеозоя. Впрочем, мнение мало что значит, ты ведь все равно не послушаешь моего совета.
Это неправда.
Тогда ответь мне: если бы я сказал, чтоо считаю его катастрофой для тебя, непоправимой ошибкой, ты бы согласилась со мной?
Конечно нет.
Вопросов больше не имею.
Но ты ведь так не считаешь?
Как я уже сказал, он вполне нормальный парень.
Просто нормальный?
Мы ведь мило пообщались, не так ли?
В этом он был прав. Мы встретились втроем после работы в баре стеля «Астор» на Бродвее — так было удобнее Эрику, поскольку радиостудия, где он работал, находилась за углом. Джордж чертовски нервничал. Я чертовски нервничала. Эрик был чертовски спокоен. Я заранее предупредила Джорджа о том, что мой брат отличается своеобразным мышлением, а его политические взгляды чуть левее центристских.
Тогда мне не следует говорить ему о том, что я вхожу в комитет по выдвижению губернатора-республиканца Дьюи на пост президента?
У нас свободная страна, ты можешь говорить Эрику все, что пожелаешь. Но только знай, что он до мозга костей демократ, ненавидит Республиканскую партию и всех, кто ее поддерживает. И тем не менее я никогда и ни за что не позволю диктовать тебе, что говорить, а что нет. Выбор исключительно за тобой.
Он подумал над моими словами, потом сказал:
Пожалуй, я не буду затрагивать политику.
И ему это удалось. Точно так же, как удалось на удивление толково поговорить с Эриком о нынешнем состоянии Бродвея, о работе федерального театрального проекта (Эрик даже предался воспоминаниям о годах работы с Орсоном Уэллсом), задать несколько умных вопросов о том, вытеснит ли новомодное средство информации под названием «телевизор» старое доброе радио (на мой брат едко заявил: «Оно не только убьет радио… но и снизит общий уровень культуры населения процентов на двадцать пять»).
Меня порадовало (и тронуло) то, как выгодно подал себя Джордж, развив темы, особенно интересные моему брату… тем более что я лишь однажды обмолвилась ему о том, что Эрик когда-то работал в федеральном театральном проекте. Но в этом был весь Джордж — как всегда, педантичный, хорошо подготовленный, умеющий расположить к себе собеседника. Слушая, как он ведет интеллигентную беседу о предстоящем бродвейском сезоне — при этом прекрасно зная, что театр на самом деле Джордж утомляет, и он, должно быть, за неделю до этой встречи штудировал «Вэраети» и другие шоу-бизнесовские журналы, — я испывала к нему настоящую любовь. Потому что знала: он делает это ради меня.
Ближе к концу встречи Джордж извинился, сказав, что ему нуж нопозвонить на работу. Как только он отошел на почтительное расстояние, Эрик сказал мне:
Что ж, ты действительно неплохо его подготовила.
На самом деле я ему мало что рассказывала о тебе.
Тогда снимаю шляпу.
Правда?
Для республиканца он на редкость образованный и культурный.
Откуда ты знаешь, что он республиканец?
О, только не надо. У него же на лбу написано. Готов держать пари, что он спонсирует кампанию по выдвижению Дьюи на президента.
Я не знаю…
Да уж конечно. И бьюсь об заклад, что старик Грей — большая шишка в республиканской ячейке Вестчестерского округа.
Черт возьми, Эрика невозможно было провести. В одном он только ошибся: Эдвин Грей, отец Джорджа, на самом деле был председателем отделения республиканской партии всего штата Нью-Йорк, губернатора Дьюи считал своим лучшим другом и выступал неофициальным советником молодого восходящего политика Нельсона Рокфеллера.
Да, мой будущий свекр был влиятельной фигурой. Видный юрист — старший партнер крупной юридической фирмы с Уолл-стрит, — своим консерватизмом он очень напоминал мне отца. Его жена, Джулия, была женщиной сдержанной, с аристократичными манерами и хотя и не высказываемой вслух, но вполне читаемой по лицу верой в то, что мир делится на два лагеря: внушающее ужас быдло и горстку индивидов, которых она соизволит находить интересными.
Греи были пресвитериане — ив религии, и в темпераменте. Они жили экономно, как и подобает сквайрам, в Гринвиче, штат Коннектикут, который тогда, в сороковые, был глубокой провинцией. Их поместье — с особняком в псевдотюдоровском стиле на четырнадцать спален — занимало семь акров шикарного леса, раскинувшегося по берегам реки. Здесь была настоящая сельская идиллия. Незадолго до того, как Джордж сделал мне предложение, он пригласил меня туда на уик-энд.
Я знаю, ты им понравишься, — сказал он, когда мы сели в поезд, отходящий с Центрального вокзала. — Но надеюсь, тебя не отпугеут их манеры. Старики у меня строгие и правильные.
Похоже, как и мои, — сказала я.
Как оказалось, в сравнении с Греями мои покойные родители были просто сумасшедшей богемой. Хотя будущие родственники отнеслись ко мне вежливо и даже с интересом, гораздо больше их волновал собственный домашний протокол, коему они неукоснительно следовали. Они тщательно одевались к обеду. Напитки подавал в гостиную одетый в ливрею слуга. Трапезу накрывали в официальной обеденной зале. Миссис Грей безропотно подчинялась мужу и не имела права голоса. Только муж высказывал мнение, в то время как миссис Грей вела пустую светскую беседу и задавала мне вопросы. Впрочем, делала она это весьма умело, расспрашивая о моих родителях, образовании, профессиональном резюме, мировозрении. Я знала, к чему все это: она проверяла, подхожу ли я ее сыну. Я отвечала на вопросы вежливо и непринужденно. Старалась, чтобы мой голос не выдавал ни излишнего волнения, ни пренебрежения. Мои ответы неизменно встречали скупую улыбку, так что невозможно было угадать, что на самом деле думает хозяйка. Пока продолжалась эта викторина, Джордж сидел, уставившись в свою тарелку. Старик Грей тоже устранился от допроса — хотя внимательно прислушивался к тому, что я говорю… я успела это заме когда на мгновение отвела взгляд от миссис Грей. Он разглядывал меня, подперев подбородок руками, словно судья на скамье, однажды он перебил жену, задав мне вопрос, был ли мой отец членом Хартфордского клуба — элитного заведения, где собирались сливки хартфордского бизнес-сообщества.
Он был его президентом в течение двух лет, — тихо ответила я. И бросила быстрый взгляд на Джорджа. Он пытался подавить смешок. Когда я снова перевела взгляд на Грея-старшего, то успела заметить его одобрительный кивок, которым он словно бы говорил: если твой отец был президентом Хартфордского клуба, значит, ты не так уж безнадежна. Уловив намек, миссис Грей тут же удостоила меня очередной сдержанной улыбкой — правда, чуть шире обычной, но все равно холодной. Я улыбнулась в ответ, втайне подумав: когда людей оценивают по престижности школ и колледжей, по политическим взглядам, клубам, в которых состояли их родители, — это формализм, который обычно скрывает узость мышления. Мои родители тоже следовали этому жесткому принципу отбора — и я посочувствовала Джорджу, который, как и я, вырос в тако эмоционально холодном окружении.
Однако, в отличие от меня, у него не было Эрика, который служил бы противовесом родительскому гнету. Конечно, я знала историю его старшего брата, Эдвина. Он был гордостью семьи. < о ник-выпускник школы в Эксетере. Капитан школьной кол о лакроссу. Блестящий студент Гарварда, который он закончил с дипломом summa cum laude в 1940 году. Ему светила Гарвардска\ школа права, но он решил пойти по призыву в армию в звании второго лейтенанта. Так вместо Гарвардской школы права он оказался на войне, где и погиб при высадке союзнических войск в Нормандии.
Думаю, родители так до конца и не оправились после его смерти, — сказал мне Джордж на втором свидании. — Для них он был воплощением всех честолюбивых надежд. Они обожали его.
Я уверена, они обожают и тебя, — сказала я.
Он лишь грустно пожал плечами и ответил:
Я никогда не был ни спортсменом, ни вундеркиндом.
Но ты же поступил в Принстон.
Да, но только потому, что отец похлопотал… о чем он до сих пор мне напоминает. Мои оценки в Эксетере были не слишком-то высокими. А в колледже я не только не входил в спортивную команду, но и вообще звезд с неба не хватал. Собственно, в учебе я был хорошистом, но для моих родителей «хорошист» был синонимом «неудачника». Они рассчитывали только на блестящие результаты. Я не соответствовал их ожиданиям.
В жизни есть куда более высокие ценности, помимо хороших оценок или лидерства в команде по лакроссу. Но мои родители были такими же. Для них существовала только высшая форма добродетели. Моральные принципы превыше всего.
Позже Джордж признался, что полюбил меня именно в тот момент — потому что я, пройдя такую же школу воспитания, как никто понимала, в какой обстановке он рос… и тоже знала цену добродетель и моральные принципы.
Ты не только красивая, — сказал он мне в тот вечер. — Мы с тобой еще и говорим на одном языке.
И вот, сидя за столом напротив его чопорных родителей, я особо остро ощутила родство душ с Джорджем. Мы были скроены из одной и той же жесткой и неуютной материи. Мы оба пытались разорвать оковы аристократизма. Мы понимали друг друга. Как и я, Джордж обжегся в любви. Он мне не рассказывал об этом подробно, лишь обмолвился о том, что у него два года длился роман с женщиной по имени Вирджиния, дочерью известного юриста с Уолл-стрит, так что «высокое одобрение» со стороны его родителей было получено молниеносно. Когда она разорвала помолвку (потому что влюбилась в сына сенатора от штата Пенсильвания), родители Джорджа были в шоке, восприняв это как очередной провал сына-неудачника. Он спросил у меня про Джека, но я ограничилась скупыми фразами, назвав этот эпизод «романтической глупостью», тем более что парень скрылся в Европе, прежде чем наши отношения перерасти в нечто более серьезное.
Он был дурак, что потерял тебя, — сказал Джордж.
А она — тебя, — тут же ответила я.
Я сомневаюсь в том, что она так думает.
А я думаю. И это главное.
Он покраснел от смущения, потом потянулся через стол и взял меня за руку.
По крайней мере, на этот раз мне повезло, — сказал он.
Наверное, всему свое время.
Несомненно, наша встреча произошла вовремя для нас обоих. Нас объединяло происхождение, уровень образования, социальное положение. И что важно, мы оба были готовы к браку (несмотря на все мои тайные возражения, я знала, что это так). Джордж был надежным человеком. Уравновешенным, ответственным. Он беззаветно любил меня. Я не испытывала к нему особой страсти, но убеждала себя в том, что это совсем не обязательно. В конце концов, что принесла мне страсть к Джеку? Только разбитое серда. Нет, я давно решила, что страсть — это для дураков. Она затуманивает мозги. Лишает способности рационально мыслить. Наставляет на ложный путь. Страсть — это ошибка, которую я не собирали повторять.
И вот тогда, за столом, перехватив его взгляд, исполненный нежности и любви, я приняла решение. Если он сделает мне предложение, я его приму.
Обед прошел удачно. Мы вели светскую беседу. Я рассказала несколько безобидных анекдотов о работе в журнале. Тактично промолчала, когда Грей-старший разразился гневной тирадой в адрес Гарри Трумэна, назвав его социалистом-галантерейщиком (будь жив мой отец, у них с Греем случилась бы любовь с первого взгляда). Изобразила интерес, когда старик Грей втянул Джорджа в дискуссию на злободневную тему: о новых правилах общепита в Принстоне, обязывающих обслуживать членов всех религиозй конфессий («Это все еврейское лобби продавливает нужные им законы», — бушевал Грей-старший, на что Джордж лишь пожал плечами и равнодушно кивнул головой). Я много улыбалась и высказывалась, только когда спрашивали мое мнение.
После обеда мы перешли в библиотеку. Хотя я чувствовала, бренди мне совсем не помешает, я не решалась попросить. Да мне собственно, и не предлагали — Грей-старший налил только Джорджу и себе. В камине горел огонь. Я потягивала кофе из миниатюрной чашечки. Одна стена библиотеки была сплошь увешана фотографиями Эдвина, сделанными в разные годы его жизни. Столик рядом с диваном тоже был отдан под фотопортреты Эдвина — теперь уже в военной форме. Он действительно выглядел ослепительно. Комната напоминала мемориал — я оглядела все стены и поверхности в поисках фотографий Джорджа. Не было ни одной.
Как будто читая мои мысли, миссис Грей сказала:
У нас много фотографий Джорджа в других комнатах. А библиотека посвящена Эдвину.
Конечно, — тихо ответила я и добавила: — Наверное, невозможно пережить такую утрату.
Мы не единственная семья, потерявшая сына, — сказал Грей-старший, и его голос слегка дрогнул.
Я не хотела сказать, что…
Скорбь — это очень личное, вы так не думаете? — произнес он и отвернулся от меня, чтобы долить себе бренди.
Прошу прощения, если я сказала что-то не то.
Последовала пауза. Молчание длилось, наверное, целую минуту. Наконец его нарушила миссис Грей. Ее голос был еле слышен.
Вы правы. Чувство утраты никогда не пройдет. Потому что Эдвин был исключительным. Он был чрезвычайно одаренным человеком.
Она быстро взглянула на Джорджа, потом опустила голову и уставилась на свои руки, сцепленные на коленях.
Его никто не заменит.
Снова воцарилось молчание. Джордж смотрел на огонь, его глаза были полны слез.
Вскоре я извинилась и поднялась в гостевую комнату, где мене разместили. Я разделась, облачилась в ночную сорочку и забралась в постель, укрывшись с головой одеялом. Сон не шел — что было неудивительно, поскольку я все еще пыталась осмыслить то, что произошло за обедом, а потом в библиотеке. Мне было жаль Джорджа, который словно расплачивался за смерть Эдвина.
Чувство утраты никогда не пройдет. Потому что Эдвин был исключительным. Он был чрезвычайно одаренным человеком…
Если бы она в тот момент не взглянула на Джорджа, я бы подумала, что она просто пытается выразить материнскую скорбь. Но в присутствии Джорджа обронив фразу о том, что никто не заменит его брата, она словно хотела сказать ему (и мне): если я должна была потерять одного ребенка, то почему не тебя?
Я не могла поверить в такую жестокость. Во мне опять шевельнулась жалость к Джорджу, желание защитить его. И в голове зародился план: освободить этого человека от семьи, дав ему взамен свою любовь.
Я нисколько не сомневалась в том, что со временем полюблю его.
Прошло около часа, а я все лежала, разглядывая потолок спальни. Потом я расслышала шаги на лестнице, открылась и закрылась дверь комнаты Джорджа (она была напротив). Я выждала минут, после чего встала, вышла из комнаты и на цыпочках прокралась по коридору. Без стука, я тихо приоткрыла дверь кол Джорджа. Он уже был в постели, с книгой. Он удивленно посмотрел на меня. Я приложила палец к губам, закрыла за собой дверь, подошла к его кровати и присела с краю. Я заметила, что на нем полосатая пижама. Я погладила его по волосам. Он вытаращился от изумления. Я наклонилась и поцеловала его в губы. Он ответил на мой поцелуй — поначалу нервно, но потом с жадностбю и страстью. Уже через мгновение я мягко отстранилась. Поднявшись, сняла через голову ночную сорочку. В комнате было: прохладно, меня охватила дрожь. Я забралась к нему под одеяло. Обхватила его голову руками и начала нежно целовать его лицо. Он был напряжен.
Это безумие, — прошептал он. — Мои родители…
Шш… — Я приложила палец к губам. Потом забра на него.
Это был первый раз, когда мы занялись любовью. В отлич Джека, Джордж играл по правилам того времени, когда добрачный секс считался делом рискованным, опасным и допускался лишь после продолжительного знакомства с партнером. Хотя мы и целовались, сдержанность Джорджа говорила о том, что он все-таки не готов раскрепоститься и сделать решающий шаг. По тому, как он расспрашивал меня об отношениях с Джеком (и интересовался, насколько автобиографическим был рассказ «Увольнение»), я поняла, что он не строит иллюзий о моей девственности. Но сейчас, оказавшись с ним в постели, я догадалась о том, что у него все было впервые.
Он волновался. Он был неловок. Он торопился. Настолько, что уже потом, когда все было кончено, рухнул на меня и прошептал:
Мне очень стыдно.
Не надо, — успокоила я его. — У нас еще все впереди.
Правда?
Конечно. Если ты захочешь.
Я хочу.
Вот и хорошо. А то я уже начала сомневаться…
Сомневаться в чем?
В том, что это когда-нибудь произойдет.
Я никогда не был искушенным соблазнителем.
Так уж и никогда?
Он отвернулся:
Никогда.
И даже с Вирджинией?
Ее это не интересовало.
Бывает.
Да, но, как правило, не с женихом.
Что ж, тогда тебе повезло, что у вас все кончилось. Представь, какой унылый получился бы брак.
Больше всего мне повезло в том, что я встретил тебя.
Ты мне льстишь.
Ни в коем случае. Ты замечательная. Мои родители тоже так считают.
В самом деле?
Ты произвела на них впечатление. Поверь мне.
Честно говоря, мне было трудно догадаться, что у них на уме.
Просто они такие люди. У них две религии: пресвитерианство и подозрительность.
И все равно это не дает им права так унижать тебя.
Это все из-за смерти Эдвина.
Его смерть должна была заставить их еще больше дорожить тобой.
Они дорожат мною. Только они не привыкли открыто выражать свои чувства.
Они недооценивают тебя. Так нельзя.
Он в изумлении уставился на меня:
Ты действительно так думаешь, Сара?
Я очертила пальцем контур его лица.
Да, — сказала я. — Я действительно так думаю.
Я выскользнула из его комнаты перед рассветом. С час провалялась в своей постели, но так и не смогла заснуть. Так что решила не мучаться и принять ванну. Потом оделась, спустилась вниз, намереваясь прогуляться. Направляясь к входной двери, я прошла мимо столовой и вдруг услышала голос:
Должно быть, вы плохо спали, мисс Смайт.
Я остановилась и увидела миссис Грей, которая сидела во главе обеденного стола. Она уже была одета и причесана, перед ней стояла чашка кофе.
Не так уж плохо.
Она наградила меня взглядом, в котором смешались ирония и презрение.
Ну, вам виднее. А Джордж еще спит?
Я отчаянно старалась не покраснеть. Кажется, мне это не удалось, потому что она удивленно вскинула брови.
Откуда же мне знать?
В самом деле. Кофе?
Я бы не хотела мешать вам…
Если бы вы мне мешали, я бы, наверное, не предложила вам присоединиться ко мне за чашечкой кофе?
Что ж, от кофе не откажусь, — сказала я, усаживаясь стол.
Она встала и подошла к сервировочному столику, на котором стояли серебряный кофейник и фарфоровый сервиз. Она к мне кофе, вернулась за стол и села напротив меня.
Думаю, кофе как нельзя кстати после вашей беспокойной ночи, — сказала она.
О господи… я поднесла чашку к губам и отхлебнула. Потом снова поставила чашку на блюдце. Совершая это нехитрое дейсвие, я успела принять решение и проигнорировала ее последнюю реплику. Вместо этого я спросила:
А вы сами плохо спали?
Я всегда плохо сплю. А вы не ответили на мой вопрос.
Я выдержала ее взгляд.
Если бы вы задали мне вопрос, миссис Грей, я бы тотчас ответила на него. Потому что иначе это было бы неучтиво. Но вы не задавали мне вопроса. Вы просто сделали замечание.
Последовала ее фирменная натянутая улыбка.
Теперь я понимаю, почему вы писатель. Вы потрясающе наблюдательны.
Я не писатель.
Разве? — удивилась она. — А как же тогда тот рассказ в журнале «Субботним вечером/Воскресным утром»?
Один опубликованный рассказ не делает человека писателем.
Какая скромность… особенно на фоне нескромности рассказа. были влюблены в того моряка?
Это рассказ, миссис Грей, а не автобиография.
Конечно, милая. Двадцатичетырехлетние писательницы всегда сочиняют рассказы о любви своей жизни.
Есть такое понятие, как художественный вымысел…
Но только не в таком рассказе, как у вас. Это довольно распространенный жанр: романтическая исповедь; их охотно публикуют в дамских журналах вроде «Домашнего собеседника»…
Если вы пытаетесь оскорбить меня, миссис Грей…
Ну что вы, милая. Только ответьте мне на вопрос… и обратите внимание, я все-таки задаю вопрос: вы действительно провели ночь со своим моряком в дешевом отеле?
Я тщательно взвесила последствия своего ответа.
Нет, на самом деле он провел ночь в моей квартире. И он не был моряком. Он служил в армии.
Последовала пауза, пока она потягивала кофе.
Спасибо, что внесли ясность.
Пожалуйста.
И если вы думаете, что я собираюсь рассказать об этом Джорджу, то вы ошибаетесь.
Думаю, Джордж уже знает.
Не будьте так уверены в этом. Когда дело касается женщин, мужчины слышат только то, что им хочется слышать. Это один из многочисленных изъянов их пола.
Вы считаете своего сына Джорджа неудачником, не так ли?
Джордж — славный мальчик. Не лидер по жизни, но скро, ный и благородный. Лично мне не понятно, что нашла в нем такая умная девушка. Ваш брак не будет удачным. Потому что в конце концов он вам наскучит.
А кто говорит, что мы поженимся?
Поверьте мне, вы поженитесь. C'est le moment juste. Вот все и происходит. Но это будет серьезная ошибка.
Могу я задать вам вопрос, миссис Грей?
Конечно, милая.
Гибель вашего сына вселила в вас столько горечи или вы всегда были такой суровой и безрадостной?
Она поджала губы и уставилась на свое отражение в черном глянце кофе. Потом подняла на меня взгляд:
Я получила огромное удовольствие от нашей беседы, дорогая. Она была очень поучительной.
Для меня тоже.
Я рада. И, должна сказать, что после нашей короткой беседы я сделала для себя одно открытие… кажется, у вас, писателей называется прозрением.
И что именно вы открыли для себя, миссис Грей?
Мы никогда не полюбим друг друга.
В тот же день, ближе к полудню, мы с Джорджем возвращались поездом на Манхэттен. Мы расположились в пассажирском вагоне с баром. Он настоял на том, чтобы мы взяли бутылку шампанского (которое оказалось местным игристым вином). Всю дорогу до Центрального вокзала он держал меня за руку. И смотрел на меня с обожанием. Он выглядел по уши влюбленным — должно быть, именно это посткоитальное сияние исходило от меня в то утро Дня благодарения восемнадцать месяцев тому назад.
На полпути, где-то южнее Порт-Честера, он сказал:
Выходи за меня замуж.
И я услышала собственный голос:
Хорошо.
Он, казалось, не ожидал такого ответа:
Что?
Хорошо, я выйду за тебя замуж.
Ты серьезно?
Да. Серьезно.
На смену первоначальному потрясению пришла эйфория.
Я не верю, — воскликнул он.
Придется поверить.
Я должен буду позвонить родителям, как только мы приедем на Манхэттен. Вот они обрадуются! Особенно мама.
Еще как обрадуются, — тихо сказала я.
Я ни слова не сказала Джорджу о той милой беседе, что состоялась сегодня за завтраком между мной и его матерью. Как не сказала о ней и Эрику. Потому что знала: стоит мне хотя бы намекнуть брату о содержании разговора с миссис Грей, рассказать ему о невиданной чопорности семьи, в которую я собираюсь влитъся, — и он непременно попытается отговорить меня от помолвки.
Так что я ничего не сказала, кроме того, что я чертовски счастлива и уверена в правильности своего решения. Эрик встретился с Джорджем в баре отеля «Астор». Нашел его довольно приятным. Прзже, когда Джордж спросил меня, произвел ли он впечатление на моего брата, я ответила: «Он в восторге».
Точно так же, как твоя мать в восторге от меня. Ох уж эта ложь, которой мы обмениваемся в стремлении отвернуться от режущей глаза правды.
Разумеется, сразу после того, как я приняла предложение Джорджа, в моей голове все настойчивее стал звучать голос сомнений. Причем чем больше времени я проводила с Джорджем, тем громче становился голос, и это меня пугало. В конце концов, по прошествии нескольких недель, голос уже не смолкал, так что я начала подумывать: пора выпутываться из этой ловушки. И быстро.
Но однажды утром я проснулась и обнаружила, что серьез больна. Всю неделю мое утро начиналось с бешеного рывка в ванную. Уверенная в том, что подцепила какую-то кишечную инфекцию, я записалась на прием к доктору Балленсвейгу. Он сделал несколько тестов. Когда он выдал мне результат, я испытала состояние, близкое к обмороку.
Из дома я сразу же позвонила Джорджу в банк.
Здравствуй, дорогая, — сказал он.
Нам нужно поговорить.
Что случилось? — вдруг разволновался он.
Я набрала в грудь воздуха.
Что-то ужасное?
Ну, это как посмотреть.
Говори же, дорогая. Говори.
Я снова глубоко вдохнула. И выдохнула:
Я беременна.
