60

В воскресенье я позвонила Тоби в половине шестого утра. Родители еще спали, а мы с Гретой так и не смогли заснуть. Я звонила, но никто не брал трубку. Я ждала долго-долго, слушая длинные гудки и очень надеясь, что Тоби дома. Просто, может быть, спит. На двадцать третьем гудке я сдалась и повесила трубку. Но я не слишком тревожилась. Скорее всего, он еще не вернулся домой. Конечно, мне было не очень приятно думать, что Тоби до сих пор сидит в полицейском участке, но я пока не волновалась. Просто он еще не доехал до дома.

После бессонной ночи за разговором и бренди с крем-содой нас с Гретой все же срубило. Мы разошлись по своим комнатам и проспали почти до обеда. Мы бы, наверное, спали и дольше, но мама нас подняла.

Она постучалась ко мне, приоткрыла дверь и заглянула в комнату. Она смотрела на меня как-то странно. Как будто я — это не я, а кто-то другой. Совершенно чужой, незнакомый человек.

— Джун, — сказала она. Она произнесла мое имя спокойно и по-деловому. — Мы с папой подумали и решили, что надо забыть обо всем, что случилось, и как-то двигаться дальше.

У меня в голове прозвучал голос Тоби: «И куда же нам двигаться?» — и я не уверена, что мне удалось скрыть улыбку.

— Джун? Ты меня слушаешь?

— Да, конечно, я слушаю.

— Период подачи налоговых деклараций закончен. «Юг Тихого океана» продлится еще неделю, а потом нам нужно будет проводить больше времени вместе, в семейном кругу. Куда-то вместе ходить, что-то делать, пока вы, девочки, не придете в норму. Мы с папой поняли, что уделяли вам слишком мало внимания. Но теперь все будет иначе.

Мне хотелось сказать ей, что если бы она не заставила Финна прятать Тоби от всех, ничего бы этого не случилось. Но, разумеется, я ничего не сказала. Я сама виновата. И не надо втягивать сюда маму. К тому же я понимала, как ей сейчас тяжело. Я знала, как это опасно, когда теряешь надежду. Опасно тем, что в тебе открывается много такого, о чем ты и не подозревал. Даже не думал, что в тебе есть что-то подобное.

Весь день я ждала, что Грета будет меня игнорировать. Или скажет что-то обидное и неприятное. Весь день ждала, когда она сделает что-то такое, что даст мне понять: все, что она говорила ночью, — неправда. Но мои опасения оказались напрасны. Когда мы встретились с Гретой в кухне, она улыбнулась мне. Искренней, настоящей улыбкой.

Уже ближе к вечеру, когда мы сидели в гостиной вдвоем и смотрели на портрет, она прошептала мне на ухо:

— Только не говори маме. Но мне даже нравится так, как сейчас.

Я кивнула.

— Мне тоже.

В те мгновения золотые пряди у нас в волосах смотрелись так безупречно и правильно, что по-другому и быть не могло. Я знала, что Грета тоже это видит. В те мгновения мы на портрете были по-настоящему близкими и родными. Две сестры, сделанные из одной и той же материи.