Ланч с Натаниэлом Хантером прошел удачно. Настолько удачно, что он предложил мне работу: помощником литературного редактора журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Я не могла поверить своему счастью. И тотчас приняла предложение Мистер Хантер, казалось, был удивлен моим немедленным согласием.

Ты можешь подумать день-два, если хочешь, — сказал он, закуривая уже бог знает какую по счету сигарету «Кемэл». Хантер оказался заядлым курильщиком.

Я приняла решение. Когда приступать к работе?

В понедельник, если ты не против. Но, Сара, имей в виду, у тебя останется не так много времени на сочинительство, если ты согласишься на эту работу.

Я найду время.

Мне уже не раз доводилось это слышать от начинающих писателей. Опубликовав свой первый рассказ, они, вместо того чтобы полностью посвятить себя писательству, соглашались работать в рекламе или службе информации. А в результате к концу рабочего дня так уставали, что ни о каком творчестве уже не могло быть и речи. Как тебе хорошо известно, работа с девяти до пяти здорово выматывает.

Мне нужно оплачивать аренду.

Ты молода, не замужем, у тебя нет никаких обязательств. Сейчас самое время замахнуться на роман…

Если вы так уверены в том, что мне стоит писать, тогда почему предлагаете мне эту работу?

Потому что: а) ты производишь впечатление умницы — а мне нужна умная помощница; и 6) сам когда-то отказавшись от литературной карьеры ради того, чтобы стать рабом заработной платы и редактировать чужие рукописи, я считаю своим долгом подвергнуть любого начинающего автора соблазну фаустовской сделки, от которой ему, конечно, следовало бы отказаться…

Я рассмеялась.

Да уж, вы действительно прямолинейны, мистер Хантер.

Не давать никаких обещаний, не врать — вот мое кредо. Но ради твоего же блага, Сара: не соглашайся на эту работу.

Но я не послушалась его совета. Потому что до конца не верила в свой талант и не видела себя в роли настоящего писателя. Потому что очень боялась неудач. Потому что мое происхождение, воспитание, жизненный опыт подсказывали, что нужно держаться за надежный заработок. И еще потому, что мне был симпатичен Натаниэл Хантер.

Как и Эрику, ему было за тридцать: высокий жилистый парень с густой седеющей шевелюрой, в роговых очках и с вечно сердитым взглядом, в котором все-таки таилась смешинка. Он был довольно красив в традиционном понимании — и бесконечно обаятелен. Он рассказал мне, что вот уже двенадцать лет женат на женщине по имени Роза, которая преподает на полставки на факультете истории искусств колледжа Барнарда. У них двое сыновей-подростков, и живут они на углу Риверсайд-драйв и 108-й улицы. Из того, что он рассказывал, было совершенно ясно, что он предан жене и детям (хотя, обсуждая семью, позволял себе довольно циничные комментарии… но, как я потом догадалась, это было способом выражения особой нежности). Мне почему-то сразу стало уютно в его обществе — наверное, оттого, что не было никакого намека на флирт и двусмысленных предложений, которые омрачали мою работу с Леландом Макгиром. Мне понравилось и то, что на этой первой встрече он не задал мне ни одного вопроса о личной жизни. Ему были интересны мои взгляды на творчество, мнения о писателях, о работе в журналах, о Гарри Трумэне, за кого я болею в бейсболе — за «Доджерс» или за «Янки» (конечно, за «Бронкс бомберс»). Он даже не спросил, не является ли «Увольнение на берег» в какой-то степени автобиографи ческой историей. Просто сказал, что это очень хороший рассказ — и, кстати, он искренне удивился, когда узнал, что это была моя первая проба пера.

Десять лет назад я был в точности там, где ты сейчас, — сказал он. — Мой первый рассказ приняли для публикации в «Нью-Йоркере», и уже было написано полромана, который, я не сомневался, должен был сделать меня Джоном П. Маркандом моего поколения.

И кто же в итоге опубликовал этот роман? — спросила я.

Никто, потому что я так и не закончил его. А почему не закончил? Да потому, что начал заниматься глупыми и отнимающими время делами: заводить детей, работать редактором в «Харпер энд Бразерс», чтобы обеспечивать этих детей, потом перевелся на более высокооплачиваемую работу в «Субботу/Воскресенье», чтобы бы иметь возможность оплачивать частные школы, новые апартаменты, летний отдых на юге и все прочие составляющие семейной жизни. Так что взгляни на этот выдающийся образец растраченного таланта… и откажись от моего предложения. Не Соглашайся На Эту Работу.

Эрик был заодно с приятелем.

Нэт абсолютно прав, — сказал он, когда я позвонила ему на работу рассказать о предложении Хантера. — Ты не будешь связана никакими обязательствами. У тебя хороший шанс самостоятельно распорядиться своей жизнью, избежать всех этих буржуазных ловушек…

Буржуазных ловушек? — усмехнулась я. — Можно вывести мальчишку из партии, но нельзя вывести партию из…

Он резко оборвал меня:

Это не смешно. Тем более что никогда не знаешь, кто еще тебя слушает.

Мне стало не по себе.

Эрик, прости. Я сморозила глупость.

Поговорим потом, — сказал он.

Мы встретились тем же вечером в пивном баре «Максорлиз».

Эрик сидел в дальнем углу, и перед ним стояла кружка темного эля. Я вручила ему большой квадратный сверток.

Что это? — спросил он.

Меа culpa за неосторожные высказывания по телефону.

Он надорвал коричневую упаковочную бумагу. Лицо его просияло, когда он увидел пластинку с записью «Missa Solemnis» Бетховена в исполнении оркестра под управлением Тосканини.

Пожалуй, стоит почаще вдохновлять тебя на раскаяние, — сказал он. И, перегнувшись через столик, поцеловал меня в щеку: — Спасибо.

Я была крайне неосмотрительна.

А я, возможно, становлюсь параноиком. Но, — он понизил голос, — у некоторых моих бывших… мм… друзей, еще из той эры, в последнее время неприятности.

Какого рода? — прошептала я в ответ.

Вопросы от работодателей — особенно если работаешь в индустрии развлечений — о прошлых политических взглядах. И ходят слухи, что федералы начинают присматриваться к тем, кто однажды был членом той маленькой забавной партии, в которой я когда-то состоял.

Но ты ведь вышел оттуда — кажется, еще в сороковом?

В сорок первом.

Прошло пять лет. Это уже какая-то древняя история. Какое кому дело до того, что однажды ты был попутчиком. Взять хотя бы Джона Дос Пассоса. Разве он не был видным деятелем этой партии в тридцатые годы?

Да, но теперь он правее всех правых.

Вот и я о том же: ведь не будут же теперь Гувер и его ребята обвинять Дос Пассоса в том, что когда-то он был…

Ниспровергателем, — поспешил вставить Эрик, пока я не успела произнести слово «коммунист».

Да, ниспровергателем. Я так считаю: не важно, что ты когда-то был членом этого клуба, поскольку сейчас ты не имеешь к нему никакого отношения. Если, скажем, атеист становится христиан ном, его что, так всегда и будут называть «бывшим атеистом», или все-таки человеком, который наконец прозрел?

Думаю, последнее.

Вот именно. Так что не стоит беспокоиться. Ты прозрел, «добропорядочный американец». Ты вне подозрений.

Надеюсь, что ты права.

Но я обещаю, что больше не буду так шутить по телефону.

Ты действительно собираешься работать у Нэта?

Боюсь, что да. Разумеется, я знаю все логические причины, которым мне следует отказаться. Но я трусиха. Мне необходи знать, какого числа у меня будет следующая зарплата. И к тому же я верю в знаки судьбы…

Что ты имеешь в виду?

Вот тогда я рассказала ему про открытку, которую получила сегодня утром от Джека.

И это все, что он сказал: «Прости»? — удивился Эрик.

Да, коротко и не слишком вежливо.

Неудивительно, что ты рвешься на работу.

Я бы в любом случае приняла предложение Нэта.

Но прощальный привет от Дон Жуана ускорил дело?

Пожалуйста, не называй его Дон Жуаном.

Извини. Я просто зол на него из-за тебя.

Как я тебе уже сказала, я полностью излечилась.

Так ты сказала.

Эрик, я выбросила его открытку.

И через два часа приняла предложение Нэта.

Когда одна дверь закрывается, другая открывается.

Это что, первая строчка твоего нового рассказа?

Иди ты к черту, — с улыбкой произнесла я.

Принесли пиво. Эрик поднял свою кружку:

За нового помощника литературного редактора журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Только, пожалуйста, продолжай писать.

Обещаю.

Прошло полгода, и снежным декабрьским днем накануне Рож-дества мне вдруг вспомнился этот разговор. Я сидела в своей каморке на двадцать третьем этаже Рокфеллеровского центра, где располагалась редакция журнала Суббота/Воскресенье». Из тусклого оконца открывался живописный вид на задний двор. На моем столе высилась гора рукописей, присланных авторами по собственной инициативе. В тот день я, как обычно, прочитала десять рассказов — и ни один из них даже с натяжкой не годился для публикации. Как обычно, я написала рецензию на каждый рассказ. Как обычно, приложила к каждой рукописи стандартное письмо с отказом. Как обычно, я горевала о том, что сама за это время не написала ни строчки.

Работа оказалась куда более трудоемкой, нежели я ожидала. И к тому же она не имела ничего общего с редактированием. Мне (вмеесте с двумя другими помощницами Нэта) приходилось разбираться с тремя сотнями рукописей неизвестных авторов, что приходили в редакцию журнала ежемесячно. Издательский совет с гордостью заявлял о том, что каждая присланная рукопись «изучается с должным вниманием», но уже через пару месяцев мне стало совершенно ясно, что, по большому счету, моя работа заключается в том, чтобы говорить «нет». Время от времени мне попадались рассказы, в которых угадывался перспективный автор и даже талант. Но у меня не было права принимать его к публикации. Все, что я могла, это «отправить рукопись наверх», Нэту Хантеру, с восторженной рекомендацией — хотя и знала, что шансы на публикацию ничтожны. Потому что только четыре из пятидесяти двух номеров журнала были отведены под рассказы неизвестных писателей. Остальные сорок восемь недель на его страницах публиковались сплошь знаменитости, и «Суббота/Воскресенье» гордился тем, что еженедельно предлагал своим читателям произведения самых попульрных писателей того времени: Хемингуэя, О'Хары, Стейнбека, Сомерсета Моэма, Ивлина Во, Перл Бак. Список имен был внушительный, и я лишний раз убеждалась в том, как несказанно мне повезло оказаться в числе четырех счастливчиков, которых вытащили из тьмы безвестности, удостоив публикации в одном из номеров 1946 года.

Как и планировалось, «Увольнение на берег» появилось в сентябрьском номере журнала. Несколько моих коллег по редакции поздравили меня с этим событием. Издатель из «Харпер энд Бразерс» прислал милую открытку, в которой написал, что, когда у меня наберется книга рассказов, он с удовольствием рассмотрит ее для публикации. Позвонили из кинокомпании «ПКО», осторожно расспросив об авторских правах на рассказ, но потом прислали письмо, объяснив, что «романы военного времени уже неактуальны». Как и обещала, я отправила экземпляр журнала Рут в Мэн и нее восторженную открытку («Ты действительно хороший писатель… и этот читатель ждет новых рассказов.»). Эрик растратил почти всю недельную зарплату на праздничный обед в ресторане «21». А Нэт Хантер отметился приглашением на ланч! «Лонгшам».

Ну как, жалеешь о том, что согласилась на работу? — спросил он, когда принесли напитки.

Да нет, — солгала я. — А что, по мне видно, будто я жалею?

Ты слишком хорошо воспитана и вежлива, чтобы открыто демонстрировать недовольство. Но, как ты, наверное, уже поняла твоя работа не слишком-то творческая. Не могу сказать, что я нахожусь в более выгодном положении — но, по крайней мере, я не стеснен в средствах, что позволяет мне приглашать на ланч писателей… тебя, например. И раз уж мы заговорили об этом: где твой следующий рассказ?

В процессе, — сказала я. — Просто работа затянулась дольше, чем я ожидала.

Вы ужасная лгунья, мисс Смайт.

Конечно, он был прав. Моя ложь была очевидной. И у меня никак не клеился мой новый рассказ… хотя я и знала, о чем хочу писать. Это была сказка восьмилетней девочки, которая прово летние каникулы с родителями в Мэне. Она их единственный ребенок: избалованный вниманием, ни в чем не знающий отказа… но в то же время она сознает, что ее родители не слишком-то любят друг друга и она — единственная ниточка, что связывает их. Однажды, когда между родителями вспыхивает очередной скандал, она сбегает из их летнего домика на побережье. Свернув в сторону от пляжа, она идет незнакомой дорогой и оказывается в густой чаще. Заблудившись, она всю ночь бродит по лесу, а утром ее находит полиция. Она испугана, но цела и невредима. У нее происходит трогательная встреча с родителями. Все плачут. На день-два в семье воцаряется полная гармония. Но вот родители снова начинают ссориться, и она опять сбегает в лес. Потому что до нее доходит: пока она в опасности, родители вместе и забывают о вражде.

У меня даже название было готово: «Заблудившаяся». В голове был выстроен и примерный план повествования. Чего не было — так это воли и желания сесть и написать рассказ. Работа в журнале все больше тяготила меня. Каждый вечер я приезжала домой в семь, выжатая как лимон. После восьмичасового чтения чужих историй мне меньше всего хотелось садиться за свою. Так что я начала привычную игру в «откладывание на завтра» — сейчас у меня нет сих даже на то, чтобы открыть машинку, поэтому завтра встану в шесть утра и до работы напишу три сотни слов. Но утром зво будильник, и я переворачивалась на другой бок и спала до подовины девятого. Возвращаясь вечером домой, я опять чувствовала себя разбитой и думать не могла о своем рассказе. Бывали вечера, когда из меня так и фонтанировала энергия, но я находила ей лучшее применение. Скажем, шла на двойной сеанс фильмов Говарда Хоукса в Академии музыки на 14-й улице. Или проводила вечер в обнимку с пухлым романом Уильяма Айриша. Или мне вдруг втемяшивалось, что ванная срочно нуждается в уборке… В выходные было еще хуже. Я просыпалась в субботу утром, исполненная решимости провести четыре часа за машинкой. Я садилась к столу. Печатала предложение. Ненавидела его. Вырывала бумагу из машинки. Заправляла в каретку следующий лист. Мне удавалось напечатать два, а то и три предложения, прежде чем порванный лист бумаги летел в корзину.

После этого я принимала решение отправиться на прогулку. Или выпить кофе в кафе «Реджио» на Бликер-стрит. Или же съездить в музей Метрополитен. Или сходить на утренний сеанс в кинотеатр «Аполло» на 42-й улице, на какой-нибудь зарубежный фильм. Среди неотложных мероприятий всплывал вдруг и поход в прачечную. Или любая другая работа по дому, которая отвлекла бы от пишущей машинки.

Так продолжалось несколько месяцев. Каждый раз, когда Эрии спрашивал, как продвигается работа над рассказом, я говорила, что все идет по плану, хотя и не так быстро. Он молчал, зато красноречив был его скептический взгляд. Конечно, он понимал, что я обманываю его. И это лишь усугубляло мое чувство вины, поскольку я никогда не обманывала брата. Но что я могла ему сказать? Что потеряла всякую веру в свои способности, что не могу заставить ceбя сложить предложение, не говоря уже о целом рассказе? Или что теперь мне совершенно ясно, что я писатель одного рассказа и больше мне нечего сказать людям?

В конце концов я все-таки призналась Эрику. Это был День благодарения 1946 года. Как и в прошлом году, мы с братом встретились за ланчем «У Люхова». Только на этот раз я не была влюблена. Вместо этого меня терзали разочарования: в работе, в жизни… и, что самое ужасное, в себе.

Как и в прошлом году, Эрик заказал бутылку игристого вина. Когда официант наполнил бокалы, Эрик провозгласил тост:

За твой будущий рассказ.

Я опустила свой бокал и расслышала собственный голос:

Нет никакого рассказа, Эрик. И ты это знаешь.

Да. Я знаю.

Ты давно об этом знаешь.

Он кивнул.

Тогда почему молчал?

Потому что все писатели знают, что такое творческий кризис. И это совсем не то, о чем хочется говорить с кем бы то ни было.

Я чувствую себя неудачницей, — сказала я, сглотнув подступивший ком.

А вот это глупо, Эс.

Может, и глупо, но это правда. Я провалила свою карьеру в «Лайф». Мне не следовало соглашаться на работу в «Субботе/Воскресенье». А теперь я еще и не могу писать. И весь мой литературный багаж будет состоять из одного-единственного рассказа, опубликованного, когда мне было двадцать четыре.

Эрик глотнул вина и улыбнулся:

Ты думаешь, в этом есть хоть немного мелодрамы?

Я хочу мелодрамы.

Хорошо. Только я предпочитаю тебя в образе Бет Дэвис, а не Кэтрин Хепберн.

Господи, ты говоришь, как он.

Все еще думаешь о нем?

Только сегодня.

Кажется, сегодня годовщина.

Я поморщилась:

Очень тактично с твоей стороны.

Ты права. Извини.

Иногда ты бываешь жесток ко мне.

Только потому, что ты сама слишком жестока к себе. Как бы то ни было, это не критика. Всего лишь конструктивное поддразнивание: попытка взбодрить тебя. В общем, хватит истязать себя мыслями о том, что ты не можешь писать. Если тебе есть о чем писать, пиши. Если нет… это тоже не конец света. По крайней мере, я так для себя решил с недавних пор.

Ты ведь не отказался от своей пьесы?

Он уставился в свой бокал, потом (как всегда) потянулся за сигаретой и спичками. Закурил, но по-прежнему избегал смотреть на меня.

Нет никакой пьесы.

Я не понимаю…

На самом деле все очень просто. Пьесы, которую я писал последние два года, не существует.

Но почему?

Потому что я так ничего и не написал.

Я попыталась скрыть свое потрясение. Мне это не удалось.

Совсем ничего? — тихо спросила я.

Он закусил губу.

Ни слова, — ответил он.

Что случилось?

Он пожал плечами:

Наверное, для каждого есть свой предел неудач. Семь отвергнутых пьес — для меня этого достаточно.

Все меняется. Вкусы меняются. Будем надеяться, ты опять сможешь отправиться в путешествие.

И кто же мне это говорит? Поистине врачу, исцелися сам.

Ты знаешь, как трудно следовать собственным советам.

Ладно, тогда слушай мой совет. Кончай заниматься самобичиванием. Убери машинку подальше, пока действительно не будешь готова снова подойти к ней.

Я больше никогда не подойду к ней.

Слушай, перестань говорить, как я. Тем более что ты подойдешь к ней обязательно.

Откуда в тебе такая уверенность?

Потому что тебе самой захочется. Я в этом не сомневаюся И потому что ты переболеешь им.

Я уже переболела.

Нет, Эс. Он все еще рядом, мучает тебя. Я же вижу.

Неужели это было так заметно? Неужели все это можно было прочесть по моему лицу? После той открытки от Джека я поклялась выбросить его из головы, выгнать из своей жизни раз и навсегда. Поначалу я была так зла на него и обижена его скупым ответом, что мне ничего не стоило вычеркнуть его из памяти как досадную ошибку. Да как он посмел отделаться этим идиотским «прости» в ответ на три десятка моих писем? Он оскорбил меня, унизил, обошелся со мной как с дешевкой. Вновь и вновь я вспоминала себя у ворот бруклинских верфей, когда предупреждала его о том, чтобы он даже не думал разбить мое сердце. Снова и снова я слышала слова Джека о том, что он любит меня. Как же я могла быть такой наивной, такой «зеленой»?

Злость — хорошее лекарство от сердечной боли, особенно если тебя здорово обидели. Именно злость помогла мне продержаться все эти долгие месяцы. Помогла преодолеть комплекс отвергнутой женщины. Да, я совершила грандиозную ошибку. Как и предсказывал Эрик, Джек Малоун оказался ненадежным типом, донжуаном в гимнастерке. Если бы только у него хватило благородства (или смелости) написать мне сразу, что никакого будущего у нас быть не может. Если бы только он не манил меня напрасной надеждой. Если бы только я не была такой романтической дурой.

На смену злости приходит негодование. Негодование сменяется горечью. И когда наконец это едкое послевкусие уходит, с тобой остается тоска. Печальный коктейль из смирения и сожаления. Не зря появилась поговорка: умудренный горьким опытом.

Не могу сказать, что за ланчем в День благодарения я испытывала только лишь грусть. Естественно, что этот день (моя так называемая годовщина знакомства с Джеком, как едко заметил Эрик) заставил меня задуматься обо всем, что произошло за этот сумасшедший год. И уличил меня в том, в чем я никак не хотела признаться (но Эрик, как всегда, заметил): я все еще скучала по этому парню.

Одного я не могла понять: как такое возможно, чтобы одна единственная ночь с мужчиной перевернула всю жизнь.

Разве что этот мужчина…

Разве что этот мужчина — Он.

Но я старалась не думать об этом. Потому что это означало — думать о Джеке. А мне этого не хотелось, ведь тогда неизбежно пришлось бы задуматься о такой материи, как судьба, а одного этого было достаточно, чтобы разжечь огонь из затухающих углей моей тоски по Джеку.

Впрочем, вскоре после Дня благодарения вернулся некоторый имизм, и я в очередной раз сослала мистера Малоуна на задвор-памяти, в раздел «романтических ошибок».

На той же неделе я, следуя совету Эрика, отправила свой «ремингтон» в дальний угол шкафа. Поначалу я чувствовала себя виноватой в том, что отказалась от идеи писательства. Но к середине декабря сомнения улеглись. И, рассуждая здраво, я даже смогла убедить себя в том, что моя писательская карьера вовсе не рухнула и не сгорела. Просто отправилась в продолжительный творческий отпуск.

Я когда-нибудь увижу твой новый рассказ? — спросил меня Натаниэл Хантер на рождественском ланче.

Боюсь, что не скоро.

Он вопросительно взглянул на меня:

Но почему, Сара?

Я выдержала его взгляд:

Потому что я даже не начинала писать его, мистер Хантер.

Он скорчил гримасу.

Какой позор.

Это всего лишь рассказ.

Ты подавала большие надежды, Сара.

Вы очень любезны, но, если я никак не могу написать рассказ, выходит, надежд не оправдала.

Я чувствую себя скверно. Ведь это я во всем виноват.

Но почему? Вы ведь предупреждали меня. Но это не работа мешает мне писать. Дело во мне самой.

Ты что, не хочешь быть писателем?

Думаю, что хочу. Но… я действительно не могу придумать ничего стоящего.

Знаешь, я так часто слышу эти жалобы.

Представляю. Тем более что за последний год я усвоила главное правило жизни.

Просвети.

Всякий раз, когда тебе кажется, что ты знаешь, чего хочешь, сталкиваешься с кем-то, из-за кого рушатся все твои планы на будущее.

Некоторые называют это нерешительностью в осуществлении задуманного.

А я бы назвала это вечным рецептом несчастья, — ответила я.

Но, возможно, для кого-то именно эта случайная встреча — судьба?

Несомненно. Проблема в другом: встретив свою судьбу, можешь ли ты удержать ее? Самое ужасное, что ответ на этот вопрос зависит от везения, времени, интуитивной прозорливости. А они нам совершенно не подчинены.

Послушай человека, который пошел на компромисс с самим собой и тем загнал себя в угол. Мы ничего не можем контролировать. Нам кажется, что мы можем, но правда такова: по большей части те важные решения, которые мы принимаем в жизни, не продуманы. Мы действуем второпях, повинуясь инстинктам, а иногда и банальному страху. И вот, не успеешь оглянуться, как ты оказался в ситуации, которая тебя вовсе не радует. И ты задаешься вопросом: «Как, черт возьми, я дошел до этого?» Но ответ всем известен: мы сами хотели оказаться в этой ситуации… хотя до конца жизни можем отрицать это.

Иными словами, мы сами загоняем себя в ловушку.

Совершенно верно. Помнишь, как сказал Руссо: «Свободным родился человек — и везде он закован в железо»? В современной Америке человек чаще всего сам обрекает себя на несвободу… и все из-за брака.

Никогда не выйду замуж.

Я это уже слышал. Но поверь мне, ты выйдешь замрк. И возможно, даже не подумав хорошенько.

Я рассмеялась:

Откуда вы можете это знать?

Потому что именно так все и происходит.

Тогда мне казалось, что рассуждения Натаниэла Хантера — это всего лишь мудрость столичного циника, горюющего об утраченной молодости и нереализованных литературных амбициях. Но я знала, насколько он предан семье — и, возможно, это скрашивало его профессиональные разочарования. Пусть он был «закован в железо», но втайне был этому рад.

Спустя две недеди после Рождества я, как обычно пришла на работу и обнаружила на двери редакции объявление, приглашающее всех штатных сотрудников в десять утра явиться на срочное совещание в кабинет главного редактора. Все уже собрались за столом мистера Хантера и переговаривались заговорщицким шепотом. Но самого мистера Хантера не было.

Что случилось? — спросила я, присоединившись к коллегам.

Ты что, не слышала? — удивилась Эмили Флоутон, одна из помощниц литературного редактора.

Что слышала?

Что наш счастливо женатый босс сбежал с Джейн Йейтс.

Я была в шоке. Джейн Йейтс, тихая женщина лет под тридцать, работала в редакции искусств. С угловатым лицом, длинной косой, в круглых очках без оправы, она напоминала библиотекаршу, которой суждено прожить старой девой.

Мистер Хантер сбежал с ней? — донесся до меня мой собственный голос.

Бывает же такое, да? — сказала Эмили. — И это еще не все, он ушел с работы. Ходят слухи, что они с Джейн планируют перебраться в Нью-Гемпшир или Вермонт, чтобы он мог полностью посвятить себя писательству.

Но я думала, что он счастлив в браке.

Эмили закатила глаза:

Дорогая, покажи мне того мужчину, который счастлив в браке! Даже если ты дашь парню полную свободу, он все равно будет чувствовать себя связанным по рукам и ногам.

Больше я никогда не видела Нэта Хантера. Он так и не появился в издательстве. И на то были причины. Б 1947 году развод считался серьезнейшим проступком… и грозил не только понижением в должности, но и остракизмом. Продолжай он обманывать жену, не возникло бы никаких проблем — поскольку адюльтер еще терпели (во всяком случае, пока тебя не застукали). Но уход из семьи воспринимался в те годы как аморальный поступок, недостойный звания гражданина Америки. А уж случай с Нэтом Хантером был тем более ошеломляющий. Особенно если учесть, что объектом страсти стала женщина, которая всегда напоминала мне миссис Данверс из «Ребекки».

Прошли месяцы после внезапного отъезда мистера Хантера, а его слова по-прежнему звучали у меня в голове. И я все время задавала себе вопрос: а это решение, в корне изменившее его жизнь, тоже было принято второпях, инстинктивно и от страха? От страха состариться в семейной западне и никогда не написать роман, о котором он так мечтал?

Насколько мне известно, даже поселившись в Нью-Гемпшире с Джейн Йейтс, он так и не опубликовал свой роман. Ходили слухи, что он преподавал английский в младшем колледже неподалеку от Франконии — до самой своей смерти в 1960 году. «Болезнь печени» — такая причина смерти была указана в коротком некрологе в «Нью-Йорк таймс». Ему было всего лишь пятьдесят два года.

Постоянно вспоминая его рассуждения о жизни и о том, что, размениваясь на мелочи, мы забываем о главном, я поклялась самой себе: я никогда не совершу такой ошибки.

И вот, ранней весной 1947 года, в моей жизни появился Джордж Грей, двадцативосьмилетний инвестиционный банкир из «Леман Бразерс». С принстонским образованием, эрудит, вежливый и красивый (с мужественной квадратной челюстью), он был прекрасным собеседником и компаньоном. Нас представили друг другу на свадьбе одной из моих подруг по Брин-Морскому колледжу. Он пригласил меня на свидание. Я согласилась. Вечер удался. Он снова предложил встретиться. Я снова согласилась. И вечер прошел с еще большим успехом. Я решила, что Джордж Грей — славный парень. И, к моему великому удивлению, он признался (всего лишь после двух свиданий), что от меня без ума.

Настолько без ума, что после месяца знакомства предложил мне руку и сердце.

Взвесила ли я свое решение? Попросила ли время на раздумье, вслушалась ли к голосу сердца?

Конечно нет.

Я сказала «да». Не колеблясь ни секунды.