43

Первого апреля президент Рейган выступил по телевизору с большой речью о СПИДе. Это было его первое выступление на эту тему. Безусловно, он знал о СПИДе уже давно, но предпочитал умалчивать о проблеме. И вот теперь решил высказаться. В частности, он говорил о том, что всем гражданам — и особенно подросткам — следует прекратить заниматься сексом. Он не сказал этого прямо, но такова была основная идея. Кстати, не такая уж и плохая мысль, с моей точки зрения. Я имею в виду, почему все так зациклены на сексе? Разве это так важно? Почему люди не могут жить вместе просто потому, что им приятно общаться друг с другом? Ведь бывает же так, что человек тебе нравится больше всех остальных, и тебе хочется с ним разговаривать, что-то делать с ним вместе и просто быть рядом.

Если у тебя есть такой человек, разве так уж обязательно заниматься с ним сексом? Можно просто сидеть обнявшись и слушать дыхание друг друга. Можно прижаться ухом к спине этого человека и слушать, как бьется его сердце, и знать, что вы оба сделаны из одной материи. Ведь так можно, да?

Иногда, если стоишь очень близко к кому-то, даже трудно понять, у кого из вас урчит в животе. Вы смотрите друг на друга, оба извиняетесь — мол, это у меня, — а потом оба смеетесь. Для того чтобы такое произошло, вовсе не надо никакого секса. Когда твое тело забывает, как распознать, голодно оно или нет. Когда ты принимаешь чей-то чужой голод за свой.

Однажды такое случилось, когда я гостила у Финна. Мне тогда только-только исполнилось тринадцать. Мы с ним стояли у окна и глядели на улицу — высматривали мою маму. Она пошла в «Блумингдейл» покупать подарок на свадьбу каких-то знакомых, которых они с папой знали по работе, и мы с Финном хотели увидеть, как она идет по улице в своем длинном дутом пальто, с огромным пакетом из «Блумингдейла». Нам обоим это нравилось — наблюдать за кем-то сверху, когда он не знает, что ты его видишь. Мы оба понимали, что, когда наблюдаешь за кем-то вот так — незаметно, исподтишка, — иногда удается мельком увидеть человека таким, какой он на самом деле. И вот, хотя на улице было холодно, мы с Финном высунулись из окна. Мы стояли так близко друг к другу, что едва не касались плечами. Время от времени Финн растирал мне спину, чтобы я не замерзла. Перед тем как открыть окно, он надел синюю вязаную шапку — почти такую же синюю, как его глаза, — а мне дал теплый красный шарф.

— Слушай, Крокодил…

— Что?

— Твоя мама сказала, что поговорила с тобой. Обо мне. О том, что со мной происходит.

После того разговора в кафе «Маунт Киско» прошло почти два месяца, но я не рассказывала о нем Финну. Я ничего ему не говорила и вела себя так, словно вообще ничего не знаю. Просто не могла по-другому. У нас было не так много времени, и мне не хотелось испортить то немногое, что нам еще оставалось. Я поплотнее закуталась в шарф.

— А может, не стоит об этом?

Финн положил руку мне на плечо и кивнул.

— Просто… ну, знаешь… если ты хочешь о чем-то спросить…

— Хорошо, — выпалила я, не дав ему договорить. Я уже поняла, что если не остановить его сразу, он будет говорить еще долго. Запинаясь и медленно подбирая слова, будет рассказывать мне о своей болезни, а мне не хотелось ничего знать. Я указала в окно. — А это случайно не Барбара Уолтерс?

Финн высунулся еще дальше в окно и вывернул шею. Потом улыбнулся и толкнул меня плечом в плечо.

— Скорее, бабушка Долли Партон.

Я рассмеялась. В основном потому, что мне удалось сменить тему. И вот тогда это и произошло — у кого-то из нас громко заурчало в животе. Я смущенно взглянула на Финна, потому что была уверена, что урчало у меня. Но он сказал, что урчало у него, потому что сегодня он даже не завтракал, а только выпил с утра чашку кофе. Я возразила, он тоже стал возражать, а потом затащил меня на кухню и сказал, что это неважно.

— Мой желудок — это твой желудок, Крокодил, — сказал он, открывая кухонный шкаф и доставая пачку пшеничных крекеров. Потом вытащил из холодильника сыр в оболочке из темно-красного воска, и мы набросились на еду. А вскоре раздался звонок домофона — это мама вернулась из магазина.

Первого апреля мне надо было держаться настороже, чтобы не попасться на шуточки Греты. Она каждый раз что-то придумывает для меня, и обязательно — что-нибудь неприятное. Так было не всегда. Когда мы были маленькими, мы вместе разыгрывали родителей. Это были не самые лучшие розыгрыши: засыпать соль в сахарницу, намазать палец кетчупом и сказать, что порезалась, — все в таком духе. Но мы готовили их вдвоем, мы с Гретой были заодно. Однако в последние годы все изменилось, и Грета стала подшучивать надо мной. Иногда она сообщала мне что-нибудь очень хорошее, например что сегодня мы не идем в школу, а поедем в луна-парк, и, как только я начинала прыгать от радости, она хохотала и поздравляла меня с первым апреля. Но иногда ее шутки бывали по-настоящему жестокими. Она притворялась, что случилось несчастье. Помню, как я ревела, когда она сказала мне, что мой хомячок убежал. И только когда я уже обессилела от рыданий, Грета достала из-под кровати коробку, в которой спрятала хомячка.

В прошлом году она пришла ко мне в комнату рано утром и со скорбным видом сообщила, что дядя Финн умер. Она ждала, когда я проснусь полностью. Ждала, когда я осознаю весь смысл ее слов. Она как будто ждала, что я разрыдаюсь, забьюсь в истерике или, может быть, брошусь к ней за утешением. Но меня словно парализовало. Я сидела на кровати и не могла даже пошевелиться. Грета подождала еще пару минут, а потом все же сдалась.

— Первое апреля — никому не верю, — сказала она с явным разочарованием в голосе.

Обычно я забываю про первое апреля, но в этом году я была настороже — ждала очередного удара от Греты.

Но она что-то не торопилась. Завтрак прошел тихо-мирно. Родители рано ушли на работу, и мы с Гретой завтракали вдвоем. Я смотрела на ее спину, пока она намазывала на тосты виноградный джем, стоя у кухонного стола с кофеваркой. Потом она повернулась, увидела, что я на нее смотрю, одарила меня хмурым взглядом — мол, «чего пялишься?» — налила себе кофе и села за стол. Я отвернулась и поднесла ко рту ложку с хрустящими шоколадными хлопьями. Хлопья успели размокнуть в молоке и уже не хрустели, но все равно было вкусно. Во всяком случае, не противно.

— Будешь? — спросила Грета, протянув мне второй тост с джемом.

— Давай.

Она швырнула тост прямо на стол рядом с моей миской и пошла собираться в школу. Я внимательно осмотрела его и обнюхала, подумав, что, может быть, это и есть первоапрельская шутка. Может быть, Грета насыпала в джем стружку чили или обычный молотый перец. Я тихо порадовалась про себя, что все закончилось так быстро. Что я так легко разоблачила подвох. Я поднесла тост ко рту и осторожно лизнула джем с краю, настроившись на то, что сейчас мне обожжет язык. Но нет. Ничего необычного я не почувствовала. Я откусила большой кусок, мысленно приготовившись к самому худшему. Но опять не почувствовала ничего необычного. Просто тост с джемом. Без всяких подвохов.

Я решила прогуляться до школы пешком, чтобы не дать Грете возможности подшутить надо мной, пока мы ждем автобус. Времени было достаточно, утро выдалось ясным и теплым, и я пошла через лес.

Запах оттаявших палых листьев был сладким — густым и насыщенным, как сироп. Весна в Вестчестере длится всего пару дней. Обычно у нас выключают зиму и сразу включают жаркое влажное лето. В апреле еще могут быть снегопады, а в мае — уже жара. И это значит, что мои походы в лес временно прекращаются. Невозможно переноситься в Средние века, когда на улице тридцать градусов. В моем представлении Средневековье — это всегда поздняя осень или зима. Там всегда сыро и холодно. Нужно надевать пальто. И сапоги. Сапоги — обязательно.

Но в то утро все было еще как надо. В то утро лес принадлежал мне одной. Не торопясь, я шла по знакомой тропинке, напевая отрывки из «Реквиема» и представляя себя бедной девушкой, которой выжгли клеймо на груди в наказание за попрошайничество.

В школе я осторожно открыла свой шкафчик, опасаясь, что Грета могла подложить мне какой-нибудь гадкий сюрприз. Но мои опасения оказались напрасны. Весь день я была начеку — ждала подвоха от Греты. За каждым поворотом в школьных коридорах. В очереди в столовой. В туалете. Но все было тихо.

Первое апреля 1987 года прошло без единого злобного розыгрыша Греты. Когда я вернулась из школы домой, в почтовом ящике меня ждала бандероль: маленький пухлый конверт от Общества сохранения редких аудиозаписей, выпущенных ограниченным тиражом. В первый миг я подумала, что это, наверное, шуточка Греты. Но это, конечно же, была посылка от Тоби. Он прислал мне кассету со своей гитарной музыкой. «Я тебя этому научу», — было написано на вкладыше в коробке.

На ужин мы с Гретой съели мясное рагу с овощами, которое мама оставила нам в мультиварке, потом я посмотрела «Комнату с видом» и пошла спать.

Я лежала в постели и пыталась понять, почему Грета в этом году не придумала для меня никакого первоапрельского розыгрыша. Может быть, все еще впереди? До полуночи еще оставалось какое-то время, и Грета вполне могла приберечь свою шутку на самый конец. Но я заглянула к ней в комнату сразу после одиннадцати и увидела, что она спит. А я сама еще долго не могла заснуть. Все пыталась найти этому объяснение, и в конце концов пришла к мысли, что, возможно, Грета не стала шутить надо мной вовсе не потому, что пожалела меня и в кои-то веки решила не издеваться. Возможно, она рассудила, что теперь ей и не надо ничего делать. Она хорошо потрудилась все прошлые первые апреля — проделала замечательную подготовительную работу. Я сама отравила себе весь день, ожидая подвоха. А Грете осталось лишь наблюдать и посмеиваться.

А может быть, ей вообще это неинтересно. Может быть, она решила, что я и не стою хлопот. Я заснула с этой печальной мыслью, а когда проснулась на следующий день, она осталась со мной, эта мысль, словно холодная черная дыра в самом центре мира.