В Городе Любви жена-шотландка и ее ближневосточный муж наведываются к мертвым на кладбище Пер-Лашез. Безуспешно ищут они косточки Жана де Брюноффа и заканчивают тем, что съедают на пару крок-месье на холмике над Эдит Пиаф. Вернувшись в номер, они стягивают с кровати, как выражается Кирстен, «уделанное» покрывало, расстилают полотенце и (на бумажных тарелках, пользуясь пластиковыми вилками) едят приготовленного лобстера из Бретани, который привлек их внимание в витрине закусочной на рю дю Шерше-Миди. Напротив их гостиницы модный детский бутик торгует втридорога вязаными жакетами и джинсовыми полукомбинезонами. Однажды днем, пока Рабих отмокает в ванне, Кирстен сбегбет туда и возвращается с Добби, маленьким пушистым чудищем с одним рогом и тремя намеренно несхожими глазами, которое (по прошествии шести лет) станет любимицей их дочери. По возвращении в Шотландию они принимаются за поиски квартиры. Рабих, как он утверждает шутя, женился на богатой женщине, что верно только в сравнении с его собственным финансовым состоянием. Она уже владелица маленькой квартирки, рабочий стаж у нее на четыре года больше, чем у него, и он не прерывался восемью месяцами безработицы. У него хватает денег, чтоб платить за некое подобие чулана для метел, замечает она (добрая). То, что им подходит, они находят на первом этаже дома на Мерчистон-авеню. Продавец – сухонькая престарелая вдова, год назад потерявшая мужа, два ее сына живут теперь в Канаде. Она сама недомогает. Семейными фотографиями времен, когда «мальчики были молодыми», заставлены темно-коричневые полки, которые Рабих сразу начинает приспосабливать под телевизор. Он отдирает обои и перекрашивает ярко-оранжевые кухонные шкафчики в более благородный цвет.

– Вы вдвоем немного напоминаете мне, какими мы с Эрни были в свое время, – говорит престарелая леди, а Кирстен отвечает:

– Благодарю, – и кладет руки на ее плечи.

Когда-то старушка была членом магистрата, ныне же у нее в позвоночнике растет неоперабельная опухоль, и хозяйка перебирается в приют для престарелых на другом конце города. Они договариваются о пристойной цене: старушка не выжимает молодую пару, как могла бы. Приходит день, и они подписывают договор, пока Кирстен устремляется в спальню сделать нужные замеры, престарелая леди удерживает ненадолго Рабиха поразительно сильной, хоть и костлявой рукой. «Будьте добры к ней, постарайтесь, – говорит она, – даже если вы будете считать, что она не права». Спустя полгода они узнают, что хозяйка скончалась. Они добрались до точки, где, строго говоря, их история (всегда легкая) должна бы и завершиться. Романтическое испытание осталось позади. С этой поры жизнь обретет ровный ритм, однообразный до такой степени, что им зачастую будет трудно установить время какого-либо конкретного события, такими похожими окажутся прожитые годы. Однако их история далеко не окончена: просто отныне (и вовеки веков) придется дольше выстаивать в потоке и пользоваться ситом с более мелкими ячейками, чтобы вылавливать интересные крупицы.

Однажды субботним утром, несколько недель спустя после переезда в новую квартиру, Рабих с Кирстен едут в ИКЕА на окраине города, чтобы купить кое-какие рюмки и стаканы. Полки со стеклом тянутся на два ряда, являя многообразие форм и стилей. На прошлых выходных в новом магазине на Куин-стрит они быстро нашли лампу, от которой оба пришли в восторг: с деревянным основанием и фарфоровым абажуром. Сейчас все будет легко. Вскоре после того, как Кирстен оказалась в закоулках отдела домашней посуды, она решила, что надо купить набор в «сказочном» стиле: маленькие сужающиеся книзу стаканчики с двумя пятнышками (переливающимися синим и пурпурным) по бокам, а потом сразу домой. Одно из качеств, какое больше всего ее муж обожает в ней, это ее решительность. Однако Рабиху быстро становится очевидным: если что и стоит покупать, так только более крупные стаканы, неукрашенные, с прямыми стенками, в стиле «божественная простота», которые действительно сочетаются с кухонным столом.

– На самом деле тебе понравятся эти. Вот увидишь, как только мы приедем домой, распакуем и поставим рядом с тарелками. Они просто… красивее, – говорит Кирстен, которая умеет быть твердой, когда нужно. Простые стаканы вызывают у нее ассоциации со школьными столовыми и тюрьмами.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, только не могу не думать, что эти будут выглядеть чище и свежее, – отвечает Рабих, которого раздражает все вычурное.

– Ну, мы же не можем стоять тут и целый день спорить, – урезонивает его Кирстен, натягивая рукава джемпера на пальцы.

– Определенно нет, – соглашается Рабих.

– Так давай попросту сойдемся на «сказочных», и дело с концом, – ворчит Кирстен.

– Похоже, продолжать спорить безумие, но я искренне считаю, что, если поддамся, нас ждет катастрофа.

– Ну, тут дело такое, я права, нутром чую.

– Аналогично, – парирует Рабих.

Оба в равной степени понимают: было бы пустой тратой времени стоять у полок в ИКЕА и ссориться по поводу такой мелочи, как выбор стаканов (когда жизнь так коротка и ее подлинные проявления так значительны), все более раздражаясь и вызывая растущий интерес у других покупателей, они продолжают стоять у полок магазина и долго спорят о стаканах. После двадцати минут препирательств с взаимными обвинениями друг друга в глупости они оставляют надежды на покупку и направляются к парковке. По пути к авто Кирстен бросает на ходу, что намерена весь остаток дней пить из собственной пригоршни. На всем обратном пути домой они, не разговаривая, смотрят прямо перед собой, молчание в машине лишь изредка нарушается щелканьем приборных указателей. Добби, путешествующий с ними, сидит обескураженный на заднем сиденье. Они серьезные люди. Кирстен в настоящее время работает над проектом под названием «Методы материально-технического снабжения предприятий сферы услуг городских районов», с которой в следующем месяце отправится в Данди для презентации перед аудиторией местных государственных служащих. Рабих меж тем уже автор тезисов о «Тектонике пространства в работах Кристофера Александера». И все же между ними возникает поразительное количество недоразумений. К примеру, какая температура идеальна для спальни? Кирстен убеждена, что ей необходимо много свежего воздуха, чтоб на следующий день голова была ясной и сил хватало. Для нее пусть лучше в комнате будет холодновато (если что, она лишний джемпер наденет или пижаму утепленную), чем душно. Окно должно всегда оставаться открытым. Однако детство Рабих провел в Бейруте, где зимы были суровыми и к злым порывам ветра относились очень серьезно (даже во время войны в его семье заботились об отсутствии сквозняков). Он чувствует себя безопасно, уютно и вообще роскошно, когда ставни опущены, шторы плотно задернуты и оконные стекла изнутри запотели. Или что сказать еще об одном пункте разногласий: за сколько следует выходить вместе из дома поужинать в ресторане (по особому поводу)? Кирстен считает: лучше все делать заранее. Например, заказано на восемь, до «Оригано» примерно три мили, обычно добираться совсем недолго, но… что, если будет пробка на круговой развязке, как было в прошлый раз (когда они отправились повидаться с Джеймсом и Майри)?.. В любом случае ничего страшного, если они приедут чуть пораньше. Можно будет выпить в соседнем баре или даже прогуляться в парке: времени до назначенного срока будет полно. Так что лучше заказать такси и отправиться в ресторан в семь. А Рабих считает: заказано на восемь, значит, мы можем приехать в ресторан в восемь пятнадцать или восемь двадцать. У меня на работе пять длинных электронных писем, с которыми надо разобраться, и мне не до веселья, если голова работой забита. К тому времени дороги все равно будут свободны, а такси всегда приезжают рано. Машину надо заказывать на восемь. Или вот еще: какой стратегии лучше всего придерживаться, рассказывая что-то на вполне шикарном приеме в Музее Шотландии, куда их пригласил клиент, на которого Рабиху нужно произвести впечатление? Рабих уверен, что тут действуют три правила: во-первых, определиться на месте; затем познакомить основных участников и обозначить их проблемы, прежде чем кратко и откровенно высказаться самому (после чего вежливость требует уступить очередь кому-либо другому – в идеале руководителю компании, который терпеливо ждет в сторонке). Кирстен, напротив, придерживается мнения, что привлекательнее начинать рассказ откуда-то с середины, а потом возвращаться к началу. Таким образом, по ее ощущению, аудитория полнее улавливает причины поступков действующих лиц. Детали придают местный колорит. Не каждый хочет бросаться вскачь сломя голову. А потом, если первый рассказ, по-видимому, воспринят хорошо, почему бы не протащить второй? Если бы их слушателей (стоящих рядом со стендом гигантского стегозавра, чьи кости были найдены в карьере около Глазго в конце девятнадцатого века) попросили высказать свое мнение, те, наверное, не выразили бы особых возражений против обоих подходов и подтвердили: оба могли бы отлично сработать. Зато сами Кирстен и Рабих, раздраженно возобновившие спор по пути к фойе, различия воспринимают куда более критически и придают им более личный характер. Думают каждый про себя: как они могут понимать что-либо – мир, самих себя, своего партнера, – если они всегда на разных полюсах, всегда такие упертые? Однако что и в самом деле добавляет огня, так это новая мысль, возникающая всякий раз, когда скачет напряжение: как можно выносить это всю жизнь?

«Я женился на сумасшедшей», – думает он, испытывая одновременно страх и жалость к себе, пока их такси на скорости мчится по пустынным окраинным улицам. Его супруга (не менее обеспокоенная) сидит, забившись в угол подальше от него, насколько только позволяет заднее сиденье такси. В воображении Рабиха нет места для такого вида супружеского раздора, в какой он в настоящее время оказался втянут. Он теоретически подготовлен к несогласию, диалогу и компромиссу, но не к такому идиотизму. Никогда он не читал и не слышал о таких бурных перепалках по столь пустяковому поводу. Мысль, что Кирстен будет капризничать и отстраняться от него, возможно, до второго блюда, лишь добавляла волнения. Он глянул на невозмутимого шофера: афганец, судя по пластиковому флажку на приборной панели. Что должен он подумать о такой перебранке между двумя людьми, не знающими ни бедности, ни племенного геноцида, с какими ему приходится сражаться? Рабих, в его собственных глазах, человек очень добрый, которому, к сожалению, не доставало испытания для доказательства своей доброты. Ему было бы намного легче отдать кровь раненому ребенку в Бадахшане или принести воду семейству в Кандагаре, чем, склонившись, шепнуть «прости» своей жене.

В действительности в браке Рабиха и Кирстен перепалки из-за «ничего» редки. Мелочи – это на самом деле большие проблемы, которым в свое время не уделили необходимого внимания. Ежедневные споры супругов – это болтающиеся нити, которые держатся на основательных различиях в их личностях.

Изучай Рабих повнимательнее свои желания и разочарования, он мог бы (в том, что касается температуры воздуха) объяснить, укрывшись пуховым одеялом: «Когда ты говоришь, что хочешь окно оставить открытым посреди зимы, это пугает и огорчает меня – скорее эмоционально, нежели физически. Мне так кажется, что речь идет о будущем, в котором будет растоптано все, что мне дорого. Это напоминает мне о своего рода садистском стоицизме и неунывающей отваге в тебе, от чего я, как правило, бегу. На каком-то подсознательном уровне я испытываю боязнь, что на самом деле тебе хочется вовсе не свежего воздуха, а выпихнуть меня в это окно, как ты умеешь, – очаровательно, но грубо, чувственно, пугающе». И будь Кирстен подобным образом внимательна в анализе своей позиции по поводу пунктуальности, она могла бы обратиться с собственной трогательной речью к Рабиху (и шоферу-афганцу) по пути в ресторан: «Моя настойчивость в том, чтобы выходить раньше из дома, это просто проявление страха. В хаотичном мире, полном неожиданностей, этот способ помогает мне прогнать тревогу и ощущение невыразимого ужаса. Мне необходимо быть на месте вовремя точно так же, как некоторым необходима власть, чтобы чувствовать себя в безопасности. Может быть, в этом мало смысла, но мне это важно еще и по той причине, что все детство я прожила в ожидании отца, который так и не вернулся. И это мой единственный, пусть и слегка безумный, способ оставаться в своем уме». Если бы их потребности были выражены словесно и каждый из супругов осознал бы источник страхов другого, могли быть найдены компромиссы. Рабих бы согласился отправиться в «Оригано» вскоре после шести тридцати, а Кристен могла бы установить кондиционер в спальне.

Так уж случается, что в разгар очередного разлада из-за окна и температуры в спальне подруга Кирстен, Ханна, звонит из Польши, где живет со своим супругом, и спрашивает, как «оно» (под чем она имеет в виду брак, уже годовалый) идет. Муж Кирстен надел пальто и шерстяную шапку, чтобы до предела обозначить силу своего возражения против требований жены свежего воздуха, он сидит, съежившись от детской жалости к себе, в углу комнаты, укутавшись еще и в пуховое одеяло. Только что Кирстен назвала его (и не в первый раз) надутой бабой. «Просто отлично, – отвечает подруге Кирстен. Как ни современна открытость в отношениях, все ж стыдно признаться, что ты – несмотря на такое обилие возможностей подумать и попробовать – поддалась порыву и вышла не за того. – Я тут с Рабихом, проводим тихий вечерок дома, зачитываемся». В действительности ни в сознании Рабиха, ни у Кирстен нет полной ясности того, как обстоят между ними дела в данное время. Их жизнь состоит из постоянной смены настроений. За одни только выходные они могут смениться от фобии до обожания, от желания до скуки, от безразличия до экстаза, от раздражения до нежности. Остановить этот круговорот в какой-то момент, чтобы поделиться с третьей стороной, – это риск сдаться и потом всю жизнь прибегать к таким признаниям сгоряча, которые чаще всего лишь минутная импульсивная реакция. Но в нужных ушах удрученные воспоминания всегда преобладают над счастливыми. До тех пор пока Кирстен с Рабихом уверены, что свидетелей их противоборств не существует, они свободны от обязанности решать, насколько хорошо или насколько плохо идут меж ними дела.

Непрестанная горечь умаляется двумя надежными целительными средствами. Первое – это плохая память. Трудно к четырем часам дня четверга помнить, чем в точности был вызван гнев в такси накануне. Рабих знает, что это как-то связано со слегка высокомерным тоном Кирстен в сочетании с тем легкомыслием и неблагодарностью, с какими она ответила на его замечание о раннем уходе с работы безо всяких основательных причин, однако контуры прегрешения успели утратить четкость, размылись благодаря лучам солнца, пробивающимся сквозь шторы в шесть часов утра, бормотанию радио про лыжные курорты, полному почтовому ящику, шуткам за ланчем, приготовлениями к конференции и назначенной на два часа встречей по поводу дизайна сайта, которые в совокупности залатали все прорехи между ними так же, как то сделали бы зрелые, прямые обсуждения. Второе целительное средство более абстрактно: трудно очень долго пребывать в гневе, учитывая, как велика, оказывается, вселенная. Через несколько часов после перепалки в ИКЕА, где-то около полудня, Рабих с Кирстен отправляются в давно задуманный поход по холмам Ламмермур к юго-востоку от Эдинбурга. В начале пути они молчаливы и сердиты, но постепенно природа высвобождает их обоих из пут общего негодования – не посредством своей симпатии, но благодаря безупречному безразличию. Протянувшиеся в неоглядную даль, образованные в результате сжатия осадочных пород в Ордовикском и Силурийском периодах (где-то за пятьсот миллионов лет до основания ИКЕА), мощные холмы дают понять, что спор, который в последнее время казался мужу и жене таким значительным, на деле не занимает такого места в космическом миропорядке и становится пшиком на фоне бесконечности времени, свидетельством которой является окружающий пейзаж. Облака плывут за горизонт, не останавливаясь, чтобы приглядеться к израненному чувству гордости путешественников. Ничто и никого, кажется, их спор не заботит: ни семейство обычных песочников, стайками кружащих впереди, ни кроншнепа, ни бекаса, ни золотистую ржанку, ни лугового конька. Ни жимолость, ни наперстянок, ни колокольчики, ни трех овец возле Феллклейского леса, которые с важной сосредоточенностью щиплют клевер на редкой полоске травы. Большую часть дня ощущавшие себя уязвленными друг другом Рабих с Кирстен теперь высвобождены от чувства собственной ничтожности масштабом пейзажа, в котором протекает их жизнь. Они уже более охотно готовы высмеять свою собственную незначительность, когда на нее указывают силы, несравненно мощные и впечатляющие. Неоглядный горизонт и древние холмы оказались целительными, и к тому времени, когда пара добралась до кафе в деревне Данс, оба даже забыли, что вызывало в них бешенство друг к другу. Двумя чашками чая позже они договорились поехать обратно в магазин ИКЕА, где в конце концов выбрали то, что оба с успехом терпели до конца жизни: двенадцать стаканчиков для виски в стиле Svalka.