– Изотта, дитя мое, Марк говорил тебе, что он женат?

Граф сидел вместе с графиней и дочерью за обеденным столом. Они только что поужинали и отпустили слуг.

Изотта подняла голову и улыбнулась, чего не наблюдалось уже очень давно.

– Нет, папа, наверное, как-то к слову не пришлось, – ответила она.

Но графу было не до шуток. Он в последнее время тоже редко улыбался.

– Я так и думал, – отозвался он угрюмо.

Графиня переводила взгляд с дочери на мужа, полагая, что это какая-то странная шутка, и попросила растолковать ей, в чем соль. Граф четко и ясно объяснил жене и дочери суть дела, повергнув в шок и ту и другую. Придя в себя, Изотта покачала головой и произнесла с уверенностью:

– Тут какая-то ошибка.

Но Франческо Пиццамано отверг возможность ошибки. Он объяснил, откуда поступила эта информация, и тут уверенность Изотты впервые поколебалась.

– Но этого просто не может быть! – воскликнула она. Ее черные глаза стали очень большими на побледневшем от испуга лице.

– Правда часто бывает невероятной, – ответил ее отец. – Я тоже не мог этому поверить, пока Марк сам не признал это. Очевидно, у него были какие-то серьезные причины, чтобы скрывать это.

– Какие могут быть причины? – спросила она дрогнувшим голосом.

Он пожал плечами и широко развел руки:

– В столь непростое время, когда на человека возложена такая задача, какую выполняет Марк, причин может быть сколько угодно. Инквизиторы откопали одну причину, на первый взгляд правдоподобную, которая выставляет его в абсолютно непривлекательном виде. Настоящая причина, вероятно, близка к этому, но может представить все в совершенно ином свете. Что я в первую очередь уважаю в Марке – это его способность пожертвовать всем ради дела, которому он служит.

– Но если инквизиторы… – начала она, но остановилась и отрывисто спросила: – Ему угрожает опасность?

Граф медленно покачал головой:

– Я надеюсь на Катарина. Его трудно сбить с толку.

Изотта стала возбужденно расспрашивать его о том, кто что говорил во время трибунала. Получив исчерпывающие ответы на все вопросы, она сидела какое-то время в тупом оцепенении, затем встала из-за стола и, сославшись на усталость, попросила разрешения уйти к себе.

Оставшись наедине с женой, граф мрачно спросил ее:

– Как ты считаешь, это сильно подействовало на нее?

Красавица-графиня была расстроена.

– У бедной девочки был такой вид, будто ей нанесли смертельную рану. Я пойду к ней. – Она тоже встала.

– Подожди минуту, дорогая, – сказал граф, протянув к ней руку. Она подошла, и он, обняв ее за талию, притянул к себе. – Может быть, лучше оставить ее одну. Я боялся, что эта новость будет для нее ударом. Правда, бог знает почему.

– Я тоже знаю почему.

Граф медленно кивнул:

– С учетом всех обстоятельств это наилучший выход. Покориться судьбе легче, когда желаемое перестает существовать.

Она положила руку ему на голову.

– Ты ведь не жестокосерден, Франческино, никогда не был таким. Но в вопросах, касающихся собственной дочери, у тебя на первый план выходит целесообразность. Подумай о ее сердце, дорогой.

– Я думаю о нем и не хочу ранить его больше, чем это необходимо. Я не хочу, чтобы она еще мучилась вдобавок ко всему, что ей пришлось выстрадать из-за меня. Потому-то я почти рад, что по воле обстоятельств ей остается только покориться.

– Боюсь, что я тебя не понимаю, дорогой.

– Возможно, это потому, что ты думаешь, будто во мне не говорит совесть. Я использовал собственную дочь как ставку в игре, которая велась ради Венеции. А игру мы проиграли. Я пожертвовал ею напрасно, промотал ее жизнь. У меня больше нет иллюзий. Солнце Венеции закатилось, спустились сумерки. И очень скоро наступит полная темнота. – Он говорил с трудом, в отчаянии. – Но я хочу, чтобы ты знала: я никогда не попросил бы от Изотты этой жертвы, если бы мы не были уверены, что Марк погиб. Да и она не пошла бы на это. И когда оказалось, что он жив, это была трагедия. А теперь он снова утрачен для нее, и она может опять примириться с той пустой жертвой, на которую мы обречены. Поэтому я и говорю, что это, возможно, к лучшему. Они любили друг друга, и он был достоин ее.

– И ты говоришь это вопреки тому, что открылось?

– Да, – кивнул он. – Я думаю, что его подвигло на эту женитьбу нечто аналогичное тому, чего я требовал от Изотты. Преданность делу, требующая отдать все, чем человек владеет. Когда он сегодня ответил утвердительно на этот вопрос, у него был вид мученика, приносящего себя в жертву. Если окажется, что это не так, то, значит, я ничего не понимаю в людях. – Граф тяжело поднялся. – Пойди к ней, дорогая, и скажи ей все это. Может быть, это утешит ее и придаст ей сил. Боже, помоги бедному ребенку! И нам всем тоже.

Но на сердце у Изотты было гораздо тяжелее, чем они думали, тяжелее даже, чем она позволяла своей матери подозревать. Когда ее заставили поверить в женитьбу Марка, это вовсе не примирило ее с судьбой, как надеялся отец, а лишило ее последней опоры. Обстоятельства могли помешать их браку с Марком, но она находила утешение в мысли о том, что между ними существует духовная связь, что они едины в вечности. А теперь эта связь была оборвана, и она осталась совсем одна, без руля и без ветрил, без спасения.

Она выслушала отцовские соображения, которые ей передала мать, но они не придали ей сил. Единственное объяснение поведения Марка, которое она нашла, ставило ее в унизительное положение. Когда она отправилась в то утро к нему в гостиницу, она думала, что он приехал в Венецию ради нее. Оказалось же, что его единственной заботой была политика. Боясь ранить ее гордость, он не сказал ей правды и, наверное, по той же причине скрывал свой брак в дальнейшем.

Нечаянные нежные слова о необходимости надеяться, которые он время от времени говорил, очевидно, означали только, что он надеялся избавить ее от брака, который, как он понимал, был ей ненавистен. Но теперь, когда правда открылась, этот брак вовсе не стал менее ненавистен ей. Напротив, выросшая между нею и Марком стена, оставившая ее в одиночестве, лишила ее сил мириться с судьбой.

Теперь она могла согласиться на брак с Вендрамином разве что в том случае, если бы душевная апатия полностью подчинила себе ее гордость.

В эти дни она почувствовала тягу к религии. Устав от мира, который мужчины наполняли постоянными бессмысленными раздорами, она подумывала о мирной жизни в монастыре как о прибежище, которое никто не посмеет у нее отнять. Вендрамин может отстаивать свои права на нее в спорах с другими мужчинами, но не вступит в спор с Богом.

Эти мысли позволили ей восстановить силу духа, и, если бы не Доменико, она уже объявила бы об этом намерении.

Доменико узнал от отца то немногое, что было известно о браке Марка, точнее, то, что раскрылось во время трибунала. Но по странной случайности он получил кое-какую информацию об этом также от самой виконтессы де Со.

Пытаясь выяснить подробности ссоры между Марком и Вендрамином, он обратился к майору Санфермо, с которым был давно дружен, и тот повел его на поиски Андровича в «Казино дель Леоне», где Доменико ни разу не был.

Он узнал о денежном долге, о том, что Марк-Антуан настаивал на его уплате, прежде чем он скрестит шпаги с Вендрамином, а также о том, где Вендрамин, по всей вероятности, достал эти деньги. Майор Санфермо предположил, что его выручила виконтесса де Со. Андрович категорически отрицал это. Но того, что говорил Андрович, Доменико уже не слышал.

– Кто-кто выручил? – спросил он, думая, что ослышался.

– Виконтесса де Со. Да вон она. – Санфермо указал на миниатюрную женщину, собравшую вокруг себя оживленную группу кавалеров и дам.

Ошеломленного капитана подвели к француженке и представили. Доменико вызвал у нее не меньший интерес, чем она у него, хотя сам он об этом не подозревал. Распростившись с ней через полчаса, Доменико чувствовал себя совершенно сбитым с толку, и последующий разговор с отцом не помог рассеять сумбур у него в голове.

– Она распространяет ложный слух о смерти Марка на эшафоте, чтобы скрыть, кто он такой, – объяснил граф.

– И это объяснение тебя удовлетворяет? – спросил Доменико.

– Это представляется мне логичным, – ответил граф и изложил сыну свою теорию о том, что все складывается к лучшему, которую Доменико затем пересказал сестре.

– Я думаю, Изотта, что Марк, подобно тебе, является заложником интересов его страны или его единомышленников. Но обмен кольцами с Вендрамином тебе пока не грозит. Мне удалось кое-что узнать, и, возможно, я узнаю больше.

По совету брата она решила повременить с объявлением о своем решении уйти в монастырь.

Между тем время шло, наступила Пасхальная неделя. Тучи сгущались и над головой Изотты, и над Венецией.

Война была окончена. Это было ясно, как становилось все яснее и то, что мир, которого с нетерпением ждали целый год, может и не принести Венеции покоя. И в Великую субботу венецианцам открылась горькая правда о том, что ждет Светлейшую республику.

После событий в Бергамо и Брешии крестьян провинции Венето решили вооружить, дабы они составили народное ополчение и могли противостоять попыткам новых переворотов. Во всех венецианских провинциях вспыхнула ненависть к французам, которых обвиняли в развале страны.

Франкофобию подпитывал и беззастенчивый грабеж, чинившийся французами на венецианской земле. У крестьян отнимали их урожай, их скот, их женщин. Люди толпами валили на вербовочные пункты, и вскоре тридцатитысячная армия новобранцев была под ружьем. Правительство рассчитывало использовать ее для борьбы с повстанцами, но крестьяне знали лишь одного врага – французов, и если им попадались в руки отдельные вражеские группы, с ними безжалостно расправлялись, мстя за все бесчинства.

Чтобы покончить с этим, в Венецию был направлен Жюно.

При новом режиме бесцеремонность стала во Франции чем-то самим собой разумеющимся. Равенство понималось как отмена всякой предупредительности и всех правил поведения, торжество оскорбительной и грубой прямоты. Именно это позволяло Марк-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Плохие манеры Бонапарта искупались его величием, его заносчивость была порождена сознанием собственной силы, а не высоты своего положения. Плохие манеры его приближенных, каждый из которых играл маленького Бонапарта в своем кругу, бросались в глаза, были вопиющими и оскорбительными.

Для встречи эмиссара Бонапарта Коллегия собралась в великолепном зале, где Веронезе и Тинторетто увековечили мощь и славу Венеции. На потолке Веронезе изобразил Венецию в виде чувственной красавицы, которую Справедливость и Мир коронуют на земном шаре. Над троном дожа сверкало яркими красками знаменитое полотно того же мастера «Битва при Лепанто», а справа висели принадлежавшие кисти Тинторетто портреты великих дожей – Донато, да Понте и Альвизе Мочениго.

Члены Коллегии, облаченные в свои тоги, и дож на троне ждали французского солдата.

Когда он предстал перед ними на пороге в сапогах со шпорами и треуголкой на голове, это выглядело как встреча старого порядка с новым – строгости, церемонности и обходительности с развязной прямотой, невоспитанностью, отсутствием всякого изящества и привлекательности.

Церемониймейстер, или рыцарь дожа, приблизился к посланцу с жезлом в руке, чтобы подвести его к дожу и представить, как полагалось по этикету. Но грубый солдат бесцеремонно отпихнул его в сторону и, не снимая головного убора, протопал через весь зал, клацая саблей по полу. Не дожидаясь приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и уселся в кресло справа от дожа, предназначенное для послов других государств.

Сенаторы онемели от столь презрительного обращения с ними. Если наглый выскочка-иностранец не желал оказать никакого уважения этому достойному собранию, значит солнце Венеции действительно закатилось. Побледневший и нервничавший Лодовико Манин настолько проникся ощущением значительности своего поста, что произнес тем не менее маленькую приветственную речь, которую предписывал этикет.

Жюно выказал полное пренебрежение к этикету, что ощущалось всеми патрициями как пощечина. Генерал вытащил из-за пояса послание от Бонапарта и зачитал его громким и резким голосом. Послание отличалось той же грубой и властной прямотой. Командующий Итальянской армией предъявлял венецианцам претензии по поводу вооружения крестьян и убийства французских солдат. О том, что это было спровоцировано разбоем и насилием, учиненным его солдатами, ограблением и убийством граждан страны, находящейся в состоянии мира с Францией, командующий умалчивал.

«Вы напрасно пытаетесь избежать ответственности за свои действия, – писал Бонапарт. – Вы думаете, я не смогу добиться, чтобы лучших людей во всем мире уважали?.. Сенат Венеции поступил вероломно в ответ на великодушие, которое мы всегда проявляли по отношению к ней. Мой адъютант, которого я посылаю к Вам, предложит Вам выбор: война или мир. Если Вы немедленно не разоружите и не разгоните нападающих на нас крестьян, не арестуете и не пришлете к нам зачинщиков убийств, то мы объявляем Вам войну».

Дальше Бонапарт продолжал в том же духе.

Прочитав послание до конца, Жюно встал так же резко, как и сел, и промаршировал из помещения с тем же презрением ко всяким любезностям.

– Теперь вы видите, – произнес граф Пиццамано, ни к кому, в частности, не обращаясь, – куда завела нас наша политика бездействия, наше малодушие и скупость. Мы были первой державой в Европе, а стали самой ничтожной.

И они униженно отправили Бонапарту письмо с извинениями, выражением уважения и преданности и обещанием немедленно принять меры в согласии с его требованиями.

На второй день Пасхи Жюно отбыл из Венеции, увозя с собой эту письменную попытку предотвратить войну, и в тот же день в Вероне вспыхнул мятеж многострадального населения, сопровождавшийся криками «Смерть французам!» и «За святого Марка!».

Несколько сотен французских солдат были убиты, остальные нашли убежище в фортах. Форты были окружены далматинскими войсками и вооруженными крестьянами, зачинщиками восстания. Граф Франческо Эмили отправился в Венецию, где он умолял сенат разорвать отношения с Францией и послать войска на помощь веронским патриотам.

Но если Светлейшая республика не порвала связи с Францией, когда это можно было сделать безболезненно, то теперь она была слишком напугана для этого. Отмежевавшись от восстания, вошедшего в историю под названием Веронской Пасхи, она еще раз подтвердила свой нейтралитет и дружеское отношение к Франции и бросила веронцев на произвол судьбы, вознаградив таким образом за преданность Венеции.

Бонапарт тем временем отправил в Верону Ожье, и в течение нескольких дней порядок был восстановлен.

Веронская Пасха и явилась тем предлогом, какой нужен был Франции для объявления войны. Но, словно этого было недостаточно, в самой Венеции как раз в тот день, когда восстание в Вероне было подавлено, французам был дан вооруженный отпор. Героем этих событий стал Доменико Пиццамано. На второй день Пасхи Совет десяти издал указ, согласно которому, в соответствии с заявленным Венецией нейтралитетом, все иностранные военные корабли должны были покинуть ее гавань.

Через два дня французский фрегат «Освободитель Италии» под командованием Жан-Батиста Ложье, сопровождаемый двумя люггерами, взял на борт в качестве лоцмана рыбака из Кьоджи и попытался войти в порт Лидо.

Доменико Пиццамано, командовавший гарнизоном форта Сант-Андреа, наблюдал за неизбежным и позорным концом Светлейшей республики с тем же чувством отчаяния и унижения, что и его отец. Не исключено, что он воспользовался этой возможностью, чтобы доказать, что в Венеции еще не совсем погасли искры того огня, который некогда принес ей славу. Как бы то ни было, следуя указу Совета десяти, он обязан был сделать то, что он сделал.

Когда ему доложили о приближении иностранных судов, он сразу поднялся на бастион, чтобы оценить обстановку.

Корабли шли без флагов, но принадлежали явно не Венеции, и, что бы ни представляли собой люггеры, шедший впереди «Освободитель Италии» был тяжело вооружен.

Доменико не колебался ни минуты. Он приказал дать два предупредительных выстрела в воду.

Люггеры вняли предупреждению. Сделав поворот оверштаг, они остановились. Капитан Ложье, однако, вызывающе продолжал вести корабль прежним курсом и поднял трехцветный французский флаг.

И тут Доменико мог благодарить небеса за то, что ему, подобно мученикам в Вероне, был дан шанс выступить за честь Венеции, не думая о последствиях. Он скомандовал открыть огонь на поражение. «Освободитель» начал отстреливаться, но, получив пробоину ниже ватерлинии, был вынужден выброситься на мель, чтобы не затонуть. Доменико взял два баркаса с вооруженными солдатами и отправился на захват вражеского судна. Их сопровождал галиот капитана Висковича с командой славянских воинов.

Они взяли французский корабль на абордаж и после яростной непродолжительной схватки, во время которой Ложье был убит, захватили его. Тем временем спустилась ночь.

Бумаги, найденные на корабле, свидетельствовали о том, что между Ложье и французами, проживавшими в Венеции, велась оживленная переписка. Доменико передал документы Совету десяти с тем, чтобы по отношению к этим людям были приняты меры. Но наутро Лаллеман выразил по этому поводу такой решительный протест, что бумаги пришлось уступить ему.

На следующий день Доменико был вызван на заседание Большого совета. Депутаты горячо приветствовали его, вынесли ему официальную благодарность и наказали и дальше выполнять свой долг с таким же рвением. Совет постановил также выдать всем участникам операции денежную премию в размере месячного оклада.

Доменико не видел ничего выдающегося в том, что он сделал. Но в глазах венецианцев, оскорбленных наглостью французов, он был героем дня, и его это огорчало. Он видел в этом восторге перед единичным протестом признак всеобщей вялости и неспособности старого льва святого Марка издать воинственный победный рык, некогда столь мощный.