Первая заповедь Рабиха с Кирстен в отношении к Эстер и Уильяму (и она стоит бесконечно выше любой другой) – это быть добрыми, поскольку повсюду они видят примеры, что происходит, когда выросшим детям недоставало любви: срывы и огорчения, позор и пагубные страсти, хронические провалы уверенности в себе и неспособность создать крепкие отношения. По мнению Рабиха и Кирстен, когда родители отдалены или деспотичны, ненадежны и отпугивают, дети не смогут воспринимать жизнь во всей полноте. Никому не дано стать до того сильным, чтобы потягаться с жизнью, считают они, если он ни разу не был обласкан беспредельным и непомерным пониманием взрослых. Как раз поэтому они и стремятся отвечать на каждый вопрос с лаской и чувствительностью, делать дни запоминающимися, читать вечерами длинные истории, вставать с рассветом поиграть, вести себя спокойно, когда дети делают ошибки, прощать им озорство, позволять оставлять свои игрушки на ночь разбросанными по ковру гостиной. Их вера в силу родительской доброты достигает пика в самые первые годы жизни Эстер и Уильяма, особенно тогда, когда те наконец-то засыпали в своих кроватках, беззащитные перед всем миром, когда их дыхание становилось легким и ровным, а их точеные пальчики сжимались, прихватывая любимые одеяла. Однако ко времени, когда каждому исполнялось пять лет, видится уже более сложная и беспокойная действительность: Рабих с Кирстен, к своему удивлению, ставят под сомнение пределы доброты. Однажды в дождливые февральские выходные Рабих покупает Уильяму оранжевый вертолет с дистанционным управлением. Отец с сыном отыскали его в Интернете несколькими неделями раньше и с тех пор только и говорили об этой игрушке. Итак Рабих накопил денег, хотя и не было надвигающегося дня рождения или достойных подарка отметок в школе. Все равно игрушка наверняка доставит им много часов удовольствия. Однако всего через шесть минут после запуска, когда под командой Рабиха вертолет парит над обеденным столом, с рулевым управлением что-то случается, игрушка врезается в холодильник, а задний винт разлетается на куски. Вина определенно лежит на производителях игрушки, но, как ни печально, их на кухне нет, так что сразу же (и не в первый раз) объектом жгучей досады ребенка стал Рабих.

– Что ты наделал? – вопит Уильям, чья прелесть куда-то испаряется.

– Ничего, – отвечает Рабих. – Эта штука сама взбесилась.

– Нет! Не она, а ты что-то натворил. И должен сейчас же это исправить!

– Конечно, я бы с удовольствием. Но это сложно. Придется в понедельник наведаться в магазин.

– Папа! – Слово вырывается, как вопль.

– Миленький, я понимаю, ты, должно быть, огорчен, но…

– Это ты виноват!

Хлещут слезы, а еще через мгновение Уильям пытается пинком ударить неумелого пилота по голени. Конечно же, поведение мальчика отвратительно и немного удивительно (намерения папы были такими хорошими!), однако в данном случае, как и в немалом числе других, оно все же видится еще и как искаженное проявление уважения к Рабиху как к отцу. Позволяющий вести себя столь капризно ребенок должен чувствовать, что он в безопасности рядом с кем-то еще. Прежде чем ребенок способен вспыхнуть гневом, нужно, чтобы атмосфера вокруг него была благожелательной. Сам Рабих в юности никогда не позволял себе такого со своим отцом, но ведь и не чувствовал он себя никогда, чтобы тот так любил его. Все уверения, которые высказывались им и Кирстен много лет: «Я всегда буду на твоей стороне», «Ты можешь говорить нам обо всем, что чувствуешь», – сработали блестяще, они поощряли Уильяма и его сестру на прямое и сильное выражение своих невзгод и разочарований перед двумя любящими взрослыми, которые заранее дали понять, что они способны воспринять и воспримут этот пыл. Будучи свидетелями гнева детей, Рабих с Кирстен получают возможность заметить, как много сдержанности и терпения выработали они в самих себе за эти годы, сами не до конца это сознавая. Их несколько более уравновешенные темпераменты – это наследие десятилетий мелких и более крупных разочарований: в их мыслительных процессах русла терпения были проложены, как ущелья потоком воды, множеством неудач и несчастий. Рабих не вспыхивает гневом, когда случайно делает помарку на листе бумаге, на котором пишет, среди прочего и потому, что в прошлом терял работу и видел, как умирала его мать.

И как результат этих невидимых, тайных деяний любви, если все пошло гладко, хороший родитель в итоге должен стать объектом сильного возмущения и негодования.

Как ни трудны, возможно, просьбы, Рабих с Кирстен произносят их твердо, но нежно: «Еще только пять минут поиграть, а потом игра окончена, о’кей?», «Принцессе Э пора принять ванну», «Как то, должно быть, ни досадно для вас, но мы не бьем тех, кто не согласен с нами, помните?» Им хочется уговаривать, прельщать и, самое главное, никогда не навязывать вывод силой или с помощью основного психологического оружия, в арсенале которого напоминания о том, кто старше, больше и богаче, а следовательно, и распоряжается пультом управления и ноутбуком.

К сожалению, есть ситуации, в которых лесть больше не срабатывает. К примеру, когда Эстер принимается дразнить Уильяма из-за его тела и мягкое материнское предостережение пропускается мимо ушей. Пенис мальчика становится «гадкой сосиской», как то и дело кричит Эстер дома, а потом, еще менее вежливо, нашептывает ту же метафору группе своих подружек в школе. Ее родители пытаются тактично разъяснить, что ее насмешки уязвляют мальчика и смахивают на глумление и издевательство и вполне могут осложнить его отношения с женщинами, когда он станет старше. Только их слова, конечно же, пустой звук для его сестры. Она отвечает, что они ничего не понимают, что у Уильяма на самом деле между ног висит гадкая сосиска, и именно поэтому в школе все так смеются. Не вина их дочери, что в девять лет она еще не принимает во внимание природу тревоги (и – где-то в сторонке – легких смешков) своих родителей. Однако со стороны Эстер это все-таки дерзость, получив от родителей твердое распоряжение перестать дразниться, обвинять их во вмешательстве в ее жизнь и написать слова «Губители веселья» на клочках бумаги, которые затем она разбрасывает, словно хлебные крошки, вокруг дома.

Спор кончается состязанием в крике между Рабихом и этой разгневанной маленькой личностью, которая где-то в недрах своего мозга попросту лишена тех самых нейронных связей, позволивших бы ей осознать, что в данном случае ставится на карту.

– Потому что я так говорю, – возглашает Рабих. – Потому что тебе девять лет, а я намного старше и знаю кое-что, чего ты не знаешь… и я не намерен стоять тут целый день и спорить с тобой об этом.

– Так нечестно! Тогда я просто буду кричать и кричать, – грозит Эстер.

– Ничего подобного вы себе не позволите, юная леди. Вы отправитесь в свою комнату и останетесь там до тех пор, пока не будете готовы снова спуститься, присоединиться к семье за ужином и вести себя цивилизованно, показав мне, что вы обучены хорошим манерам.

Если честно, делать выговоры Рабих не привык: он, с рождения настойчиво стремящийся избегать любых столкновений, все-таки был вынужден сделать столь лишенный любви выговор своей крошке, той, кого он любит сверх меры.

Порой Рабих раздумывает, куда на самом деле заводит их весь титанический родительский труд – на что пошли часы, которые они тратили, чтобы забрать детей из школы, разговаривать с ними, задабривая и взывая к их разуму. Начал он с постулата, надеясь (наивно и себялюбиво), что они с Кирстен взращивали более совершенные образцы самих себя. Понадобилось время, чтобы он понял, что вместо этого он помогал вырастить двух людей, родившихся для того, чтобы стать испытанием для своих родителей, личностей, которые станут навлекать на отца неоднократно неудовлетворенность собой, частые вспышки гнева и насильственное, тревожащее и временами прекрасное расширение его интересов далеко за рамки чего угодно имевшегося в его воображении: в дотоле враждебные сферы катания на коньках, сериальных комедий по телевизору, розовых платьев, космических исследований и фанатов «Хартс» в Шотландской премьер-лиге. У школы, где учатся дети (исполненное благих намерений небольшое учебное заведение неподалеку от дома), Рабих, стоя в сторонке, наблюдает, как другие родители высаживают из машин своих драгоценных чад, и размышляет о том, что жизнь все-таки не способна вознаградить масштабно все надежды, которые одно поколение возлагает на худенькие плечи другого. Для вручения славных судеб своим подопечным родителям не достает совсем чуть-чуть, а ловушек вокруг детей слишком много, и в них слишком легко попасть, даже если в будущем, возможно, им светит золотая звезда или овация за отлично исполненную (при полном зале) декламацию поэмы о во́ронах. Временами защитная вуаль родительской сентиментальности спадает, и Рабих видит, что отдал очень значительный кусок лучших дней своей жизни паре человеческих созданий, которые, не будь они его собственными детьми, почти наверняка поразили бы его основательной обыкновенностью – до того ординарных на деле, что, случись ему повстречать их лет через тридцать в каком-нибудь пабе, он вполне мог бы предпочесть даже не заговаривать с ними. Такое озарение непереносимо.

Субботний день. Уильям играет на улице с приятелем в футбол. Эстер осталась дома, чтобы собрать электронную схему, которую ей подарили на день рождения несколько месяцев назад. Она заручилась помощью Рабиха, и вместе они разбираются в инструкции по сборке, подключают лампы и моторчики к проводке, радуясь всякий раз, когда вся система начинает жужжать, действуя. Рабиху нравится убеждать дочь, что из нее выйдет большой инженер-электрик. В своем воображении он не совсем представляет дочь взрослой женщиной, которой удастся стать одновременно целиком практичной и все же еще и лирически чуткой (такие женщины ему нравятся). Эстер обожает внимание. Она ждет тех редких случаев, когда Уильяма нет дома и отец принадлежит ей одной. Рабих зовет ее Совершенство, она сидит у него на коленях и, когда он небрит целый день, жалуется на его кожу – такая странная и шершавая. Он зачесывает ей волосы назад и покрывает ее чело поцелуями. Кирстен следит за ними, сидя в другом конце комнаты. Однажды, когда Эстер было четыре года, она с великой серьезностью сказала обоим родителям: «Хочу, чтоб мама умерла и я могла бы выйти замуж за папу». Кирстен понимает. Ей самой понравилось бы иметь такого надежного отца, с кем можно обниматься и схемы собирать, – и чтоб никто их не беспокоил. Она вполне понимает, каким чарующим и обаятельным способен быть Рабих для десятилетки. Он с радостью садится на пол и играет с куклами Эстер, он берет ее на скалолазание, покупает ей платья, ездит с ней на велосипеде и рассказывает ей о блестящих инженерах, которые строили туннели и мосты в Шотландии. Тем не менее их отношения заставляют Кирстен немного беспокоиться за будущее дочери. Она думает, как другим мужчинам удастся стать вровень с таким образцом нежности и сконцентрированного внимания – и не кончит ли Бести тем, что отвергнет ряд кандидатов, основываясь на одном только факте, что те и близко не подходят, чтобы предложить ей тот же вид дружбы, какой она когда-то наслаждалась со своим отцом. И все же, что больше всего гложет Кирстен, так это как нежен Рабих с дочерью. Ей из первых рук известно, что доброта, которую он выказывает их дочери, исходит от него только в роли отца, но не мужа. Сколько раз она на себе испытывала, как резко меняется его тон, стоит только им двоим оказаться вне пределов слышимости для детей. Неосознанно он внедряет в сознание Эстер образ того, как мужчина мог бы в идеале вести себя с женщиной – невзирая на то, что этот идеал никоим образом не отражает истину, не показывает сущность самого Рабиха. Так что, возможно, Эстер в своей более поздней жизни спросит мужчину, который поведет себя эгоистично, расстроится или поступит сурово, почему он не способен больше походить на ее отца, мало понимая, что на самом деле тот поразительно похож на Рабиха, только не на тот его образец, какой ей всегда доводилось видеть. В данном случае, наверное, полезно, что доброта имеет свои границы, а этой паре родителей, несмотря на все усилия, все же удается (как и всем родителям) постоянно и глубоко досаждать своим детям. Явная холодность, страх и грубость оказываются лишь первыми из множества разнообразных средств добиться отчужденности. Другая вполне действенная стратегия, позволяющая отвадить ребенка от вас, – сочетание чрезмерной опеки, излишней вовлеченности в его жизнь и объятий – этакое трио невротических манер поведения, с которыми Рабих и Кирстен знакомы не понаслышке. Рабих, мальчик из Бейрута, трясется за Эстер с Уильямом всякий раз, когда они переходят улицу, стремится к той степени близости, которая способна раздражать, излишне часто расспрашивает их, как прошел у них день, все время хочет укутать детей в еще один слой одежды и представляет себе, что они более хрупки, нежели это есть на самом деле: как раз, в частности, поэтому Эстер не раз грубит ему: «Оставь меня в покое!» – и не без основания. Более того, совсем не так-то легко быть ребенком Кирстен, ведь это влечет за собой кучу дополнительных проверок правописания, уговоры играть на нескольких музыкальных инструментах и беспрестанные напоминания есть только здоровую пищу – совсем неудивительный набор приоритетов от той, кто был единственной выпускницей школы (из всего класса), поступившей в университет, и кто ныне одна из меньшинства, не живущих на социальные пособия. Под настроение Рабих способен пожалеть детей за то, что тем приходится иметь дело с такими родителями. Он способен понять их жалобы на ту пяту, под какой они с Кирстен держали детей, и их возмущение властью, равно как и преимуществом родителей в тридцать с лишком лет, и жужжанием их голосов на кухне каждое утро. У него хватало бед, чтобы сопоставить с самим собой, так что ему почти ничего не стоило перескочить на сочувствие двум юным созданиям, у кого с ним, возможно, есть один-два предмета для споров. Раздражение детей к тому же (и он это понимает) играет свою собственную важную роль: именно оно гарантирует, что настанет день, когда дети покинут дом.

В моменты благодушия, когда вся семья забирается на большую кровать и царит настроение терпимости и доброго веселья, Рабих осознает: когда-нибудь, в не слишком отдаленном будущем, все это кончится в соответствии с велением природы, введенным в действие самыми естественными средствами: приступами гнева и ярости юности. Продолжение семей в поколениях зависит от того, что рано или поздно молодые потеряют терпение в отношениях со своими старшими. Стало бы трагедией, если бы они вчетвером все так же лежали бы, переплетясь руками и ногами, еще двадцать пять лет. Эстер с Уильямом в конечном счете придется относиться к своим родителям, как к смешным, скучным и старомодным, чтобы развить в себе позыв уехать из этого дома. Их дочь с недавних пор взяла на себя руководящую роль в сопротивлении правлению родителей. Приближаясь к своему одиннадцатилетию, она принялась протестовать против того, как одевается отец, как он говорит с акцентом и как готовит, стала закатывать глаза на мамины замечания о необходимости читать хорошую литературу и ее глупую привычку держать половинки лимона в холодильнике вместо того, чтобы спокойно выбрасывать неиспользованные части плода. Чем выше ростом и сильнее становится Эстер, тем больше ее раздражают поведение и привычки родителей. Уильям все еще слишком мал, чтобы взирать столь едко. В этом отношении природа мягка с детьми, делает их чувствительными к полному арсеналу недостатков своих предков только в таком возрасте, когда они достаточно выросли, чтобы упорхнуть от них. Чтобы дети все-таки нашли свой самостоятельный путь в жизни, Рабих с Кирстен понимают: нельзя становиться излишне строгими, сдержанными или устрашающими. Они понимают, как легко детям впасть в раздражение от мамы или папы, которых трудно понять, которые кажутся страшными или которых вообще не бывает рядом. Такие родители могут надавить на своих отпрысков, добиться их согласия строже, чем это когда-нибудь удастся родителям отзывчивым и стойким. У Рабиха с Кирстен нет желания становиться какими-то эгоистичными, беспечными фигурами, с которыми ребенок может стать мучеником на всю жизнь, а потому они стараются быть естественными, доступными и даже – иногда – театрально бесшабашными. Им хочется быть никак не устрашающими, чтобы Эстер и Уильям смогли, когда придет время, пристроить их пристойно на одной стороне и идти дальше своей жизнью. Принимать детей как само собой разумеющееся, отпускать – в этом и заключается (безоговорочно чувствуют они) наилучший из возможных показателей качества их родительской любви.