Марк-Антуан высадился с гондолы на острове Риальто, а Филибера послал в «Гостиницу мечей» предупредить Баттисту, что он возвращается.

Естественным желанием Марк-Антуана было немедленно отправиться в Ка’ Пиццамано, но его удерживали сомнения. Он с тяжелым сердцем спрашивал себя, имеет ли смысл появляться там. Разумнее всего было бы, по его мнению, оставить эту семью в покое и убраться подобру-поздорову, пока у него есть такая возможность, из обреченной столицы этой обреченной республики, для которой он ничего толком так и не смог сделать.

Он принадлежал к тем, кто яснее мыслит на ходу, и потому, несмотря на слабость после длительного пребывания в постели, он предпочел пройтись пешком до площади Сан-Марко, а там уже взять гондолу. Он надеялся, что по пути так или иначе решит возникшую перед ним проблему.

Опираясь на трость, он побрел по Мерчерии, где под ярким весенним солнцем кипела жизнь и суета, торговцы на узких улочках громко расхваливали свой товар, покупатели не менее громко пререкались с ними, но все в этот ясный весенний день были настроены радостно и добродушно. Марк-Антуан, не обращая внимания на слабость, бодро двигался вперед; его элегантная фигура приковывала к себе взгляды окружающих. Однако, дойдя до Пьяццы, он почувствовал, что все-таки устал; лоб под треуголкой был мокрый.

Наступил час, когда большая площадь бывает запружена народом; сегодня же толпа праздношатающихся казалась ему более густой, чем обычно, и менее веселой.

Шеренга славянских солдат охраняла Дворец дожей. В городе уже имели место демонстрации против синьории, и правители боялись, что человеческий материал, в нормальных условиях податливый и послушный, стал легковоспламеняющимся.

Среди прогуливавшихся мужчин и женщин попадалось много офицеров из расположенных в городе и окрестностях частей, все они носили синие с золотом венецианские кокарды. Очевидно, их выманила на улицы по-летнему мягкая погода и желание узнать свежие новости, всегда имевшиеся на Пьяцце в изобилии. Толпа пребывала в тревожном ожидании.

Так и не решив свою проблему и испытывая усталость, Марк-Антуан сел на открытом воздухе за столик в кафе «Флориан», снял шляпу и вытер пот со лба. Он заказал баварское пиво и начал потягивать его, как вдруг почувствовал, что рядом кто-то стоит. Подняв голову, он увидел приземистую фигуру в порыжевшей черной рясе. Глаза-бусинки на хищном желтоватом лице разглядывали его. Это был Кристоферо Кристофоли, осведомитель и главный исполнительный сотрудник инквизиции.

Улыбаясь Марк-Антуану несколько угрюмо, сотрудник инквизиции произнес приветственную фразу, которая показала, что он подозрительно хорошо информирован.

– Рад видеть вас в добром здравии и на вольных просторах. Примите мои поздравления. Мы беспокоились о вас. Вы разрешите? – Он пододвинул стул и опустился на него, не дожидаясь разрешения. – Так мы будем меньше бросаться в глаза. Меня вечно все узнают – просто досада.

– В данный момент, – отозвался Марк-Антуан, – досадно еще и то, что я не приглашал вас за свой столик. Я польщен вашей заботой о моем здоровье, но не думаю, что ваше присутствие будет полезно для моей репутации.

– Все опасаются этого, – вздохнул Кристофоли. – Но вы несправедливы ко мне. Зная, что люди избегают моего общества, я никогда не навязываю его, если это не нужно для дела.

– Мне так не повезло, что я нужен вам по делу? – спросил Марк-Антуан, подавив приступ раздражения.

– Пока еще рано судить, повезло вам или нет.

– Когда я узнаю, что у вас за дело, то смогу судить более взвешенно, – сказал Марк-Антуан, глотнув пива.

Флегматичные бусинки продолжали разглядывать его.

– Даже в Венеции вы предпочитаете свои национальные напитки, – заметил Кристофоли. – От привычки трудно отказаться.

Марк-Антуан поставил стакан на стол.

– Вы ошибаетесь. Это не английское пиво.

– Я знаю. Но вы ведь не англичанин. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. – Он перегнулся к Марк-Антуану через маленький столик и понизил голос, что было излишней, чисто инстинктивной предосторожностью, поскольку вблизи них никто не сидел. – Видите ли, уважаемый, государственные инквизиторы хотят разрешить свои сомнения относительно вашей национальности.

Раздражение Марк-Антуана все возрастало. Это была дурацкая и досадная трата времени и усилий, как и все действия венецианского правительства, которое занималось никому не нужными делами и никак не препятствовало силам, подтачивавшим фундамент государства. Однако внешне он сохранял полное спокойствие.

– Буду рад помочь им в любой момент.

Судебный исполнитель улыбнулся с одобрением:

– Вот сейчас как раз самый подходящий момент. Если вы не против, я буду иметь честь проводить вас к ним.

Марк-Антуан бросил на него гневный взгляд, на что Кристофоли снова ухмыльнулся:

– Вон там сидят трое моих людей, и если им придется применить силу, то разыграется некрасивая сцена. Я уверен, что вам не хотелось бы этого. – Он встал. – Идемте?

Марк-Антуан ни секунды не колебался. Он подозвал официанта, заплатил за пиво и с невозмутимым видом последовал за Кристофоли. Миновав строй солдат, охранявших ворота Порта-делла-Карта, они прошли во двор Дворца дожей, где полбатальона славян расположились биваком возле большого бронзового колодца. Затем они поднялись по лестнице, охранявшейся гигантами Сансовино, и по величественной наружной галерее дошли до другой лестницы, у подножия которой стоял часовой. Тут они стали подниматься все выше и выше, пока выдохшийся Марк-Антуан не понял, что они идут на самый верхний этаж дворца, где находилась Свинцовая тюрьма.

В комнате, представлявшей собой что-то среднее между караульным помещением и канцелярией, исполнитель перепоручил Марк-Антуана заботам тучного чиновника, который тут же заинтересовался его именем, возрастом, общественным положением, национальностью и местом постоянного проживания.

Кристофоли стоял рядом, пока Марк-Антуан говорил чиновнику, что он Мелвилл, и сообщал все соответствующие данные. Чиновник записал их в журнал. Затем он приказал двум лучникам обыскать Марк-Антуана. Однако, не считая шпаги, ничего такого, что следовало бы у него отобрать, они не нашли.

По окончании этой процедуры те же лучники провели его вслед за надзирателем в помещение для арестованных. Это была комната средних размеров, в которой находились стол, стул, табурет с тазом и кувшином и кровать на колесиках.

Ему сказали, что за деньги он может приобрести то, что ему понадобится и что не выходит за рамки разумного; надзиратель посоветовал ему заказать ужин.

После этого его оставили в одиночестве, и он должен был признать тот несомненный факт, что он стал арестантом инквизиции. Обычно этот факт вселял ужас в людей, но Марк-Антуан постарался отнестись к нему с философским спокойствием. Все это раздражало его, но не пугало.

Он написал записки сэру Ричарду Уорзингтону и графу Пиццамано, прося их помощи. Просьба, обращенная к первому из них, была скорее требованием защитить его права иностранца, графа же он просил об одолжении.

Оказалось, однако, что о помощи он мог не беспокоиться. Катарин Корнер, хотя и склонялся к мысли о виновности Марк-Антуана, тем не менее позаботился о том, чтобы тот имел возможность опровергнуть это убеждение. Поэтому, когда на следующее утро Марк-Антуан предстал перед грозным трибуналом инквизиторской тройки, он увидел, что и британский посол, и граф Пиццамано уже находятся там.

В камеру за ним пришел Кристофоли. Он провел его на третий этаж громадного дворца и затем по широкой галерее, окна которой выходили во двор, где тени отступали перед утренним апрельским солнцем и слышались разговоры и смех солдат, свободных от несения караула.

Кристофоли остановился перед высокой красивой дверью, охранявшейся двумя гвардейцами. В стене рядом с дверью была высечена голова льва в натуральную величину. Раскрытая пасть льва служила почтовым ящиком для тайных донесений.

Дверь открылась, и Марк-Антуан вошел в прекрасный величественный аванзал. Два лучника в красной униформе, вооруженные алебардами, стояли по обеим сторонам двери, двое других охраняли маленькую дверь справа. Младший офицер расхаживал взад и вперед по залу. В восточной стороне зала имелось высокое окно с витражом, изображавшим геральдические фигуры. Солнечный свет, пробиваясь сквозь стекло, отбрасывал цветные блики на деревянный мозаичный пол. Под окном стояли две высокие фигуры – сэр Ричард и граф.

При появлении Марк-Антуана граф Пиццамано хотел подойти и поговорить с ним, но офицер вежливо остановил его. Он сам сразу же подошел к арестованному и провел его, вместе с Кристофоли, в инквизиторскую.

Это была небольшая и уютная комната, так же изобиловавшая фресками, позолотой и витражами, как и остальные помещения роскошного дворца. Марк-Антуана подвели к деревянной перекладине, отгораживавшей допрашиваемого от инквизиторов. Он спокойно поклонился им. Инквизиторы сидели в ковшеобразных креслах на невысоком помосте около стены, перед каждым из них была установлена небольшая кафедра, чтобы они могли вести записи. Катарин Корнер, как член Совета дожа, был в красном и занимал центральное кресло, двое других, являвшиеся членами Совета десяти, сидели в черных мантиях по бокам от него. Всю стену за их спиной занимал гобелен с изображением льва святого Марка с нимбом, опиравшегося одной лапой на раскрытое Евангелие.

Перед помостом находилась еще одна кафедра, за которой стоял секретарь трибунала в патрицианском облачении.

Офицер удалился, оставив Кристофоли следить за арестованным.

Марк-Антуан спокойным и уверенным тоном попросил у инквизиторов разрешения сесть, поскольку он еще не вполне оправился от последствий ранения.

Ему подали стул, после чего секретарь открыл заседание трибунала, зачитав пространный обвинительный акт. Вкратце он сводился к обвинению в шпионаже, введении властей в заблуждение, передаче французскому правительству информации, наносящей ущерб Светлейшей республике, а также в том, что он выступал под вымышленным именем Мелвилла, якобы англичанина, являясь на самом деле французским подданным, членом Совета пятисот, тайным агентом Директории по имени Камилл Лебель.

Дочитав, секретарь сел на свое место, и Катарин Корнер учтиво обратился к арестованному:

– Вы слышали обвинительный акт и, несомненно, сознаете, какой приговор может быть вынесен за столь серьезные преступления. Вы имеете право указать причины, которые, по вашему мнению, могут смягчить приговор.

Марк-Антуан поднялся и прислонился к ограждению.

– Поскольку эти обвинения целиком – или почти целиком – основываются на вопросе о моем имени и национальности, а мои утверждения не будут иметь веса, я почтительно предлагаю вам выслушать посла Великобритании и моего друга сенатора графа Пиццамано, которые присутствуют здесь.

У сидевшего по правую руку от Корнера Анджело Марии Габриэля было вытянутое скорбное лицо; говоря в нос траурным тоном, он одобрил это предложение как вполне разумное. Третий инквизитор, Агостино Барбериго, старик со сморщенным лицом, трясущийся и наполовину парализованный, лишь пренебрежительно кивнул в знак согласия.

Первым вызвали Ричарда Уорзингтона. Он держался с важностью и уверенностью. Однажды он уже совершил ошибку в отношении мистера Мелвилла, и, когда тот пожаловался Уильяму Питту, посол получил неприятный выговор из Уайтхолла. После этого Мелвилл игнорировал посла – в наказание, как считал сэр Ричард, – и лишал его шанса реабилитироваться в глазах правительства. И вот теперь ему представилась наконец такая возможность, так что он был намерен не упустить ее.

Поэтому он произнес страстную речь в защиту Марк-Антуана – трудно было назвать его выступление как-то иначе. Внушительность его риторики чувствовалась даже на французском языке, на котором сэр Ричард предпочел говорить, но, несмотря на риторику, его показания были малоубедительны, так как основывались на письмах Уильяма Питта, из которых первое привез с собой виконт де Со, а последующие поступили с почтой.

Сэру Ричарду пришлось признаться, что он не был знаком с подсудимым до их встречи в Венеции, а потому не мог удостоверить его личность. Он начал было говорить, что тем не менее письма английского премьер-министра не оставляют сомнений на этот счет, но его остановил заунывный голос инквизитора Габриэля, звучавший особенно заунывно на французском с его обилием носовых согласных:

– Вы вряд ли вправе, сэр Ричард, исключать возможность, что арестованный мог незаконным путем завладеть письмом, которое он показал вам, а последующие письма месье Питта могли быть написаны в результате недоразумения, подстроенного подсудимым в своих корыстных целях.

– Я сказал бы, – ответил сэр Ричард с горячностью, – что это предположение совершенно невероятно и просто… фантастично.

– Благодарю вас, сэр Ричард… – меланхолично прогудел инквизитор.

Что касается Марк-Антуана, то он-то знал, что предположение инквизитора не такое уж фантастическое, – он именно это и проделал, присвоив документы Лебеля.

Мессер Корнер также поблагодарил британского посла, в то время как старый Барбериго ограничился сдержанным кивком.

Сэр Ричард, громко сопя, приподнял одну руку в знак приветствия Марк-Антуану и улыбнулся ему, надеясь, что это произведет впечатление на судей. Кристофоли проводил его до дверей, и тут же в помещение вошел граф Пиццамано.

С его появлением рассмотрение дела приняло более серьезный характер. Как члену сената, ему предложили сесть рядом с секретарем, откуда он мог видеть и инквизиторов, и арестованного.

Граф говорил ясно и довольно кратко. Он сказал, что познакомился с обвинительным актом и не сомневается в его ошибочности, доказательств чего имеется более чем достаточно.

Да, арестованный присвоил себе чужое имя и национальность, но сделал это как сторонник монархии, в ходе борьбы с якобинством – наихудшим из несчастий, когда-либо обрушивавшихся на Светлейшую республику. Чтобы убедиться в этом, достаточно выяснить настоящее имя арестованного и то, чем он занимался до приезда в Венецию. Но это не все. Уже находясь в Венеции, он оказал существенную помощь Светлейшей, причем с риском для собственной жизни.

Граф сообщил, что знаком с арестованным очень давно, еще с тех пор, как граф служил послом Венеции в Лондоне, и потому может подтвердить, что инквизиция имеет дело с Марк-Антуаном де Мельвилем, виконтом де Со. Рассказал он также и о том, какое участие принимал Марк-Антуан в событиях в Вандее.

– Но какими бы героическими ни были его действия там, – продолжил граф, – они не могут сравниться с тем, что он сделал, несмотря на смертельный риск, ради той цели, к которой стремится каждый венецианец, если ему дорога его родина.

Таким образом, граф был скорее адвокатом арестованного, нежели просто свидетелем, но инквизиторы из уважения к его сенаторскому статусу смотрели на это нарушение принятой процедуры сквозь пальцы. Помимо всего прочего, Пиццамано был и членом Совета десяти, так что имел полное право присутствовать на заседании трибунала.

Габриэль почесал тонким красным указательным пальцем свой длинный и такой же красный нос, заметно выделявшийся на фоне бледного лица.

– Арестованный столь многолик, – прохныкал он, – что человеческий разум просто теряется. То он предстает как французский эмигрант виконт де Со, то как агент британского правительства Марк Мелвилл, то как тайный агент Директории гражданин Камилл Лебель.

– Это было необходимо для того, чтобы выполнить задание, – объяснил Марк-Антуан.

– Трибуналу известно, какими методами действуют тайные агенты, – мягко отозвался Корнер. – Мы знаем, что для успешного выполнения задания им приходится порой делать вид, что они работают на вражескую сторону. Таким образом, нам понятно, что вам необходимо было выступать то под именем Мелвилла, то Лебеля. Вопрос в том, какое из этих имен соответствует действительности.

– На этот вопрос, ваша честь, вам уже ответил граф Пиццамано. Разве стал бы виконт де Со рисковать своей жизнью ради победы якобинства, от которого он так пострадал?

– По-моему, это исчерпывающий ответ, – вставил граф.

Довольно необычное лицо Корнера с тонкими чертами было задумчиво. Он молчал. Но старый Барбериго саркастически произнес дрожащим голосом:

– На первый взгляд ответ не вызывает сомнений. Но наше положение заставляет нас заглянуть глубже и обратить внимание на другие мотивы. Мне представляются вполне возможными такие обстоятельства, при которых виконт де Со мог бы посчитать выгодным для себя пойти на службу Директории. В конце концов, Директория – не то же самое правительство, лишившее виконта собственности и всех привилегий.

– Этот вопрос должна прояснить моя деятельность в Венеции, о которой может рассказать граф Пиццамано, если он будет не против.

Граф тут же принялся очень обстоятельно и убедительно рассказывать, какую ценную информацию время от времени сообщал ему виконт де Со для передачи дожу, и особо подчеркнул разоблачение Рокко Терци и Сартони.

– Что еще требуется для оправдания арестованного? – задал вопрос граф.

– Может быть, ничего и не требовалось бы, – упорствовал в своем недоброжелательстве старый инквизитор, – если бы ущерб, причиненный Светлейшей республике гражданином Лебелем, не перевешивал пользу, принесенную мистером Мелвиллом.

Это побудило графа задать вопрос, который беспокоил его с самого начала:

– Но установлено ли достоверно, что он и Камилл Лебель – одно лицо?

– Арестованный не отрицал этого, то есть молчаливо признал, – ответил Корнер.

– Я открыто признаю это, – вмешался Марк-Антуан, немало озадачив графа. – Ведь я не мог бы войти в доверие французского посла, если бы не представился ему как полномочный агент Директории. Разрешите, я объясню вам, как это стало возможным.

Стараясь быть кратким, он рассказал им о встрече с подлинным Лебелем в гостинице «Белый крест» в Турине.

Барбериго отозвался старческим хихиканьем:

– Прямо сказка из «Тысячи и одной ночи»!

Габриэль, казалось, еще глубже погрузился в меланхолию.

– Вы хотите, чтобы мы поверили, что вы в течение всех этих месяцев успешно выступали во французском посольстве под чужим именем?

– Да, я прошу вас поверить в это, как бы неправдоподобно это ни выглядело. Но об этом свидетельствует и информация, которую я регулярно передавал вам.

В спор вступил Корнер:

– Мы не отрицаем, что кое-какая переданная вами информация действительно была ценной. Но нам не следует забывать и о возможности того, что вы передавали ее именно с целью завоевать наше доверие в случае ареста.

– Неужели вы допускаете, что с этой целью я мог бы разоблачить Рокко Терци или Сартони, нанеся такой ущерб французской разведке?

– Или сообщить о недавних планах Франции объявить войну Венеции и использовать ее как разменную пешку в переговорах с Австрией? – вставил граф Пиццамано.

Барбериго погрозил ему пальцем:

– Лишь будущее покажет, достоверна ли эта информация. Мы же рассматриваем то, что происходило в прошлом.

Корнер откинулся на спинку кресла и, обхватив подбородок рукой, обратился к графу:

– Проблема в том, что мы перехватили письма, в которых арестованный пишет Директории о мерах, предпринимаемых венецианским правительством.

Марк-Антуан сразу же ответил ему сам:

– Вы сами говорили о том, в каком сложном положении находится тайный агент. Чтобы успешно играть роль Лебеля, мне необходимо было поставлять им какие-то данные. Не знаю, какие именно письма вы перехватили, но, прочитав их внимательно, вы можете убедиться, что ни в одном из них нет сведений, которые могли бы принести вред Венецианской республике или которые не стали бы достоянием гласности еще до того, как эти письма достигли Парижа.

Корнер молча кивнул, как будто соглашался с этим, но Габриэль хлопнул рукой о кафедру.

– Есть и гораздо более серьезные обвинения! – пронзительно выкрикнул он.

– Я подхожу к этому, – отозвался Корнер успокаивающим тоном, словно укоряя коллегу за несдержанность. Он выпрямился в кресле и уперся локтями в кафедру.

– Несколько месяцев назад, – медленно проговорил он, – еще до того, как Франция вторглась на нашу территорию, в сенат поступило низкое, ничем не оправданное требование изгнать из пределов Венецианской республики несчастного принца королевской крови, который эмигрировал из Франции и благодаря нашему гостеприимству проживал под именем графа де Лилля в Вероне. Это требование, написанное в ультимативной форме, было подписано Камиллом Лебелем. Как мы позже выяснили, ультиматум был составлен не по указанию из Парижа, а по вашей собственной инициативе и подписан был вами, потому что французский посол отказался подписывать столь постыдный документ. Если вы будете отрицать это, я предъявлю вам доказательства.

– Я не отрицаю ни это, ни любые другие достоверные факты.

Ответ был неожиданным не только для инквизиторов, но и для графа Пиццамано.

– Вы не отрицаете это? – откликнулся Корнер. – Как тогда можете вы, заявляя о своей роялистской, антиякобинской позиции, объяснить мотивы, которыми вы руководствовались, совершая этот поступок, столь недоброжелательный по отношению и к своему монарху, и к Светлейшей республике?

– Да-да! – проскулил Габриэль. – Как можно согласовать ваши утверждения с ультиматумом, не только причинившим вашему принцу столько зла, но и вынудившим Светлейшую республику сделать шаг, который, как вы знали, неизбежно выставлял ее на позор перед всеми нациями?

– Ответьте на этот вопрос! – захихикал старый Барбериго. – Да, ответьте! Проявите такую же находчивость, как и при сочинении всех прочих вымышленных историй, попытайтесь!

Корнер приподнял одну руку, утихомиривая разбушевавшегося коллегу.

Бросив презрительный взгляд на серое старческое лицо, Марк-Антуан хладнокровно ответил:

– Я напомню вам, господа, обстоятельства того момента. – Он сделал паузу и под суровыми взглядами инквизиторов постарался собраться с мыслями. Даже граф Пиццамано смотрел на него нахмурившись. – Да, приказа из Парижа я на это не получал, но сказать это можно только в строго буквальном смысле. Из предыдущего письма Барраса было ясно, что такой приказ поступит, и он действительно поступил спустя несколько дней после того, как я послал ультиматум.

– Но почему вы вдруг решили совершить поступок, который должен был бы вызывать у вас отвращение, если вы в самом деле тот, за кого себя выдаете?

– Как вы, наверное, помните – или, по крайней мере, как должно быть отмечено в ваших записях, – ультиматум поступил в сенат дня через два после ареста Рокко Терци. Из-за этого ареста я оказался в очень трудном и опасном положении. Я был единственным, помимо Лаллемана и сообщников Терци, кто знал о том, чем он занимается. Поэтому на меня пало серьезное подозрение. Чтобы спасти свою жизнь и продолжить свою антиякобинскую деятельность, я должен был развеять это подозрение и вернуть доверие Лаллемана. Это было нелегко. Мне пришлось совершить акт, доказывавший твердость моих якобинских убеждений. Фактически я лишь выполнил заранее тот приказ, который поступил через несколько дней. Но даже без этого приказа мои действия были оправданны, ибо, принося в жертву необходимости принца и достоинство Светлейшей республики, я делал это ради окончательной победы и того и другого.

Этот честный ответ, казалось, давал исчерпывающее объяснение данному факту. Граф Пиццамано, слушавший вначале с недоумевающим видом, теперь откинулся в кресле, облегченно вздохнув. Инквизиторы в нерешительности переглядывались. Наконец Корнер, подавшись вперед, спросил спокойным и любезным тоном:

– Если я правильно понял вас, вы утверждаете, будто во французском посольстве полагали, что вы Камилл Лебель, и будто месье Лаллеман не подозревал, что на самом деле вы виконт де Со?

– Да, я утверждаю это.

Аскетическое лицо с тонкими чертами впервые за все время допроса утратило доброжелательное выражение. Глаза Корнера глядели на Марк-Антуана из-под тонких седых бровей жестко и непримиримо.

– Но как это возможно, – бросил он, – если ваша супруга является якобы двоюродной сестрой месье Лаллемана? Она открыто выступает под именем виконтессы де Со, постоянно проводит время в вашем обществе и ухаживала за вами во французском посольстве во время болезни.

Для Марк-Антуана этот неожиданный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Он резко, почти слышимо вздохнул. Мессер Корнер после секундной паузы продолжил:

– Вы всерьез хотите убедить нас, что месье Лаллеман, кузен виконтессы де Со, не знал, что вы виконт? Вы хотите, чтобы мы в это поверили?

Марк-Антуан колебался не больше двух-трех секунд, но в голове у него за это время пронеслось очень много мыслей.

Граф Пиццамано резко повернулся на стуле лицом к нему. Возможно, вопрос так же застал его врасплох, как и самого Марк-Антуана.

При других обстоятельствах ответить на этот вопрос было бы нетрудно, и любая проверка доказала бы правдивость его слов. Надо было всего лишь объяснить, что так называемая виконтесса де Со самозванка, присвоившая этот титул по совету настоящего Лебеля. Поскольку тот стремился представить шпионку как эмигрировавшую аристократку, то имя де Со было первым, какое должно было прийти ему в голову: он завладел имением Со и полагал, что виконт гильотинирован.

Марк-Антуан мог бы сказать, что было бы неблагоразумно и неосторожно с его стороны разоблачать ее как засланную французскими якобинцами шпионку сразу после ареста Рокко Терци, поэтому он отложил разоблачение на более поздний срок, а тем временем решил завести с ней знакомство, чтобы наблюдать за ней и использовать ее как источник информации.

Он мог бы, вдобавок к этому, подсказать инквизиторам, как легко можно было бы удостовериться в истинности его показаний и тем самым снять с него это самое серьезное обвинение. Но, сделав это, он неизбежно погубил бы это хрупкое создание, приоткрывшее ему свою одинокую, томящуюся в безнадежной тоске душу. Разоблачение означало бы ее арест и, скорее всего, смерть от гарроты. Он мысленно видел это жуткое стальное приспособление в виде подковы, охватывавшее шею жертвы сзади и снабженное винтом. При вращении винта подкова сжимала шею приговоренного все туже и туже. Марк-Антуан представил себе тонкую белую шею, зажатую в этом смертельном воротнике, а над ним привлекательное, по-детски ясное маленькое лицо, влажные глаза, глядевшие на него так нежно в их последнюю встречу, и губы, признающиеся в преданной любви.

Если бы он оправдался перед инквизиторами такой ценой, его до конца дней преследовало бы это видение, он презирал бы себя, купив свое спасение за счет жизни несчастной женщины, которая к тому же вернула к жизни его самого.

Но это с одной стороны.

С другой стороны, была Изотта, чей отец смотрел на него строгим взглядом, не понимая, почему он мешкает с ответом. Изотта была в любом случае потеряна для него, но мысль о том, каким он предстанет в ее глазах, когда отец расскажет ей обо всем, была невыносима.

Ему не впервые приходилось выбирать из двух зол, но никогда еще этот выбор не был таким тяжелым. Он, конечно, должен был предпочесть меньшее зло, при котором страдать придется ему самому, ибо сколько-нибудь благородному сердцу легче перенести боль, нежели причинить ее другому. Невозможно было бросить на съедение львам женщину, которой он был обязан жизнью.

Поэтому в конце концов он ответил просто:

– Да, я прошу вас поверить в это.

Мессер Корнер какое-то время продолжал смотреть на него суровым взглядом, к которому, однако, примешивалось и удивление, словно инквизитор ожидал иного ответа и был разочарован. Затем он со вздохом откинулся в кресле и предоставил своим коллегам продолжать допрос.

Но Габриэль лишь задумчиво поглаживал свой длинный нос, а дряхлый Барбериго зевнул и вытер слезившиеся близорукие глаза.

Граф Пиццамано по-прежнему смотрел на арестованного с недоумением.

Марк-Антуан не только молчаливо признал то, что представлялось графу совершенно невероятным, но, признав это, фактически сознавался и в своей виновности, ибо существование виконтессы де Со в тех обстоятельствах, на которые указал инквизитор, казалось несомненным доказательством того, что французский посол не мог не знать, кто такой Марк-Антуан в действительности. А это предполагало только один вывод. Но сделать этот вывод граф, в отличие от инквизиторов, никак не мог. Он был в полной растерянности.

Он вспомнил свой разговор с дочерью в тот вечер, когда Марк-Антуан впервые появился у них по приезде в Венецию. Бедная девушка оказалась жестоко обманутой в своем предположении, что Марк-Антуан приехал в Венецию прежде всего ради нее. И это при всех тех унижениях, которые ей приходилось переживать в связи с ее помолвкой. Но может быть, правда о Марк-Антуане как-то примирит ее с предстоящим браком, который беспокоил графа гораздо больше, чем можно было подумать.

Может быть, в связи с раскрывшейся правдой все в конце концов шло к лучшему? Но было ли это правдой? Чем больше вопросов он себе задавал, тем меньше ответов мог найти.

Наконец мягкий голос Корнера прервал его размышления. Инквизитор обращался к Кристофоли:

– Проводите арестованного в отведенное ему помещение и проследите, чтобы он был обеспечен всем, что предусмотрено для заключенных. Мы дадим знать о принятом нами решении.

Эти зловещие слова наполнили холодом сердце Марк-Антуана. Он поднялся и, ухватившись за перекладину перед собой, стоял какое-то мгновение в нерешительности. Затем, осознав, что его протесты или утверждения ничего не дадут, он поклонился трем инквизиторам и молча вышел вместе с сопровождающим из комнаты.

Когда дверь за ними закрылась, мессер Корнер спросил графа Пиццамано, не хочет ли тот сказать что-нибудь, что могло бы помочь инквизиторам в вынесении решения. Барбериго опять устало зевнул.

Граф встал:

– Я хочу только напомнить уважаемым членам трибунала, что все обвинения против виконта де Со основаны на предположениях, в то время как в его пользу говорят достоверные факты.

– Мы помним об этом, не беспокойтесь. Что нам мешает оправдать его, так это виконтесса, как вы и сами понимаете.

Граф опустил подбородок в шейный платок.

– Это совершенно сбивает меня с толку, – признался он. – Главное, я не могу понять, почему он скрывал, что женат.

– Но разве это не очевидно? Если бы он признал это, то тем самым раскрыл бы свою подлинную личность. В случае ареста он мог надеяться убедить нас в том, что выдавал себя перед французами за Камилла Лебеля. Но мог ли он надеяться убедить нас в этом, если они знали, что он виконт де Со?

– Я уже говорил, – вмешался Барбериго, – что нетрудно вообразить обстоятельства, при которых виконт де Со мог решиться на сотрудничество с Директорией. И я не сомневаюсь, что так оно и было. Соблазном, против которого трудно было устоять, могло быть, к примеру, обещание вернуть ему конфискованное поместье.

– Я знаю его достаточно хорошо и никогда не поверю в это, – твердо возразил граф. – Это лишь еще одно предположение, противопоставляемое вами его заслугам перед Венецианской республикой. Каждая из них противоречит выводу, к которому вы склоняетесь.

– Не сомневайтесь, что мы учтем все его заслуги, – заверил его Корнер. Он учтиво наклонил голову. – Мы благодарим вас за помощь, синьор.

Поняв, что на этом его миссия завершена, граф мрачно поклонился членам трибунала и вышел в крайнем душевном смятении.

Барбериго беспокойно поерзал в кресле:

– Есть ли надобность тратить время на дальнейшее обсуждение? По-моему, все ясно.

Корнер повернулся к нему со своей мягкой загадочной улыбкой:

– Завидую тому, как ясно вам все видится. Мои глаза похуже, они лишь пытаются разглядеть истину в тумане. А как с вами, мессер Габриэль?

Габриэль пожал узкими плечами:

– Было высказано столько предположений, что я просто теряюсь.

– Надеюсь, вы не собираетесь проверять их все? – проворчал Барбериго.

– Не вижу в этом смысла, мы будем просто ходить по кругу.

– И я так считаю. – Старый инквизитор громко прокашлялся. – Итак, давайте выносить приговор.

– Вы хотите выносить приговор по делу, в котором столько противоречивых данных? – задумчиво спросил Корнер.

– Что значит, хочу ли я? – сказал Барбериго. – Это моя обязанность. Сейчас не время для колебаний. Вокруг столько врагов и шпионов, что наш долг – действовать на благо республики, отбросив всякие сомнения.

– Наш первейший долг вынести справедливый приговор, – возразил Корнер.

Габриэль в недоумении повернулся к нему:

– Но если мы не будем больше обсуждать дело и не будем выносить приговор, то что вы предлагаете?

– Отложить решение, – ответил Корнер, сжав губы. – Доводы «за» и «против» так уравновешены, что, согласитесь, самое разумное – подождать, пока какие-нибудь новые данные не нарушат это равновесие и не перетянут чашу весов в ту или иную сторону. Я твердо убежден в этом. Если вы не согласны, нам придется передать это дело на рассмотрение Совета десяти.

– Это выход! – обрадовался меланхоличный Габриэль. – Я полностью согласен.

Они выжидающе обратились к Барбериго. Старик смотрел на них, моргая слезящимися глазами. Он был раздражен, и голова его тряслась больше, чем обычно.

– Я не буду спорить с вами. Но эта оттяжка – пустая трата времени. Этот молодой человек держится вызывающе, что для меня всегда служит признаком виновности. Уж поверьте моему опыту. Было бы милосерднее не заставлять его мучиться в неизвестности, ему все равно не миновать гарроты. Но поскольку вы, похоже, твердо стоите на своем, давайте отложим приговор.