44

Мне нравится слово «потаенный». В нем есть что-то средневековое. Иногда я представляю, что слова живые. Если бы «потаенный» было живым, оно было бы бледной девочкой с волосами цвета опавших листьев и в платье — белом, как лунный свет. «Потаенный» — самое подходящее слово для описания наших с Тоби отношений.

Когда мы с Тоби увиделись в следующий раз, я привезла ему бонсай. Только это был не настоящий бонсай, а просто воткнутая в землю веточка клена, росшего на нашем заднем дворе.

— Это вам, Тоби-сан, — сказала я, поклонившись. Я боялась, что он не вспомнит ту давнюю шутку. Я всегда помню все шутки и анекдоты, но многие сразу же их забывают, и в итоге я выставляю себя полной дурой — идиоткой, которая запоминает всякую ерунду.

— Мудр тот ученик, кто учится мудрости у учителя, — ответил Тоби с поклоном, не задумавшись ни на секунду. Потом он попытался изобразить что-то вроде движений в стиле журавля. Неуклюжий и долговязый, он был похож совсем не на журавля, а скорее — на какую-то странную нескладную птицу, еще не известную науке.

Я рассмеялась и толкнула его плечом, но он оказался сильнее и крепче, чем выглядел, и даже не шелохнулся.

Я, как обычно, приехала на электричке. Тоби, как всегда, заварил чай. Было заметно, что Тоби пытается поддерживать в доме хотя бы какое-то подобие порядка, хотя квартира все равно выглядела захламленной. Я ничего не сказала, потому что видела, что он и вправду старается. К чаю он подал печенье с прослойкой из крема. Я взяла одну печенюшку, разломила на части и соскребла зубами весь крем. Потом опустила обе половинки печенья в чай. Сам Тоби вообще ничего не ел.

— Я тут думала… О том, что вы мне говорили. Что мы можем делать все, что захотим.

— Да?

— Пока думаю. Еще ничего не придумала.

— Все в предвкушении, Джун. Все в ожидании чего-то. — Он улыбнулся. — Я бы сказал тебе, что спешить некуда, но…

— Ха-ха, — проговорила я, хотя понимала, что Тоби даже и не пытался шутить. — Но у меня есть одна мысль…

— Да?

— Может быть… если хотите… сходим посмотрим картины. Которые в подвале.

— Ты уверена? Уверена, что готова?

По правде говоря, я не была в этом уверена, но все равно кивнула.

На этот раз я пошла впереди, прямо к отсеку 12Н, без малейших сомнений. Я подождала, пока Тоби откроет замок, и первой шагнула внутрь.

Там было две высоченных стопки холстов. Штук тридцать, если не сорок. Я обернулась к Тоби.

— Это все картины Финна?

Он кивнул.

— Но в статье было написано… Вы читали эту статью в «Таймс»?

Тоби покачал головой.

— Я вообще не читаю газет.

— Там была статья о Финне. И фотография нашего с Гретой портрета… — Я замолчала и пристально посмотрела на Тоби. Не знаю, чего я ждала. Возможно, признания, что это он и отправил снимок в газету.

— Да? — переспросил он с озадаченным видом. Судя по всему, он и вправду ничего не знал. Или просто очень умело скрывал.

— Ну, там было написано, что Финн бросил живопись. Вообще перестал рисовать. Лет примерно десять назад.

Тоби опять покачал головой.

— Нет, он не бросал живописи. Просто перестал выставляться. Ты можешь представить, чтобы Финн перестал заниматься искусством?

Я снова почувствовала себя полной дурой. Как будто я совершенно не знала Финна. Во всяком случае, не так хорошо, как Тоби.

— Нет, не могу, — призналась я. — Но почему он перестал выставляться?

— Он говорил, что ему надоел этот цирк. Время от времени он продавал какую-нибудь картину, когда нужны были деньги. Но не более. «Мне больше не нужно никому ничего доказывать». Вот как он говорил.

Я вполне понимала Финна, но знала, что наверняка сказала бы мама. Она сказала бы, что Финн повел себя глупо. Что только дурак упускает возможности, которые сами плывут в руки.

Тоби указал на картины:

— Если хочешь, я могу уйти. Чтобы не мешать тебе. Когда все посмотришь, возвращайся в квартиру. Вот, возьми. — Он протянул мне ключ.

Я ничего не сказала, и Тоби развернулся уходить. Я слышала, как он закрыл за собой дверь отсека. Мне действительно хотелось остаться наедине с картинами Финна. Мне совсем не хотелось бояться, но мама права. Подвал и вправду напоминал декорации для фильма ужасов.

— Тоби?

— Да?

— Вы можете остаться… ну, если хотите.

Он улыбнулся и тут же вернулся обратно. Прилег на кушетку и налил себе виски из красивой фигурной бутылки.

— Я не буду на тебя смотреть, — сказал он. — Представь себе, что меня вообще нет.

Усевшись на ковре по-турецки, я принялась рассматривать картины, одну за другой. Холсты в основном были маленькие. Размером примерно с дверцу микроволновки. Несколько первых картин представляли собой абстракции. Цвета, линии и фигуры. Они показались мне скучными и невнятными, хотя я честно пыталась проникнуться их красотой. Наверное, будь я умнее или искушеннее, они показались бы мне настоящими произведениями искусства — может быть, самыми лучшими в мире. Но я такая, какая есть, и хочу говорить правду, а если по правде, то мне было скучно на них смотреть. Но я все равно сделала вид, что смотрю и восхищаюсь — на случай если Тоби за мной наблюдает. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что мне не нравятся работы Финна. Но когда абстракции закончились, мне уже не пришлось притворяться. Под последней абстрактной картиной лежал большой лист белой бумаги с надписью, сделанной прежним почерком Финна. Не теми каракулями, которыми Финн писал под конец жизни, а аккуратным и ровным почерком из тех времен, когда Финн еще не был болен. «ЗДЕСЬ ЕСТЬ И ТЫ ТОЖЕ (23)». Вот что там было написано.

И после этого я завязла.

Картины из серии «Здесь есть и ты тоже» напоминали большие старинные открытки с видами Америки. На каждой были нарисованы замысловатые почтовые марки и штемпели. Цвета казались не совсем настоящими. Вода — бирюзовая, а небо — такое пронзительно-голубое, что на него было больно смотреть. Таос, Фэрбенкс, Голливуд. Но что самое странное — на каждой из этих картин был Тоби, только не настоящий Тоби, а превращенный во что-то другое. Например, рядом с лицами президентов на горе Рашмор было высечено и лицо Тоби. На картине с видом Аляски был нарисован медведь с лицом Тоби. В Эверглейдсе я даже не сразу заметила Тоби, потому что Финн изобразил его в виде корявого старого дерева над болотом.

Я украдкой взглянула на Тоби. Он заснул на кушетке с раскрытым атласом морских моллюсков, лежащим у него на груди. Я взяла лист бумаги, который лежал поверх стопки картин, и накрыла им Тоби, подоткнув край листа ему под подбородок. Я застыла над ним, наблюдая, как лист медленно приподнимается и опускается у него на груди в такт дыханию. Я смотрела на Тоби и улыбалась, потому что впервые сделала что-то такое, что можно было расценивать как заботу о нем. И мне это понравилось. У меня было чувство, что я на верном пути.

Потом я вернулась к картинам. Некоторые были настолько забавными, что я не могла сдержать смеха. Наверное, больше всего мне понравилась картина с видом Аризоны, где Тоби был большим кактусом, а у него в дупле сидела сова. Я рассмеялась в голос, потому что картина была такой… даже не знаю… дурацкой. Но в хорошем смысле слова. Видимо, мой громкий смех разбудил Тоби, потому что уже в следующую секунду он стоял на коленях рядом со мной и смотрел на картину поверх моего плеча.

— Не понимаю, и что здесь смешного, — пробурчал он, а потом сам рассмеялся. — Мне самому как-то не верится, что я мог показать тебе эти картины, Джун Элбас.

— Да, мне тоже не верится, — сказала я.

Где-то в подвале хлопнула дверь, и мы оба замерли.

— Тсс, — сказал Тоби.

Я услышала, как кто-то вынимает из стиральной машины белье и загружает его в сушилку. Тоби опять сказал: «Тсс». Я взяла в руки следующую картину с изображением стилизованного под эскимосские рисунки лосося с лицом Тоби, поднимавшегося вверх по течению. Там была надпись: «Британская Колумбия», — и лосось-Тоби прыгал, как через обруч, через букву «О» в «Колумбии». Я не удержалась и расхохоталась. Тоби взглянул на картину и тоже согнулся от смеха. Мы честно старались перестать смеяться, но ничего не могли с собой поделать. Я ничего не могла с собой поделать.

— Кто здесь? — донесся из прачечной старческий голос.

Тоби притянул меня к себе, шепча «тсс, тсс». Он обхватил меня обеими руками и зажал мне рот ладонью, пытаясь заглушить мой смех. У него были сильные руки. А с виду совсем не похоже, что они могут быть такими сильными. Я замерла в его объятиях и подумала: «Вот что чувствовал Финн. Вот что ты чувствуешь, когда тебя обнимает тот, кого ты любишь». Я взяла следующую картину. Я думала, что это будет очередная открытка, но это был автопортрет. Финн смотрел с холста прямо на нас. Ничего фантастического. Просто Финн в синей шляпе, оттеняющей синий цвет его глаз, которые смотрели на зрителя так, словно пытались сказать что-то без слов. Старик в прачечной продолжал возмущенно кричать, и Тоби по-прежнему зажимал мне рот ладонью. Я чувствовала его пальцы губами, и мы с ним уже не смеялись. Мы оба смотрели на Финна.

— Черт возьми, выходите!

Гулкое эхо. И земляная сырость подвала, и пальцы Тоби, которые были, как губы, прижаты к моим губам. И синие глаза Финна, говорившие мне: «Я люблю тебя, Джун». Даже не знаю, как это вышло, но мои губы слегка приоткрылись, и я вдруг поняла, что целую пальцы Тоби. Нежно и ласково. Сидя с закрытыми глазами. Представляя себе все и ничего. Я чувствовала, как Тоби сжимает объятия — все крепче и крепче. Чувствовала, как он дышит мне в волосы. А потом я почувствовала, как он целует меня. Один-единственный поцелуй, осторожный и нежный. В затылок.

Прошло еще несколько дней. Я старалась приезжать к Тоби при любой возможности. Иногда сразу после уроков. Иногда даже раньше. Я прогуливала физкультуру и домоводство, а один раз — совсем расхрабрившись — сбежала с испанского.

Я думаю, что Нью-Йорк — самый подходящий город для Тоби. Потому что это, наверное, единственный город в мире, где никогда не заканчиваются новые рестораны. С Финном все было иначе. У нас с ним были «свои» места. «Хорн и Хардарт», «Клойстерс». Места, где мы бывали столько раз, что ощущали себя там почти как дома. А Тоби был от всего оторван. Ни к чему не привязан. Вот разве что к Финну. Я уже начинала это понимать. Без Финна Тоби был словно воздушный змей, которого никто не держит за веревочку.

Однажды Тоби попытался научить меня, как делать велосипед в блошином цирке. Минут пятнадцать я старалась создать видимость, будто на крошечном велосипедике едет блоха. Вот тогда-то я и поняла, насколько хорошо это делает Тоби. Даже когда я стояла совсем рядом с ним, мне временами казалось, что на велосипеде и вправду кто-то сидит. Мне казалось, что я это вижу. А мои руки двигались так, словно они были слеплены из вязкой глины. И меня выдавало лицо. Сразу было понятно, что я двигаю одной рукой под сценой.

Но Тоби не сдавался. Он заставлял меня пробовать снова и снова, пока у меня не начало получаться. Хотя получалось, конечно, убого. В моем исполнении велосипед передвигался медленно и натужно, какими-то судорожными рывками, но Тоби был терпелив, и даже если его раздражала моя неуклюжесть, он никак этого не показывал. Что мне нравилось в Тоби: он никогда мне не врал. Не пытался меня подбадривать, изображая притворное восхищение моими якобы выдающимися способностями к управлению блошиным цирком. Не выдавал никаких идиотских, ничего не значащих и неубедительных комментариев типа «отлично», «ты гений» и «умница». Он разговаривал со мной как со взрослой. Если он что-то мне говорил, я ему верила.

Под конец наших занятий он сказал только:

— Тебе надо тренироваться. И у тебя обязательно получится.

Но я была счастлива, потому что знала — он сказал именно то, что думал.

В другой мой приезд мы пошли на прогулку. Прошли насквозь весь Центральный парк и двинулись в сторону Китайского квартала. Тоби рассказывал об игре на гитаре, его невероятно длинные пальцы порхали в воздухе, словно перебирая струны. Я рассказала ему о своих походах в лес, о волках и о перемещениях во времени с помощью «обратных» прыжков со скакалкой. И он надо мной не смеялся. В Китайском квартале мы зашли в ресторанчик под названием «Счастливчик Чен» и взяли по овощному му-шу и вдобавок по порции блинчиков. Тоби заказал какую-то «Чашу вулкана», оказавшуюся алкогольным коктейлем, который подали горящим.

Его принесли в большой керамической чаше, расписанной пальмами и гавайскими танцовщицами. Коктейль украшали бумажные зонтики, дольки ананаса и засахаренные вишни. Его полагалось пить через соломинку, и соломинок было две. Сам напиток был сладким, похожим на смесь кокосового молока и гавайского пунша, и алкоголя совершенно не чувствовалось. Мы с Тоби пили коктейль, разговаривали, ели му-шу. Хотя я заметила, что Тоби почти ничего не ест, а только гоняет еду по тарелке. В тот день я впервые в жизни напилась, и мне было радостно сознавать, что я напилась не какой-нибудь гадостью, а «Чашей вулкана». И я вдруг поняла, что когда пьянеешь — это еще один способ выпасть из здесь и сейчас. Пошатываясь, мы вышли на улицу. У меня кружилась голова, и я подумала: «Интересно, а куда уходила Грета?» В чаще леса, зарывшись в палые листья, пьяная вусмерть — в какие дали она уходила?

Тоби приобнял меня за плечи, чтобы меня не так сильно шатало. Я посмотрела на него затуманенным взглядом.

— Теперь есть только мы. Только мы двое, да? — Но как только я это сказала, я сама поняла, что это не совсем верно. С нами всегда будет Финн. Финн будет всегда.

А потом мне в голову пришла одна страшная мысль. Если бы Финн был жив, я бы не подружилась с Тоби. Если бы Финн не заразился СПИДом, я бы вообще не познакомилась с Тоби. Эта странная и дикая мысль вихрем вертелась в моей пьяной голове, порождая другие дикие мысли. А что, если Финн решил остепениться именно из-за СПИДа? Может, еще до того, как Финн узнал о своей болезни, СПИД приглушил в нем дух авантюризма и подтолкнул к тому, чтобы вернуться к семье и стать моим крестным. Вполне вероятно, что, если бы не СПИД, я бы никогда не узнала ни Финна, ни Тоби. В моей жизни образовалась бы огромная, ничем не заполненная дыра — на месте всех этих часов и дней, которые я провела с Финном и Тоби. Если бы я могла путешествовать во времени и изменять прошлое, попыталась ли бы я сделать так, чтобы Финн не заразился СПИДом? Даже если бы это означало, что мы с ним никогда не будем друзьями. Стала бы я спасать Финна, забыв о себе? Я не знала ответа на этот вопрос. Я совершенно не представляла, сколько жадности прячется в моей собственной душе.

Я стояла, глядя на небо над Канал-стрит. Оно было оранжевым, но постепенно бледнело, становясь пепельно-розовым. Мимо прошла старушка с магазинной тележкой, нагруженной плотно набитыми пластиковыми пакетами. Солнце садилось, а я размышляла о том, сколько всяких радостей может родится из чего-то по-настоящему страшного.

Я посмотрела на Тоби. Он стоял с закрытыми глазами и улыбался, словно вспоминал самый счастливый момент своей жизни. И я вдруг поняла, что это не будет продолжаться вечно. Когда-нибудь все закончится. И дело не только в том, что рано или поздно родителям станет известно о моих прогулах. И не в том, что период подачи налоговых деклараций подходит к концу, и теперь мама с папой снова начнут контролировать каждый мой шаг. И даже не в том, что Тоби скоро умрет. Я не знаю, как это сказать, чтобы было понятно. Просто все, чем я в последнее время жила, казалось таким уязвимым и хрупким. Как будто было сделано из карамельного кружева.

Но мне не хотелось об этом думать. Я нашла себе друга. И уже начала верить в то, что Тоби хочет проводить со мной время потому, что я и правда ему интересна. А вовсе не потому, что я знала Финна. Кажется, я поняла, в чем была моя главная ошибка с людьми: я не понимала, что я для них значу и значу ли что-то вообще. Так было с Бинз. С Беном. С Финном. Может быть, даже с Гретой. Но у Тоби не было никого. С ним все будет иначе. Я очень-очень на это надеялась.