Изотта с братом опять беседовали в ее будуаре.

В отчаянии она расплакалась, утратив величественный вид.

Доменико с несчастным выражением лица сидел на расписном сундуке, упершись локтями в колени и подперев голову руками. Изотта пересказала брату свою беседу с Вендрамином, и его беспокоил ее неосторожный визит к Марк-Антуану.

– Ты, конечно, поступила очень глупо, но это ерунда. Что действительно ужасно, так это то, что Вендрамин знает об этом и может шантажировать тебя. Если ему придет в голову придать это огласке… О господи! – Он вскочил и забегал по комнате.

– Меня это пугает гораздо меньше, чем перспектива стать женой мерзавца, мошенника и убийцы. И такого мужа отец навязывает мне из-за своей преданности Венеции. Боже мой! Разве менее позорно быть приманкой для этого преступника, взяткой за его участие в патриотической деятельности, чем быть обвиненной в распутстве? Что за честь быть его женой? Уж лучше, по-моему, бесчестье, которым он угрожает мне, если я ему откажу.

Доменико опустился рядом с ней на одно колено и обнял ее, чтобы подбодрить.

– Бедная моя Изотта, бедное дитя! Не отчаивайся. До свадьбы дело еще не дошло и, бог даст, никогда не дойдет. Думаешь, я хочу, чтобы этот бандит стал моим зятем? Ты очень мудро поступила, отложив окончательное решение. У нас еще целый месяц впереди. Мало ли что может произойти за месяц! – Доменико нежно поцеловал сестру, и она с благодарностью прижалась к нему. – Я не собираюсь просто ждать развития событий, – продолжал он. – Для начала постараюсь выяснить подробности его ссоры с Марком – что именно привело к дуэли. Это, наверное, нетрудно узнать. Может быть, вскроются какие-нибудь полезные для нас факты, и мы что-нибудь придумаем.

Но, несмотря на решимость Доменико помочь своей сестре, сделать это было не так-то просто, поскольку он, во-первых, подобно его отцу, избегал фривольного общества и заведений, где Вендрамин и какое-то время также Марк-Антуан были завсегдатаями, а во-вторых, воинский долг удерживал его в форте Сант-Андреа.

Вести, дошедшие до Венеции в марте, лишь усилили страх, порожденный переворотами в Бергамо и Брешии. Бонапарт, форсировав реку Тальяменто, упорно заставлял австрийцев отступать все дальше и дальше, пока эрцгерцогу Карлу не пришлось в конце месяца собирать остатки разбитой армии у Клагенфурта, в то время как французы уже находились на австрийской территории и перегородили дорогу на Вену.

Лодовико Манин избежал ужасной необходимости вступить в последний момент в военный союз с Австрией, и Большой совет не собирался, чтобы обсудить этот вопрос. К тому моменту, когда граф Пиццамано сообщил дожу о коварных планах французов, Итальянская армия уже приближалась к Венеции, и было поздно предпринимать какие-либо меры, кроме подготовки самого города к обороне в напрасной надежде уберечь его от разграбления.

Совет десяти дал соответствующие указания на этот счет, хотя, ввиду растущего недовольства населения явной неспособностью правительства защитить их, членам Совета, вероятно, приходило в голову, что, если даже собранные в Венеции войска и не смогут защитить город от неприятеля, они, по крайней мере, смогут защитить правительство от народа.

Тем временем, чтобы утихомирить страсти, усердно распространялись обнадеживающие слухи. Император якобы посылал к ним на выручку новую армию в семьдесят тысяч человек, что было неправдой. Более правдивым был слух, что вот-вот будет заключен мир, – но население не подозревало, какой ценой.

Не только войска были приведены в состояние боевой готовности. Агенты инквизиции также предельно активизировали свою деятельность, и аресты по подозрению в якобинстве, шпионаже и прочих изменнических действиях совершались то и дело. В обстановке растущей паники люди исчезали один за другим.

Когда Марк-Антуан наконец выздоровел и покинул французское посольство, он с трудом узнал Венецию. Произошло это в самом начале апреля, точнее, на следующий день после битвы при Юденбурге, где австрийцы потерпели поражение, поставившее точку в кампании.

Хотя в Венеции об этом еще не подозревали, война была окончена, и оставалась неделя до подписания соглашения о приостановке военных действий.

Виконтесса находилась в посольстве и ухаживала за Марк-Антуаном до тех пор, пока это могло служить оправданием того, что она уклоняется от выполнения данного ей Лаллеманом задания вести исподволь пропагандистскую работу, подготавливая умы венецианцев к тому, что их ожидает. Для этого посол задействовал небольшую армию агентов, многие из которых были местными жителями.

Ее удалили, как только Марк-Антуану разрешили вставать с постели и сидеть по несколько часов у окна, глядя на площадь Корте-дель-Кавалло. Нельзя сказать, чтобы это было очень увлекательно, но солнце в сочетании с целебным воздухом ранней весны способствовали его быстрейшему выздоровлению.

Когда Марк-Антуан, в халате и шлепанцах, уселся там впервые, накрывшись пледом и кое-как подвязав густые черные волосы, он выразил виконтессе благодарность, признавая свой неоплатный долг перед ней – долг, который его беспокоил.

– Если бы не вы, Анна, я бы не выжил.

Виконтесса улыбнулась Марк-Антуану с грустной нежностью. Она сражалась с угрожавшей ему смертью, не жалея себя, и это оставило свои следы. Ее обаятельное личико, которое раньше поражало детской свежестью, теперь осунулось и выдавало ее истинный возраст.

– Не преувеличивайте. Но если я немного помогла вашему выздоровлению, то это будет доброе дело, которое хоть в какой-то мере уравновесит все остальное.

– Все остальное?

Она отвернулась и стала поправлять весенние фиалки в стоявшей на столе вазочке-майолике.

Когда она заговорила снова, в ее голосе звучала нотка сдерживаемой ярости и сожаления о том, что она не может отомстить за него.

– Я знаю точно, кого вы должны благодарить за ранение, которое замышлялось как убийство. Я сразу подозревала это, а теперь у нас есть доказательства. Один из тех, кого вы ранили, был главарем этой банды. А Вендрамин после нападения десять дней не выходил из дому.

– Это очень интересно, – отозвался Марк-Антуан.

– Интересно? Было бы гораздо интереснее, если бы я могла призвать этого убийцу к ответу. Сначала я считала, что все это из-за меня. Может быть, отчасти так и было – но только отчасти. Похоже, другая послужила главной причиной. – Она сделала паузу, подошла к нему и поправила подушки у него под спиной. – Я поняла это, когда сюда прибежала Изотта Пиццамано. Нам, видимо, суждено было стать соперницами.

Она произнесла это небрежно и рассмеялась, чтобы придать своим словам видимость шутки и сгладить их прямоту.

Он не ответил ей. Упоминание имени Изотты сразу заставило его подумать о том, что он находится в безвыходном положении, потерпев фиаско во всем.

Какое-то время виконтесса довольствовалась тем, что украдкой наблюдала за ним, но затем не выдержала:

– Я сочувствовала ей, зная, что она должна выйти за Вендрамина, даже когда мне было известно о нем гораздо меньше. И что мне теперь делать? – Помолчав, она положила руку ему на плечо. – Если вы любите мадемуазель Изотту, почему вы миритесь с тем, что она собирается выйти за Вендрамина?

Он сидел, бледный чуть ли не до прозрачности, и бессильно рассматривал свои руки. Затем он поднял глаза и наткнулся на ее испытующий взгляд:

– Если вы скажете, как это сделать, то сами дадите ответ, который я не могу найти.

Она отвела от него взгляд и убрала руку с его плеча, как будто он дал ей отпор. Отодвинувшись от него немного, она вздохнула.

– Понятно, – сказала она. – Я так и думала. – Но затем, словно вдруг осознав, что выдала себя, опять приблизилась к нему и проговорила с горячностью, вызвавшей краску на ее щеках: – Не подумайте только, что я из зависти желаю ей зла. Я так люблю вас, Марк, что готова сделать все, чтобы вы нашли счастье с ней.

– Дорогая моя! – воскликнул он и протянул к ней руку.

Она сжала его руку в своей и произнесла, не отпуская ее:

– Я не стыжусь признаться в том, что вы, должно быть, уже знаете и к чему не может быть возврата, как следует из того, что вы перед этим мне сказали. Не смотрите так обеспокоенно, дорогой. Я не сожалею ни о чем.

Он нежно пожал ее руку в ответ. Его, безусловно, глубоко тронуло признание женщины, так самоотверженно доказавшей свою преданность ему, но он не мог не ощущать и странную иронию судьбы, вложившей эти чувства в сердце той, которая присвоила себе его имя и называла себя его вдовой.

Единственное, что он мог сказать ей, казалось ему самому невыразительным и банальным:

– Дорогая Анна, я всегда буду с благодарностью и нежностью считать себя вашим должником.

– Это лучшее, чем вы можете меня отблагодарить. – Она опять поколебалась. – Вам, возможно, будут говорить обо мне… нелестные вещи. Что-то вы, наверное, уже знаете – или подозреваете. Запомните, пожалуйста, что, какой бы я ни была, с вами я всегда была абсолютно искренней.

– Да я и не мог бы предположить ничего другого.

– Я очень рада. – Однако в ее голубых глазах была не радость, а печаль, и казалось, что из них вот-вот польются слезы. – Сегодня я оставляю вас, Марк. Нет больше повода для моего пребывания здесь. Филибер теперь справится и без меня. Но вы будете иногда заглядывать ко мне в Ка’ Гаццола, как раньше? И если вдруг окажется, что я могу как-то помочь вам в ваших личных делах, то не забывайте, что я всегда готова сделать для вас все возможное, только прикажите.

При этих словах голос у нее дрогнул. Она импульсивно наклонилась к нему, поцеловала его в щеку и, прежде чем он успел осознать это, выскочила из комнаты.

Он оставался сидеть в той же позе, погрузившись в грустные размышления и испытывая своеобразную нежность к женщине, которую, следуя своему долгу, должен был бы разоблачить как шпионку. Но, вспоминая все, что он успел без особого успеха сделать за эти месяцы в Венеции, он думал с удовлетворением только о том, что пожалел лжевиконтессу.

С этих пор забота о нем была возложена на Филибера; иногда его заменял жизнерадостный молодой венецианец Доменико Казотто. Он развлекал Марк-Антуана, сообщая ему последние венецианские новости. Развлечение было даже большим, чем подозревал Казотто, поскольку Марк-Антуан, зная, кем он был, внутренне потешался над попытками молодого человека вызвать его на компрометирующую откровенность. Возможно, он веселился бы меньше, если бы знал, какую сеть плетет вокруг него инквизиция с помощью этого жизнерадостного венецианца с невинным взглядом.

Но он совсем не думал об опасности, о которой его предупреждала Изотта в тот вечер, когда на него напали. Пусть даже инквизиторы догадывались, что Лебель и Мелвилл – одно лицо, все равно доказательств, что он ярый противник якобинства, было более чем достаточно, не говоря уже о тех услугах, которые он оказывал Светлейшей республике при посредничестве графа Пиццамано, включая наиболее значительную – предупреждение, посланное графу с одра болезни.

Поэтому, почувствовав себя в начале апреля вполне выздоровевшим и покинув гостеприимный посольский кров, он не колеблясь вернулся в свой номер в «Гостинице мечей». Он с уверенностью отмел опасения, высказанные Лаллеманом:

– Если бы я оставался здесь дольше, чем требуется для излечения раны, это действительно было бы подозрительно. Чтобы приносить какую-то пользу, я должен обладать свободой передвижения, а иначе лучше сразу же покинуть Венецию.

Вийетар собирался в Клагенфурт, куда его вызвал Бонапарт, – в связи с тем, как предполагал Марк-Антуан, что Директория прислала генералу такое же распоряжение, что и Лебелю.

Кампания была практически завершена. Лаллеман ожидал известия об этом со дня на день.

– И тогда, – говорил он, – наступит черед Венеции. Но приличный предлог для вмешательства еще надо поискать.

Марк-Антуан решил, что это подходящий момент для того, чтобы убедительно сыграть роль Лебеля.

– К чему такая разборчивость? Чем не предлог предоставление Венецией убежища так называемому графу Прованскому? Первый шаг был сделан, когда я потребовал его изгнания. Теперь я мог бы развить эту тему, если бы мне это поручили.

– Вам это не поручают, – язвительно бросил Вийетар. – Директория требует более основательного предлога, как вам известно.

– И вам, Вийетар, это тоже известно, – заметил Марк-Антуан не менее язвительно, показывая, что он не забыл о его вмешательстве, едва не стоившем Лжелебелю жизни. – Чем вы занимались, пока я был прикован к постели? Вы могли бы выполнить кое-какие из замечательных обещаний, которые давали, когда прибыли сюда. Так где же результаты? – Марк-Антуан окинул его холодным взглядом. – Критиковать других легче, чем сделать что-то самому.

– О чем вы, черт побери? У меня не было задания действовать в качестве провокатора.

Марк-Антуан бросил на него такой свирепый и колючий взгляд, что вся спесь слетела с Вийетара и очередное саркастическое замечание замерло на его плотно сжатых губах.

– Мне так и доложить директорам? Сказать им, что вы ограничиваетесь выполнением только тех заданий, которые были даны вам лично, и пренебрегаете всем прочим, что необходимо для блага Франции? Ну, если вы считаете, что провокации ниже вашего достоинства, то, конечно…

– Я этого не говорил! – чуть ли не в страхе воскликнул Вийетар. – Лаллеман, вы свидетель, что я такого не говорил.

Марк-Антуан продолжал, не обращая внимания на его протесты:

– Раз это ниже вашего достоинства, я тем более должен подумать, как действовать дальше. – Он обратился на прощание к Лаллеману: – Я сообщу вам, как развиваются дела, когда представится возможность.