Обиды
Довольно длительное время все чувствуют себя лишними рядом с ними. Им не хочется видеть никого из друзей, бывших отрадой и надеждой каждого до того, как они встретились. Однако чувство вины и любопытство постепенно пробудили в них лучшие чувства. На деле это означает: они стали чаще видеться с друзьями Кирстен, поскольку у Рабиха приятели были рассеяны по всему свету. Группа однокашников Кирстен по Абердинскому университету по пятницам собиралась в баре «Арка». Далековато от их квартиры, практически через весь город, зато там имелось огромное разнообразие виски и живого разливного пива – хотя в тот вечер, когда Кирстен уговорила Рабиха наведаться в бар, ее супруг довольствовался газированной водой. И не в силу особенностей своей религии, как пришлось ему разъяснять (пять раз), просто у него не было настроения пить.
– «Муж и жена», обалдеть! – восклицает Кэтрин, в голосе которой улавливается насмешка. Она против браков и лучше относится к тем, кто подтверждает ее предубеждение. Конечно, фраза «муж и жена» все еще звучит странновато и для Рабиха с Кирстен. И они тоже зачастую заключают эти титулы в ироничные кавычки, дабы облегчить их громоздкость и неуместность, поскольку не чувствуют в себе ничего похожего на тех людей, каких склонны ассоциировать с этими словами, рождающими представление о более старших, более устроенных в жизни и более жалких, чем себя считают сами молодожены. «Миссис Хан пришла!» – с удовольствием восклицает Кирстен, приходя домой, играючи относясь к понятию, в которое по-прежнему лишь отдаленно верится каждому из супругов.
– Так, Рабих, ты где работаешь? – спрашивает Мюррей, который неприветлив, бородат, работает в нефтяной отрасли и одно время в университете был воздыхателем Кирстен.
– В архитектурной фирме, – сообщил ему Рабих и отчетливо ощутил себя девочкой, как то случалось с ним порой в присутствии более властных мужчин. – Мы занимаемся проектированием городских площадей и районированием пространства.
– Погодь, старик, – прерывает Мюррей, – ты меня уже усыпил.
– Он архитектор, – поясняет Кирстен. – Еще он занимается домами и офисами. И, будем надеяться, сделает больше, когда экономика вновь наберется силенок.
– Понимаю: пересиживаем рецессию в темных уголках королевства, не так ли? Прежде чем снова выйти под яркий свет рампы и возвести очередную великую пирамиду Гизы? – Мюррей посмеивается (может, громче, чем следует) над собственной шуткой, в которой нет ничего забавного. Но не это задело Рабиха, скорее то, как повела себя Кирстен: нежит в руке остатки пива, головку склоняет к старому университетскому приятелю и от души вместе с ним хохочет, как будто и в самом деле было сказано нечто остроумное.
По пути домой Рабих молчит, а потом заявляет, что устал, отвечает известным «ничего», когда его спрашивают, что случилось, уже в квартире, где все еще пахнет свежей краской, устремляется в каморку с диван-кроватью и с силой захлопывает за собой дверь.
– Ой, да хватит уже! – восклицает она, повышая голос, чтоб ее было слышно. – Скажи по крайней мере, что происходит.
На что он отвечает:
– Да пошла ты! Оставь меня в покое! – Именно так порой звучит страх.
Кирстен заваривает себе чай, потом идет в спальню, настойчиво убеждая себя (не совсем правдиво), что понятия не имеет, с чего это ее молодой муж (который и вправду являл собой странное зрелище в баре «Арка») мог так расстроиться.
Суть обиды обычно составляет горькая микстура из сильного раздражения и столь же сильного желания не общаться по поводу его причин. Надувшимся отчаянно необходимо понимание других, и в то же время они ничего не делают, чтобы получить его. Сама необходимость объяснять становится стержнем обиды: если партнеру требуется разъяснение, то он или она явно тебя не стоит. Мы должны добавить: тем, на кого обращены чувства надувшихся, повезло, это означает, что они уважают вас и настолько верят вам и считают, что вы должны понимать их невысказанную боль. Это один из самых странных даров любви.
В конце концов она встает с постели и стучится в дверь каморки. Ее мама всегда говорила, что никогда не стоит ложиться спать в ссоре с мужем. Кирстен все еще уверяет себя, что ничего не понимает.
– Дорогой, ты ведешь себя, как двухлетний ребенок. Я на твоей стороне, ты помнишь? Объясни по крайней мере, что не так.
И внутри узенькой комнатушки, забитой книгами об архитектуре, малыш-переросток поворачивается на диван-кровати и уже ни о чем не может думать, кроме как о том, что он не уступит, – об этом и еще почему-то о том, до чего странно выглядят тисненные серебром слова на переплете книги на ближайшей полке: МИС ВАН ДЕР РОЭ. Положение, в каком Рабих находится, непривычное. В былых отношениях он всегда упорно старался быть тем, кто беспокоится меньше, однако душевная энергия и твердость Кирстен обрекли его на другую роль. Теперь его черед лежать без сна и переживать. Почему все ее друзья ненавидят его? Что она в них находит? Почему не пришла ему на помощь и не защитила его?
Такие обиды платят дань прекрасному опасному идеалу, который формируется в самом раннем детстве: обещание безусловного понимания. В утробе матери нам никогда не приходилось объяснять. Любая прихоть исполнялась. Все необходимое для нашего комфорта мгновенно предоставлялось. Кое-что из этой идиллии продолжалось в первые годы нашей жизни. Нам незачем было знать о своих нуждах: большие добрые люди думали за нас. Они понимали, что стоит за нашими слезами, невнятным лепетом, смятением, они находили объяснения беспокойства, которое мы были не способны выразить словами.
Возможно, поэтому, ведя совместную жизнь, даже самые красноречивые из нас, взрослых, могут инстинктивно предпочесть не озвучивать всего, что волнует, когда наши партнеры рискуют не понять нас как следует. Только обмен мыслями может восприниматься как верный знак, что наш партнер именно тот человек, которому можно довериться. Только когда нам нет необходимости объяснять, мы способны ощущать, что нас действительно понимают.
Когда Рабих понимает, что дольше не может это выносить, он на цыпочках шагает в спальню и садится на кровать с ее стороны. Он хочет разбудить ее, но останавливается, когда видит ее спокойное, светлое, доброе лицо. Губы ее слегка раскрыты, ему слышен едва различимый звук ее дыхания, в долетающем с улицы свете видны тоненькие волоски на ее руках. На следующее утро прохладно, но солнечно. Кирстен встает раньше Рабиха и варит два яйца (по одному на каждого), ставит на стол вместе с корзиночкой аккуратно вырезанных из хлеба солдатиков. Она смотрит в окно на иву в садике и ощущает признательность за то надежное, скромное, повседневное, что ее окружает. Когда Рабих заходит на кухню, смущенный и растрепанный, они начинают завтракать в молчании, а заканчивают, улыбаясь друг другу. В обед он посылает ей сообщение: «Я псих. Прости меня». И хотя она торопится на заседание совета, отвечает коротенько: «Было бы оч. скучно, если б ты не бесился. И одиноко». Причина обиды опять не упоминается.
Вот бы нам научиться сохранять способность смеяться (самым нежным образом), когда мы становимся мишенью направленной на нас злости. Нам стоило бы признать трогательный парадокс. Нытик может быть ростом в шесть футов и один дюйм и заниматься важным взрослым делом на работе, однако подлинным посылом такого поведения служит мучительный возврат к прошлому: «В глубине души я остаюсь ребенком, и в данный момент нужно, чтобы ты была мне родительницей. Мне нужно, чтобы ты верно догадалась, что воистину меня гложет, как то делали люди, когда я был младенцем, когда мои представления о любви только-только складывались».
Мы оказали бы нашим обиженным любимым величайшую из возможных услуг, если бы были способны относиться к их приступам гнева, как к детским. Мы до того свыклись с представлением, что снисходительная опека делает нас моложе, что забываем – опека еще и временами величайшее счастье для тех, кто, заглядывая под нашу взрослую оболочку, стремится привлечь (и простить) скрывающегося под ней расстроенного, рассерженного, безмолвного ребенка.
