Дети

Поскольку супруги всегда представляли себе, что настанет день, когда у них появятся дети, то на четвертом году брака решили перестать препятствовать этой возможности. Спустя семь месяцев рядом с раковиной в ванной они получили радостный знак в виде двух полосок на пластинке – что показалось им не совсем подходящим средством для оповещения прибытия в мир нового представителя рода человеческого, существа, которое, возможно, будет жить и через девяносто пять лет после знаменательного дня и которое рано или поздно станет называть двух людей, в эту минуту стоящих в нижнем белье, такими невероятными словами: «мама» и «папа». В течение долгих месяцев «странной войны» они гадали, что в точности им следует делать. Знакомые с трудностями собственной жизни, они считают, что для них это шанс с самого начала подготовить все правильно, до мелочей. Воскресное приложение рекомендует больше картофельной кожуры и изюма, селедку и масло из грецких орехов – и Кирстен предается этому страстно, стремясь избавиться хотя бы от части страха, который охватывает ее из-за невозможности управлять всем, что происходит внутри ее. На совещании или в автобусе, на вечеринке или за стиркой ее не отпускает мысль, что всего в нескольких миллиметрах от ее пупочной впадины образуются клапаны, сращиваются нейроны и ДНК определяет, какая форма будет у подбородка и какие черты предков по крупицам создадут личность. Неудивительно, что она рано ложится спать. Никогда в своей жизни она не испытывала такого беспокойства. Рабих частенько покровительственно кладет ей руку на живот. То, что внутри, намного талантливее, чем они. Вместе они знают, как составлять бюджеты, рассчитывать движение транспорта, создавать дизайны полов, а тот, что внутри, знает, как создать себя, свой череп и кровеносную систему, что будет действовать почти целый век без передышки. В последние недели они завидуют этому незнакомцу за его возможность полного единения с ними, возможно, в последний раз. Им представляется, как в грядущей жизни, возможно, в номере какого-либо зарубежного отеля после долгого перелета их ребенок будет стараться заглушить шум кондиционера из-за особенностей организма, биоритмы которого нарушил перелет нескольких часовых поясов на лайнере, свернувшись в позе эмбриона, дабы обрести покой давно утраченной материнской утробы. Когда наконец после семичасовых мучительных испытаний на свет появляется малышка, ее называют Эстер (в честь одной из прабабушек по материнской линии) и Катрин (в честь матери Рабиха). Новоиспеченные родители не могут на нее наглядеться. Она кажется совершенством во всем, красивейшим созданием, смотрящим на них, родителей, громаднейшими глазами, которые кажутся им бесконечно мудрыми, – как будто свою прежнюю жизнь Эстер потратила на то, чтобы вобрать в себя целиком всю мудрость мира. Этот широкий лоб, эти миниатюрные точеные пальчики и эти ножки, такие же нежные, как отяжелевшие веки матери, позже, во время долгих бессонных ночей, сыграют немалую роль в усмирении родительских нервов, когда вопли малышки проверяли на прочность родительский рассудок. Новорожденную сразу же начинает раздражать планета, на которую ее забросило. Больничные стены тошнотворно зеленые; санитарка держит ее неуклюже, а врач тычет своей пытливой лопаточкой; из соседних палат доносятся истошные крики и громкое хлопанье дверей; ей то слишком жарко, то чересчур холодно – и в изнеможении и хаосе ранних утренних часов ей, кажется, не остается другого выбора, как только рыдать, не прекращая. Плач впивается в сердца ее обезумевших родителей, которые ни в одном словаре не в силах отыскать значений ее яростных требований. Громадные ручищи гладят ее по головке, и чьи-то голоса неумолчно бормочут что-то, в чем она никак не улавливает смысла. Лампы на потолке испускают жестокий белый свет, от которого ее не защищают тоненькие, как бумага, слабенькие веки. Задача ухватиться за сосок сродни попытке утопающего спасти жизнь, вцепившись в буй посреди бушующего в океане шторма. Малышка, мягко выражаясь, чуточку не в себе. После титанической борьбы она в конце концов засыпает снаружи своего былого дома, сердце ее, кинутой безо всяких разгадок, разбито, однако несколько успокаивает вздымающееся и опускающееся знакомое дыхание. Никогда не доводилось супругам заботиться о ком-либо столь напряженно и самозабвенно. Появление в их семье малышки преобразует их понимание любви. Супруги осознают, как прежде они мало понимали, что действительно поставлено на карту.

Наутро после родов сестры выпроваживают новую семью без руководств или советов, не считая брошюрку о коликах и еще одну – о прививках. Любой домашний прибор снабжают более подробными инструкциями, чем младенцев: общество придерживается трогательной веры, что знания о жизни передаются из поколения в поколение.

Они утирают ей попку раз за разом – и дивятся, отчего никогда на самом деле ясно не понимали, что это и есть то, что один человек должен делать для другого. Они подогревают ей бутылочки посреди ночи, их охватывает облегчение, если она спит больше часа кряду, они волнуются, спорят о времени ее срыгивания. Обо всем об этом позже она забудет, а они будут не в состоянии или не пожелают ей напоминать. Признательность придет к ним потом, когда у дочки накопится достаточно внутренней уверенности, чтобы проделать то же самое для кого-то другого. Сейчас же ее беспомощность вызывает восхищение. Всему надо учиться: как обхватить чашку пальцами, как проглотить кусочек банана, как перенести руку через коврик, чтобы ухватить ключ. Ничто не дается легко. Можно все утро укладывать в штабель кирпичики и разваливать их, барабанить вилкой по столу, бросать камешки в лужу, тащить с полки книгу об архитектуре индуистского храма, пробовать, каков на вкус мамин палец. Но родителям все в новинку лишь один раз – первый. Ни Кирстен, ни Рабих прежде не знали такого смешения любви и скуки. Когда-то в основе их дружбы с другими людьми лежали общие интересы. Однако Эстер для них (и это спутало все карты) одновременно и самый скучный человек на свете, и самый любимый. Редко любовь и психологическая совместимость расходятся настолько далеко – и все же это не имеет ни малейшего значения. Вероятно, все, что подчеркивает наличие «чего-то общего» с другими, преувеличивается: у Рабиха с Кирстен новое понимание, как на самом деле мало требуется, чтобы завязать узы с другим человеческим существом. Любой, кому мы безотлагательно нужны, заслуживает (по подлинной книге любви) того, чтобы быть нашим другом. Литература подолгу не задерживается на игровой комнате и на детской, и, вероятно, на то есть веская причина. В старинных романах кормилицы быстренько уносят младенцев прочь, чтобы действие могло продолжиться. В гостиной на Ньюбэтл-Террас месяцами ничего особого не происходит. Час за часом проходят впустую, но, сказать по правде, в них есть все. Эстер забудет эти подробности напрочь, когда в ней наконец после долгой ночи раннего детства пробудится сознание. Однако живое напоминание этих часов будет основой ее беззаботности в мире и доверия к нему. Начало детства Эстер сохранится не столько в событиях, сколько на чувственных воспоминаниях: о том, как она прижималась к чьей-то груди, об определенных наклонах лучей света в то или иное время дня, о запахах, сортах печенья, фактуре ковра, об отдаленном, неясном, утешающем звуке голосов ее родителей в машине во время долгих поздних поездок и о фундаментальном ощущении, что у нее есть право на существование и весомые основания продолжать надеяться.

Первое Рождество Эстер проводит с бабушкой. Она проплакала в поезде большую часть пути до Инвернесса. Ее мать с отцом бледны и истерзаны ко времени, когда они добираются до дома с террасами. Дома что-то вызывает у Эстер боль, но она никак не поймет, что и где. Родители подозревают, что ей слишком жарко. Убирают одеяло, потом ее вновь им кутают. На ум приходит новая мысль: возможно, это жажда, или, наверное, солнце, или звуки телевизора, или мыло, каким ее мыли, или какая-нибудь аллергия на простыни. Больше всего впечатляет, что ни разу не предполагается, будто это просто раздражение или горечь: ребенок всегда (в глубине души) хороший. Родителям просто не удается понять, в чем корень беды, несмотря на то что перепробованы уже и молоко, и массаж спинки, и присыпка, и ласки, и менее тугой воротничок, усаживание, укладывание, мытье и хождение вверх-вниз по лестнице. Под конец бедняжку вырывает пугающим количеством сластей из бананов и коричневого риса – прямо на ее новое льняное платьице, ее первый рождественский подарок, на котором бабушка вышила «Эстер», – после чего она сразу же засыпает. Не в последний раз, зато при бесконечно большем участии всех вокруг ее отчаянно не понимают.

Рабиху, когда он сидит рано по утрам в выходные с Эстер, пока Кирстен отсыпается, нравятся игры, в которых он изображает различных животных. Не сразу до него доходит, до чего страшным он может казаться. Раньше и в голову не брал, какой он огромный, какими странными и грозными могут быть его взгляды, насколько враждебно способен звучать его голос. Притворный лев (на четвереньках на ковре), к ужасу своему, обнаруживает, что его маленькая подружка по игре криком зовет на помощь маму и отказывается успокаиваться, несмотря на папины уверения, что гадкий старый лев уже убежал, а добрый папа вернулся. Он ей не нужен ни в каком виде, нужна только ласковая и заботливая мама (той приходится вставать с постели, как по тревоге, а потому она не очень-то признательна Рабиху). Он осознает, насколько осторожен должен быть, когда знакомит дочку с разными сторонами окружающего мира. Не должно существовать никаких привидений: само слово наделено силой внушать ужас. И никаких шуток про драконов, особенно после наступления темноты. Имеет значение, как именно он впервые разъясняет ей, что такое полиция, и различные политические партии, и отношения между христианами и мусульманами… Он понимает, что никогда не увидит никого в столь беспечном состоянии, в каком имел возможность узнавать дочку (он был свидетелем ее героической борьбы за то, чтобы перевернуться со спинки на животик, и того, как она написала первое слово), и что его священный долг – никогда не использовать против дочери ее слабости. Циник по натуре, он знакомит дочь с миром с упором на добро: да, считает Рабих, политики стараются изо всех сил; ученые в данный момент работают над исцелением болезней – и на это время было бы очень правильно выключить радио. В более захудалых соседних районах города, по которым они проезжают, он чувствует себя апологетом-чиновником, устраивающим турне какому-нибудь важному лицу из-за границы. Надписи и рисунки на стенах скоро закрасят, те фигуры в капюшонах орут, потому что радуются, деревья в это время года прекрасны… В компании своей маленькой пассажирки ему наверняка стыдно за своих сверстников-взрослых. Что же до его собственной натуры, то и она смягчилась и стала проще.

Дома он «папа», человек, не переживающий из-за карьеры или финансовых забот, любитель мороженого, бестолковое существо, ничего так не любящее, как кружить в воздухе свою визжащую дочку и, подняв, усадить ее себе на плечи. Он слишком сильно любит Эстер, чтобы посметь навязать ей свою взрослую беспокойную действительность. Любить дочь – означает изо всех сил стремиться набраться мужества не быть во всем собой. Мир, таким образом, обретает (в ранние годы Эстер) подобие стабильности, которую, как ощутит она позже, он, должно быть, впоследствии утратил, хотя на деле, если мир и имел ее когда-либо, так только в решительно и благоразумно отредактированном ее родителями виде. Прочность и чувство долговечности этого мира – иллюзия, поверить в которую способны лишь те, кто еще не понимает, насколько случайной может быть жизнь и как постоянны перемены и крушения. Для Эстер, например, здание на Ньюбэтл-Террас просто и естественно «дом» со всеми вечными ассоциациями, вызываемыми этим словом, а не вполне обычное строение, выбранное родителями в качестве жилища по соображениям выгоды. Степень непредвиденного достигает апогея в случае с существованием самой Эстер. Если бы жизнь у Кирстен и Рабиха разворачивалась хоть чуточку по-иному, созвездие физических черт и свойств характера, которые сейчас, по видимости, так неотделимо и необходимо слились воедино в их дочери, могли бы принадлежать совсем другим существам, гипотетическим людям, которые навеки останутся замороженными, как несбывшиеся возможности, – разрозненный генетический потенциал, так и не приведенный в действие, потому что кто-то отменил встречу за ужином, уже имел ухажера или чересчур стеснялся попросить номер телефона. Ковер в комнате Эстер – бежевое шерстяное пространство, на котором девочка часами просиживает, вырезая из бумаги фигурки животных, и с которого в солнечные дни через окно смотрит в небо, – потеряет для нее давнее ощущение поверхности, на которой она впервые училась ползать и особый запах и фактуру которой она будет помнить до конца своих дней. А вот в пространстве существования ее родителей ковру едва ли предназначалась роль стойкого тотема домашнего быта: на деле его заказали всего за несколько недель до рождения Эстер, немного поспешно, на центральной улице возле автобусной остановки у ненадежного местного торговца, который вскоре после этого прикрыл лавочку. Частично убеждение в сносности бытия только рожденного человека вытекает из неспособности понять хрупкую природу всего сущего.

В обычный эдинбургский вечер, когда Рабих с Кирстен наконец-то уложили Эстер, когда слюнявчик у нее под подбородком хорошо отглажен и она сама уютно устроилась в своей кроватке, когда молчит радионяня в спальне, эти двое бесконечно терпеливых и добрых родителей удаляются в гостиную, садятся перед телевизором или берут нечитаные воскресные журналы и предаются такому занятию, какое, наверное, потрясло бы малышку, если бы она каким-то чудом смогла наблюдать и постигать происходящее. Ведь вместо ласкового, снисходительного языка, на каком Рабих с Кирстен в течение многих часов общались с ребенком, теперь часто звучат лишь горечь, мстительность и придирчивость. Усилие любви изнуряет их. У них не осталось ничего, чем можно было бы одарить друг друга. Уставший «ребенок» внутри каждого из них в ярости, что на него так долго не обращали внимания, и разрывается на части.