Учение и обучение
Работу Рабих сохранил, но стабильность все никак не наступает. Друзья переженились, у них стали появляться дети, и жизнь Рабиха и Кирстен еще больше концентрируется вокруг других пар. Есть с полдюжины таких, с кем они регулярно по очереди видятся по выходным, обычно у кого-то дома за ужином или за обедом (вместе с малышами). На этих встречах хватает тепла и дружеского общения, но это на поверхности, а под гладью все сравнивают друг друга и хвастаются. То и дело возникают разговоры с намеками о месте работы, путешествиях, планах на ремонт и, конечно, о первых подвигах детей. Рабих хочет казаться дерзким и толстокожим, кто бы ни пытался соперничать с ними и каков бы ни был счет. Он откровенно признается Кирстен, что они пара не самого высокого статуса, но тут же добавляет, что это не имеет ни малейшего значения: им следует радоваться тому, что у них есть. Они живут не в сплетничающей деревушке и могут делать, что хотят. И вот почти в час ночи в субботу, когда они на кухне моют посуду, Кирстен делится с ним новостями: мол, за пудингом узнала, что Клэр со своим мужем, Кристофером, собираются снять на все лето домик в Греции: виллу с собственным бассейном и садом с чем-то вроде частной оливковой рощи. Клэр будет там все время, а муж – наездами. Это вроде бы из какого-то запредельного мира, говорит она, но стоит, должно быть, чертову уйму денег, даже представить трудно, если честно, удивительно, сколько в наше время способен зарабатывать хирург. Рабиха ее слова задевают за живое. Почему его жену это волнует? Почему она не довольствуется своим отпуском (небольшой сельский домик на Западных островах)? Как им при их-то зарплатах можно позволить хоть что-то близкое к съемной вилле? Она уже не в первый раз заговаривает на эту тему. С неделю назад было что-то такое про новое пальто, от которого она, к сожалению, должна была отказаться, потом восторженный отчет о выходных в Риме, куда Джеймс пригласил Майри, и – всего лишь вчера – исполненное благоговения сообщение о двух друзьях, отправляющих своих детей в частную школу. Рабиху стало бы значительно легче, если бы она отказалась продолжать в том же духе. Он хочет, чтобы в ней самой заговорила гордость, без его указок, и она ценила бы нематериальные блага их совместной жизни. Он хочет, чтобы она дорожила тем, что у нее есть, а не страдала по тому, чего нет. Но, поскольку ему давно пора ложиться спать, а затронутая тема взрывоопасна (при том что у него собственных волнений полным-полно), его слова облекаются в менее богатую нюансами и менее убедительную форму, нежели ему, возможно, хотелось бы:
– Что ж, дорогая, извини, что я не проматывающий большие деньги хирург с виллой. – Он слышит сарказм в своем голосе и сразу понимает, к чему это приведет, но уже не может остановиться: – Какой стыд, что ты торчишь здесь, в этой трущобе, со мной:
– С чего ты на меня набрасываешься? К тому же уже слишком поздно, – резко отвечает Кирстен. – Я просто говорила, что они собираются на отдых, идиот… и сразу… невесть с чего… посреди ночи ты – щелк – и на меня с нападками, будто только и ждал этого. Я еще помню времена, когда ты не относился так критически к тому, что я говорила.
– Я не отношусь критически, я просто люблю тебя.
Сам по себе принцип пытаться учить чему-либо любимых воспринимается как покровительственный, неуместный и попросту злобный. Если бы мы действительно любили кого-то, то и речи не могло бы быть о необходимости изменить возлюбленного. Романтическая идея ясна: истинная любовь – абсолютное принятие партнера. Именно эта основополагающая благожелательность и делает такими волнующими первые месяцы любви. В начале отношений к нашим слабостям относятся с великодушием. Наша застенчивость, неловкость и смятение скорее умиляют (как то и было, когда мы были детьми), нежели вызывают сарказм или протест, самые коварные наши черты рассматриваются исключительно с пониманием.
Из этого вытекает прекрасное, сложное и безрассудное убеждение: быть по-настоящему любимыми – значит всегда получать одобрение всего, что есть в нас.
Брак наделяет Рабиха и Кирстен возможностью детально изучать характеры друг друга. Еще никогда в их взрослой жизни не было столько времени на изучение своего поведения в столь тесной среде обитания и с такими сложными переменными: глубокая ночь, внезапное утро; подавленность и паника из-за потери работы; разочарование из-за друзей; гнев из-за потерянных вещей. И вот, набравшись знаний, они загораются амбициозными замыслами в отношении возможностей друг друга. Случается, они уверены, что можно развить способности возлюбленного (коих нет), только указав на них. Они лучше знают, что не так и как это можно исправить. На их отношениях (тайком, но все же взаимно) установлена программа совершенствования. Рабих искренне хочет изменить жену, которую он любит. Избранная им тактика уже привычна: обозвать Кирстен меркантильной, наорать на нее, а попозже громко хлопнуть дверями.
– Тебя, видно, волнует, сколько зарабатывают наши друзья и как мало есть у нас, – горько упрекает он Кирстен, которая к тому времени, стоя у раковины, чистит зубы. – Тебя послушать, так будто живешь ты в лачуге, а из одежды у тебя одни только звериные шкуры. Я не хочу, чтобы ты больше так переживала из-за денег. Ты стала отвратительно меркантильной.
Рабих проводит свой «урок» в таком бешенстве (двери захлопываются действительно очень громко) не оттого, что он чудовище (хотя было бы неудивительно, если бы безучастный свидетель в тот момент увидел картину и пришел к такому выводу), а потому, что чувствует себя и напуганным и бесполезным: напуганным – оттого, что его жена, лучший на свете друг, видимо, не в состоянии постичь главного о деньгах, а бесполезным – оттого, что он не может предоставить Кирстен то, чего она, как теперь выясняется, очень и очень хочет (и вполне справедливо, уверен он глубоко в душе). Ему крайне необходимо, чтобы его жена видела все с его точки зрения, он уже утратил способность что-то ей показывать.
Мы знаем, что при обучении результат дают только забота и поразительное терпение: мы никогда не должны повышать голос, нам приходится быть чуткими, мы должны делать перерывы между уроками, чтобы каждый запомнился, и нам необходимо иметь в запасе с десяток похвал тому, кому делаем замечание (очень тактично, конечно). Но прежде всего – мы должны сохранять спокойствие.
И все же лучшей гарантией спокойствия учителя является безразличие к успехам и провалам своих уроков. Невозмутимый учитель, естественно, желает, чтобы все шло хорошо, но, если какой-либо болван заваливает, скажем, тригонометрию – это, по сути, беда ученика. Самообладание под контролем, поскольку отдельные ученики не очень-то сказываются на жизни учителей: они не контролируют их и не влияют на чувство удовлетворения. Способность сдерживать заботу – необходимый аспект спокойной и успешной педагогики.
Только спокойствие – это как раз то, чего нет в классе любви. Здесь просто слишком многое поставлено на карту. Здесь «ученик» – отнюдь не посредственная обязанность, а обязательство на всю жизнь. Провал разрушит все сущее.
Неудивительно, что мы можем быть истеричными и произносим неуклюжие, поспешные речи, из-за этого кажется, что мы и вовсе не имеем права давать совет. И также неудивительно, что в итоге мы достигаем прямо противоположной цели, поскольку унижения, гнев и угрозы редко влияют на чье-либо развитие. Немногие из нас становятся более разумны или более проницательны в отношении собственного характера после того, как на нашем чувстве собственного достоинства оставили зарубку или ущемили гордость, или наше «я» подверглось целой череде колких оскорблений. Мы скорее просто уходим в защиту и становимся уязвимы, сталкиваясь с высказываниями, которые воспринимаем как бессмысленные нападки, нежели задумываемся о своих промахах.
Овладей Рабих кое-какими более удачными методами обучения, его уроки могли бы дать другие плоды. Для начала он бы позаботился о том, чтобы они с Кирстен отправились прямо в постель и хорошенько отдохнули, прежде чем вступать в любой спор. На следующее утро он мог бы предложить прогуляться, возможно, в парк короля Георга V, купив по дороге кофе и булочек, чтобы перекусить на лавочке. Глядя на громадины дубов, он мог бы поблагодарить Кирстен за ужин и еще за пару каких-нибудь свершений, возможно, за ее умение разбираться в политике ее конторы или за доброе отношение к нему (позавчера она сходила за него на почту). Потом, вместо того чтобы осуждать ее, он обратился бы к своим чувствам.
– Текл, выяснилось, что я здорово начинаю ревновать к некоторым из наших знакомых, – начал бы он. – Не стань я архитектором, мы могли бы позволить себе летнюю виллу, и я бы ее всячески обожал. Я обожаю солнце и Средиземноморье. Мечтаю о прохладных известняковых полах, аромате жасмина и тимьяна в саду. Я так жалею, что подвел нас обоих. – Потом, словно врач, баюкающий пациента, прежде чем вонзить в него иглу: – А вот что еще мне хотелось бы сказать. Возможно, это урок нам обоим: в действительности мы очень счастливы во многом другом, о чем должны или по крайней мере можем стараться не забывать. Нам повезло друг с другом, мы любим свою работу и знаем, как весело провести летний отпуск на насквозь промокших от дождя Внешних Гебридах в домике фермера-арендатора, где слегка попахивает овечьим навозом. Что до меня, то, пока я с тобой, вполне откровенно, с радостью жил бы на этой лавочке.
Но дело не только в Рабихе, из него-то вышел бы ужасный учитель. Кирстен тоже не отличница. На протяжении их совместной жизни им обоим полностью не удались обе задачи: и учить, и учиться. При первом же намеке на педагогический тон собеседник решает, что подвергается нападкам, что, в свою очередь, побуждает его оградить свой слух от указаний и отбиваться от них язвительно и агрессивно, что приводит к еще большей раздражительности и упадку сил у «учителя».
– Рабих, за всю мою жизнь никто никогда не говорил мне, что я меркантильна, – отвечает Кирстен (в постели, еще больше изнуренная), глубоко обиженная предположением, будто она сравнивает себя с подругами и завидует им. – Только на днях мама в разговоре по телефону заметила, что ей не попадались такие скромные и аккуратные в обращении с деньгами люди, как я.
– Но это не совсем то. Мы знаем, что она говорит так только потому, что любит тебя, в ее глазах ты не можешь сделать абсолютно ничего неподобающего.
– Ты говоришь так, будто это беда! Почему же ты не в силах закрыть глаза на мои недостатки, если любишь меня?
– Потому что я люблю тебя по-другому.
– Это как же?
– Так, что это вызывает во мне желание помочь тебе справиться с определенного рода ошибками.
– Так это означает, что ты намерен быть моим мучителем!
Он понимает, что разогнался и потерял управление.
– На самом деле я люблю тебя. Так сильно люблю… – говорит он.
– Так сильно, что все время хочешь изменить меня? Рабих, мне жаль, но я не понимаю…
Грубые уроки позволяют ученикам искать утешение в мысли, что их учитель попросту безумец или злодей, а следовательно, сами они, по логике, лучше и должны быть вне критики. Услышав неразумно суровый приговор, мы вполне способны (также в утешение себе) почувствовать, что наш возлюбленный никак не может быть подлецом, и – в чем-то малом – наверное, даже прав.
Из сентиментальности мы противопоставляем претензии возлюбленных ободряющему тону наших друзей и родственников, которые никогда не предъявляли и отдаленно схожих требований.
Есть и иные способы смотреть на любовь. Древние греки в своей философии предложили полезно немодную перспективу отношений между любовью и поучениями. На их взгляд, любовь прежде всего была для обеих сторон чувством обожания другого человеческого существа. Любовь вспыхивала между оказавшимися лицом к лицу носителями разных добродетелей.
Из этого следовало, что чем сильнее и глубже любовь, тем сильнее желание учить и в свой черед учиться тому, как стать еще добродетельнее: как быть менее сердитыми и менее неумолимыми, более пытливыми или более отважными. Искренне любящие люди ни за что не могли удовлетвориться принятием друг друга такими, каковы они есть: это стало бы ленивым и трусливым предательством всего смысла отношений. Всегда есть что-то, что можно улучшить в нас самих и чему можно обучить других.
Но взгляд на отношения через древнегреческие «очки» (когда возлюбленные указывают на недостатки партнеров) нельзя рассматривать как отхождение от основных принципов любви: помогать своим партнерам становиться лучшей версией самих себя.
В более развитом мире, более близком к греческому идеалу любви, мы бы, наверное, знали, как быть чуть менее неуклюжими, перепуганными и напористыми, когда хотим указать партнеру на что-либо, а также, как быть менее воинственными и чувствительными, когда получаем ответную реакцию. Принцип взаимного обучения в рамках отношений утратил бы таким образом часть своих обидных оттенков. В ответственных руках мы бы приняли оба намерения: учить и учиться, привлекая внимание к недостаткам других и позволяя критиковать самих себя, – и в конечном счете, возможно, были бы верны истинному замыслу любви.
Рабиху никогда не удается держать себя в руках, доказывая свою точку зрения. Потребуется много времени и еще много лет стараний, прежде чем супруги как следует овладеют искусством учить и учиться. Но обвинения Кирстен в меркантильности затмило одно, пожалуй, сейсмическое событие. На пятом году их брака Кирстен улучила в высшей степени благоприятный момент на рынке недвижимости и продала их квартиру, приобретя в ипотеку (по очень выгодной цене) светлый и удобный дом в двух улицах от квартиры, на Ньюбэтл-Террас. Маневр выявил все ее умения переговорщика и финансового воротилы. Рабих, следя за Кирстен, которая сверяла поздно вечером различные ставки и рано утром строго спорила по телефону с агентами по недвижимости, пришел к выводу, что ему исключительно повезло жениться на женщине, которая так грамотно обращается с деньгами. По ходу дела он также осознал еще кое-что. Возможно, Кирстен не зря волнует то, как идут финансовые дела у других людей, и, это приводит их семью к определенному уровню материального комфорта. На это можно бы смотреть как на слабость но, если это и слабость (а Рабих даже не уверен, что это так), то она тесно связана с силой. Цена, какую должен платить Рабих за зависимость от финансового таланта жены, – это необходимость выносить еще и определенные связанные с ним недостатки. Те же добродетели, что делают ее великим переговорщиком и экспертом в области финансов, могут сделать ее (обычно это случается, когда муж ощущает беспокойство по поводу своей карьеры) с ума сводящим и неприятным собеседником при обсуждении достижений их знакомых. Как бы она себя ни вела, она остается верна своему стремлению к стабильности, нежеланию игнорировать материальные критерии успеха и пониманию того, какую цену и за что надо платить. Одни и те же качества служат причиной успеха и предчувствием ненадежности статусного положения. В редких беспокойствах по поводу богатства своих друзей Кирстен (теперь Рабих это понимает) откровенно выказывает как бы слабость своих сильных качеств. Забегая вперед: когда они переедут в свой новый дом, Рабих приложит усилия и никогда больше не станет упускать из виду этих сильных качеств жены, даже тогда, когда слабости особенно очевидны.
