Секс и самоконтроль
Они сидят в кафе Brioshi, куда иногда заглядывают субботним утром, заказывают омлет, узнают о событиях, произошедших за неделю, и читают газеты. Сегодня Кирстен рассказывает Рабиху о дилемме, стоящей перед ее подругой Шоной, бойфренда которой, Аласдара, неожиданно перевели по работе в Сингапур. Так, следовать ли ей за ним туда, гадает Шона (с Аласдаром они вместе два года), или оставаться зубным хирургом в Инвернессе, где она только что получила повышение? В любом случае ей предстоит весьма непростое решение. Однако экзегеза Кирстен продвигается довольно медленно, так что Рабих успевает проглядывать новостные статьи в «Дейли Рекорд». С недавних пор в судебных округах населенных пунктов с самыми лирическими названиями происходило что-то странное и жуткое: нештатный учитель истории отрубил своей жене голову древним мечом в доме близ Локгелли, а в Оштермутчи полиция разыскивает пятидесятичетырехлетнего мужчину, который является отцом ребенка своей шестнадцатилетней дочери.
– Мистер Хан, если вы не перестанете считать, что все, что я вам рассказываю просто фоновый шум, от которого можно просто отмахнуться, обещаю: случившееся с несчастной женщиной в Локгелли покажется вам днем в Диснейленде, – говорит Кирстен и больно тычет ему в ребра тупой стороной ножа.
Но не только случай инцеста в Файфе и проблемы Шоны занимают Рабиха. Кое-что еще привлекает его внимание. Анжело и Мария владеют этим кафе тридцать лет. Отец Анжело родом из Сицилии, во время Второй мировой войны содержался под стражей на Оркнейских островах. У владельцев кафе есть двадцатиоднолетняя дочь, Антонелла, недавно окончившая (с отличием) Северо-Восточный Шотландский колледж в Абердине, где она постигала премудрости содержания ресторанов и гостеприимства. В ожидании, когда подвернется что-либо поинтереснее, она помогает родителям в кафе, мечется между кухней и залом, разносит по четыре заказа на одном подносе, бесконечно предупреждает всех и вся, что тарелки очень горячие, грациозно пробирается между столиками. Она высокая, крепко сложена, добродушная – и исключительно красивая. Легко вступает с посетителями в разговоры о погоде, а с некоторыми из постоянных, помнящих ее еще девочкой, и о самых последних событиях в ее жизни. В данный момент она одинока, сообщает она паре подвижных пожилых леди за столиком напротив, прибавив, что она поистине о том не жалеет, – и отвечает на вопрос быстрым «нет»: она никогда не пробовала обращаться к этим страницам в Интернете насчет свиданий и знакомств, «такое» не для нее. На шее она носит поразительно большое распятие. Пока Рабих наблюдает за ней, его мозг перестает выполнять привычные функции и принимается рисовать в воображении целую серию бесстыдных картинок (просто фантазии): узкая лестница за кофейной стойкой, ведущая в квартиру наверху; маленькая комнатка Антонеллы, заставленная все еще не распакованными после колледжа коробками; поток утреннего света, подхватывающий ее угольно-черные волосы и приносящий утешение ее бледной коже; ее одежда беспорядочной кучей свалена у кресла, а сама Антонелла лежит на постели, широко раскинув свои длинные подтянутые ноги, совершенно голая, если не считать распятия.
Здесь, на Западе, христианству мы обязаны мнением, что секс должен быть только по любви. Религия настаивает, что два человека, испытывающих любовь друг к другу, должны сохранять свои тела (и взгляды очей своих) исключительно друг для друга. Тешиться плотскими мыслями о незнакомых людях – значит отвергать истинный дух любви и предавать Господа и собственно все человечество.
Подобные рецепты, одновременно трогательные и запретительные, не испарились полностью с падением когда-то утверждавшей их веры. Отрезанные от своего откровенно теистического обоснования, они, как представляется, были впитаны романтической идеологией, ставящей принцип половой верности на такое же престижное место, что и любовь. И в светском мире моногамия объявлена необходимостью и венцом чувственной преданности и добродетели. Наш век отчаянно поддерживал необходимую для зарождения христианства позицию: истинная любовь должна сопровождаться идущей от всего сердца половой верностью.
Рабих с Кирстен направляются домой, вышагивая неспешно, рука об руку, временами останавливаясь, оглядывая витрины. День обещает быть изумительно теплым, море кажется бирюзовым, почти тропическим. Первой идет в душ Кирстен, а когда они возвращаются в постель, чувствуют, что после долгой и напряженной недели заслуживают того, чтобы себя побаловать. Они обожают придумывать всякие истории во время половой близости. Кто-то один делает подачу, потом другой принимает, идет вперед и пасует обратно для дальнейшей обработки. Сценарии, случается, доходят до крайностей.
– Уроки кончились, и класс пустой, – начинает как-то Кирстен. – Ты попросил меня задержаться, чтоб мы могли пробежаться по моему сочинению. Я стесняюсь и легко краснею – наследие моего строгого католического воспитания…
Рабих добавляет детали:
– Я учитель географии, специализирующийся на ледниках. Руки у меня трясутся. Я трогаю твое левое колено, едва осмеливаясь верить в такое…
До сих пор они сочиняют истории вдвоем, живописуя затерявшегося альпиниста и находчивую женщину-врача, их друзей Майка и Бел, летчицу и ее сдержанного, но любопытного пассажира. Поэтому нет ничего необычного в том, что сегодня утром Рабих изобразил в воображении официантку, распятие и кожаный ремень.
Хотя слухи о том с трудом пробиваются в респектабельные круги, существует альтернатива христианско-романтическому догмату о вечной неделимости секса и любви. С позиции распутников, отрицается какая-либо врожденная или логическая связь между любовью к кому-то и непременной сексуальной верностью. Эти развратники исходят из того, что может быть вполне естественно и даже полезно для партнеров время от времени вступать в половые отношения с чужаками, к кому они не испытывают романтических чувств, но к кому они тем не менее ощущают сильное влечение. Секс не должен быть всегда связан с любовью. Порою он может – утверждает эта философия – быть чисто физическим (и даже физкультурным) упражнением, не имеющим существенной эмоциональной значимости. Вот и приходят к выводу последователи этой теории: абсурд, что человек должен вступать в половую связь лишь с тем, кого любит, как и абсурдно требовать, чтобы человек играл в настольный теннис или бегал трусцой только с одним партнером.
В нынешнем веке это по-прежнему остается мнением меньшинства.
Рабих выстраивает сценку:
– Итак, мы в небольшом прибрежном городке в Италии, может быть, в Римини. Едим мороженое, может быть, фисташковое. И тут ты замечаешь застенчивую официантку, по-настоящему дружелюбную и проявляющую о посетителях заботу естественно, одновременно по-матерински и восхитительно девственно наивно.
– Ты имеешь в виду Антонеллу.
– Не обязательно.
– Рабих Хан, заткнись! – глумится Кирстен.
– О’кей, пусть тогда – Антонелла. И вот мы предлагаем Антонелле, когда у нее закончится смена, прийти к нам в гостиницу выпить граппы. Она польщена, но несколько смущена. Понимаешь, у нее есть ухажер, Марко, механик в местных автомастерских, который очень ревнивый, но необыкновенно слабый любовник. Есть кое-какие штучки, которые ей давным-давно хотелось попробовать, но он наотрез отказывается. Штучки же у нее из головы не выходят, и, в частности, потому она принимает наше необычное предложение.
Кирстен молчит.
– Теперь мы в гостинице, в номере, где стоит большая кровать со старомодной бронзовой передней спинкой. У Антонеллы такая нежная кожа. Над верхней губой крупинки влаги. Ты слизываешь их, а потом твоя рука мягко движется вниз по ее телу. – Рабих продолжает: – На ней рабочий фартук, от которого ты помогаешь ей избавиться. Ты находишь ее миленькой, но к тому же тебе хочется воспользоваться ею. Вот тут и появляется ремень. Ты стягиваешь с нее бюстгальтер… он черный или, нет, может быть, серый… и наклоняешься, чтобы прихватить губами ее затвердевший сосок.
Кирстен по-прежнему ничего не говорит.
– Ты склоняешься и просовываешь руку в ее очень уж кружевные итальянские трусики, – продолжает он. – Вдруг тебя охватывает желание лизнуть ее между ног, и ты ставишь ее на четвереньки и принимаешься гладить ее сзади.
Теперь уже молчание привычного соавтора Рабиха по сочинению историй становится угнетающим.
– Ты в порядке? – спрашивает он.
– В полном, вот только… не знаю… как-то странно, что ты думаешь об Антонелле так – немного извращенно, если честно. Она такая милая. Я знаю ее с тех пор, когда она в среднюю школу ходила, а теперь родители так гордятся ее аттестатом с отличием. Мне не нравится мужчина, который сидит там, исходя не только слюной при виде двух женщин, вылизывающих друг друга. Сфуф, откровенно, это воспринимается, как какое-то глупое порно. Что же касается анального секса, то, если честно…
– Извини, ты права, это глупо, – перебивает Рабих, внезапно чувствуя себя совершенным безумцем. – Забудем, что я вообще что-то говорил. Мы не должны допустить, чтобы нечто подобное встало между нами и кафе Brioshi.
Романтика не только повысила авторитет моногамных половых отношений, заодно представила сексуальный интерес к другим людям неизменно глупым и недобрым. Благодаря романтическим идеям было переосмыслено значение влечения к кому-то, кроме вашего постоянного партнера. Любая заинтересованность в плотской любви вне брака теперь воспринимается как угроза и – зачастую – как нечто близкое эмоциональной катастрофе.
В фантазии Рабиха это была легкая и приятная сделка. Они с Кирстен поговорили бы с Антонеллой в кафе, все трое почувствовали бы напряжение и позыв, затем очень быстро возвратились бы на Мерчистон-авеню. Антонелла с Кирстен повозились бы какое-то время, а он смотрел бы на это из кресла, потом он занял бы место Кирстен и занялся сексом с Антонеллой. От этой картины веяло теплом, возбуждением, она не имела никакого отношения к браку и любви Рабиха к Кирстен. После он проводил бы Антонеллу обратно в кафе, и никто бы из них больше никогда не упоминал об этом эпизоде. Не было бы никакой мелодрамы, никаких собственнических претензий, никакой вины. На Рождество они вполне могли бы купить Антонелле кекс и прислать открытку в знак благодарности за тройничок.
Несмотря на либеральную атмосферу нашего времени, было бы наивно полагать, что различие между «странным» и «нормальным» стерлось. Оно держится так же прочно, как и всегда, поджидая случая устрашить и призвать обратно к порядку тех, кто поставит под сомнение дозволенные пределы любви и секса. Ныне можно посчитать «нормальным» обрезанные шорты, открытые пупки, вступление в брак с существом любого пола и просмотр небольшой порции порно для забавы. Однако «нормальным» необходимо верить, что истинная любовь должна быть моногамной и что желания должны сосредотачиваться исключительно на возлюбленном. Спорить с этим основополагающим принципом – рисковать быть нареченным (публично или лично) самым тягостным, едким и позорным из эпитетов: извращенец.
Рабих прочно занимает место в категории людей, не умеющих общаться. При том он обладает некоторыми твердыми убеждениями и давно уже выяснил, что путь их выражения полон препятствий и запретов. Когда его босс, Юэн, объявляет о новой корпоративной стратегии, сосредоточенной больше на нефтяном секторе и меньше на контрактах с местными властями, Рабах не просит (как мог бы сделать кто-то другой) о встрече и получасовом совещании в конференц-зале на последнем этаже с видом на Калтон-Хилл для разъяснения, почему такая смена политики может оказаться не только ошибочной, но и, возможно, опасной. Вместо этого он по большей части молчит, отделываясь лишь несколькими афористическими высказываниями и воображая, что другие по какому-то волшебству сообразят, каково его мнение. Точно так же, поняв, что Гемма, новоиспеченная сотрудница, которую взяли ему в помощницы, дабы снять с него часть нагрузки, множество измерений провела неверно, Рабих, внутренне расстроенный, так и не стал выносить это на обсуждение, а попросту сделал всю работу сам, оставив молодую женщину в недоумении: почему дел, которые надо выполнить на новом месте, так мало? Он не таится, контролируя или уходя в себя по злому умыслу, он просто с бесполезной легкостью машет рукой на других людей и на свое умение хоть в чем-то убедить их. Остаток дня после посещения кафе Brioshi и обсуждения унизительного эпизода между Рабихом и Кирстен отношения несколько напряжены, что часто случается после прерванного секса. Где-то глубоко в своем сознании Рабих ощущает разочарование и раздражение и не знает, что с этим делать. В конце концов не дело попусту дуться, когда твой партнер не впадает в раж от мысли о сексе втроем с недавней выпускницей, которая умело обращается с тарелкой омлета и прелестно выглядит в переднике.
Легкими в общении людей делает, по существу, способность отрешиться от самых сомнительных или проблематичных свойств своего характера. Они способны рассматривать собственный гнев, сексуальность и неприемлемые, нелепые или неактуальные суждения, не теряя при этом уверенности или не впадая в отвращение к себе. Они говорят ясно, поскольку сумели выработать бесценное чувство собственной годности. Они вполне довольны собой, верят, что чего-то стоят и способны вызвать симпатию в других.
Как и дети, общительные люди должны быть благословенны наряду с сиделками, которые любят своих подопечных, не требуя, чтобы те во всем до последнего были совершенны. Такие родители способны сжиться с мыслью, что их чада могут порой (во всяком случае, на какое-то время) быть странными, буйными, сердитыми, противными, эксцентричными или грустными и все же заслуживать любви. Такие родители создают бесценный неиссякаемый источник, из которого дети в конечном счете могут черпать силы и мужество для признаний и откровенных бесед во взрослой жизни.
Отец Рабиха был неразговорчив и суров. От жизни в крайней бедности и сельскохозяйственных работ в маленькой деревушке около Баалбека, его отделяло одно поколение: он первым в семье вырвался, поступил в университет, хотя и продолжал хранить наследие давних предков – был крайне осторожен с людьми, наделенными властью. Высказываться и самому выражать свое мнение – не в обычае семейства Ханов. Обучение общению со стороны матери Рабиха было не более воодушевляющим. Любила она его бешено, но он был ей нужен не любой и не всякий. Когда бы она ни возвращалась из рейсов в суетную атмосферу Бейрута и своего замужества, сын видел усталые круги вокруг ее глаз и чувствовал, что не должен добавлять ей неприятностей. Больше всего на свете ему хотелось успокоить ее, дать ей повод для смеха. Какие бы беспокойства его ни терзали, он их тщательно скрывал. Его делом было помогать ей держаться невредимой. Он не мог позволить себе поделиться с матерью многими сложными, но правдивыми чувствами. Так что Рабих вырос с пониманием, что любовь – награда за хорошее поведение, а не за откровенность. Уже взрослый и уже муж, он понятия не имел, как сделать нечто гармоничное из не самых лучших своих качеств. Вовсе не высокомерие и не чувство, что жена права не имеет знать, кто он такой на самом деле, делают его таким замкнутым и нерешительным, скорее чистый ужас перед тем, что его склонность презирать самого себя будет раздута до невыносимой степени от присутствия свидетеля. Будь Рабих менее боязлив, он, возможно, нашел бы способ поведать Кирстен о своих желаниях, как любой естествоиспытатель делится с коллегой какой-либо внове найденной, непривычно выглядящей особью, которую оба они стремятся понять. Однако он инстинктивно чувствует, что в нем много такого, чем мудрее было не делиться ни с кем. Он слишком зависим от любви Кирстен, чтобы расписать ей всю топографию мест, куда его постоянно заносит либидо. Так что жена никогда не узнает про женщину в справочной железнодорожного вокзала Уэверли, которой каждый день любовался ее муж, или о его любопытстве в отношении ее подруги Рэйчел на праздновании ее дня рождения, или о платье в магазине на Гановер-стрит, от которого он пришел в возбуждение, или о его мыслях по поводу чулок, или о некоторых лицах, которые (незвано-непрошено) временами всплывают в памяти, когда он с ней в постели. Первый неистовый период сексуальных приключений и полнейшей честности миновал. Теперь для Рабиха важнее оставаться привлекательным для Кирстен, нежели честно делиться своими внутренними переживаниями.
Хорошие слушатели не менее редки или важны, чем хорошие ораторы. И здесь тоже ключом является доверие и способность не утратить нить беседы, не согнуться под грузом информации, которая может бросить вызов некоторым устоявшимся суждениям. Хорошие слушатели не впадают в суету из-за хаоса, который другие могут на время сотворить в своем сознании: прежде они уже попадали в такое положение и знают, что в конечном счете все встанет на свои места.
Вина лежит не на одном Рабихе. У Кирстен такие выражения, как «ненормальный» и «извращенец», сидят на кончике языка, она мало делает, чтобы создать доверительную атмосферу. Опять-таки пользуется она этими выражениями не из злобы или презрения, а скорее из страха, что, молчаливо поддерживая фантазии Рабиха, она может кончить тем, что придаст им большую позволительность и тем подорвет их любовь. Вместо этого она могла бы (будучи в ином настроении) чем-то вроде следующего ответить на сценарий своего мужа: «Природа этой фантазии незнакома и честно отвратительна мне, но тем не менее мне было бы интересно послушать о ней. Потому как для меня важнее собственного комфорта ладить с тем, кто ты есть. Человек, думающий сейчас об Антонелле, это тот самый человек, за кого я вышла замуж в Инвернессе, и тот самый маленький мальчик, который смотрит с фотографии на комоде. Это его я люблю, о нем отказываюсь думать дурно, как бы сильно ни тревожили меня его мысли. Ты мой самый лучший друг, и я хочу знать и привыкнуть к тому, что у тебя в мыслях, в какие бы странные стороны они ни метались. Я ни за что не сумею сделать все или быть всем, чем тебе захочется, и у тебя не получится, но мне хочется думать, что мы сможем стать теми, кто смело рассказывает друг другу, кто мы есть на самом деле. Альтернатива тут – молчание и ложь, которые настоящие враги любви». Или, напротив, могла бы сознаться в уязвимости, что все время стояла за ее поведением: «Мне жаль, что я не могу быть всем для тебя. Хочу, чтоб не было у тебя таких потребностей вне меня. Конечно же, на самом деле я не считаю твои фантазии об Антонелле отвратительными, я просто хочу, чтобы никогда не было нужды воображать кого-то еще. Понимаю, что это безумие, только больше всего я хочу быть способной самой удовлетворять твои желания». Так случилось, что Рабих не говорил и Кирстен не слушала. Вместо этого они пошли в кино и провели замечательный вечер вместе. Однако в двигательном отсеке их отношений зажегся предупредительный сигнал.
Именно, когда мы мало слышим от своего партнера пугающего, шокирующего, омерзительного, нам и надо начать беспокоиться. Это может оказаться вернейшим признаком, что нам вежливо лгут или отгораживают от своего воображения из-за доброты или из-за трогательного страха потерять нашу любовь. Это может означать, что мы вопреки самим себе закрываем уши для сведений, которые не оправдывают наших надежд и вообще могут поставить их под угрозу.
Рабих смиряется, что его частично недопонимают, – и (бессознательно) винит свою жену за неприятие тех сторон его натуры, разъяснить которые ему недостает мужества. Кирстен, со своей стороны, решает никогда не расспрашивать своего мужа, что на самом деле творится в его сексуальном сознании, и предпочитает вообще об этом не думать. Что до фантазий Рабиха о девушке с волосами цвета вороного крыла, то ее имя еще долго не возникает в разговорах, пока однажды Кирстен не возвращается из кафе Brioshi, где пила кофе, с новостями. Антонелла отправилась на север, получив место главного администратора в небольшой роскошной гостинице в Аргилле на западном побережье, и сильно влюбилась там в одну из экономок, молодую датчанку, с которой (к немалому первоначальному удивлению, а потом в конце концов, и к радости ее родителей) она намерена через несколько месяцев вступить в брак, устроив шикарную свадьбу в Апельдоорне. Сведения эти Рабих воспринимает, почти убедительно изображая полное безразличие. Он предпочел любовь своему либидо.
