В результате собственной беспечности Вендрамин потерял много крови во время ночного нападения на Корте-дель-Кавалло и так ослабел, что вынужден был десять дней соблюдать постельный режим. И если забота о здоровье подсказывала ему, что надо вылежать еще какое-то время, то забота о своем положении в обществе и о репутации вынуждала его в данной политической обстановке показаться на люди.

Поэтому в тот самый день, когда Марк-Антуан отправил предупреждение графу Пиццамано, Вендрамин, презрев слабость и недолеченную рану, решился выйти из дому.

Погода была мягкая, светило солнце, оживляя краски домов, отражавшихся в темно-синей воде. Он плыл в гондоле, устроившись на подушках фелцы и отдернув кожаные занавески. Он надел сиреневый с серебром костюм, который, как он знал, очень шел ему; его блестящие золотистые волосы были тщательно причесаны и уложены. Рана, находившаяся на стыке шеи и левого плеча, требовала, чтобы рука была на перевязи, но необходимость скрывать, что он ранен, требовала отсутствия перевязи, и он держал руку согнутой, продев большой палец в отверстие между пуговицами жилета. Он надеялся, что это не слишком бросается в глаза.

Гондола направилась к западу по Большому каналу, прошла мимо залитого солнцем купола церкви Санта-Мария делла Салюте и свернула на канал Сан-Даниэле. Навстречу прошла другая гондола с двумя усердно трудившимися гондольерами, которая увозила мессера Корнера из Ка’ Пиццамано.

Вендрамин прибыл как нельзя кстати – граф как раз собирался послать за ним. Он даже уже сказал об этом, когда за окном раздался плеск воды, разрезаемой носом приближающейся гондолы, и меланхоличный оклик гондольера. Доменико, стоявший у раскрытой стеклянной двери, вышел на балкон и перегнулся через перила.

– Можешь не хлопотать, – сказал он. – Вендрамин уже здесь.

Лицо графа немного просветлело. Он заметил, что это очень своевременно, и опять выразил удивление по поводу того, что Вендрамин отсутствовал больше недели.

– Ну да, как раз с того дня, когда на Марка было совершено покушение.

Он произнес это так сухо, что граф бросил на него пристальный взгляд.

– Ты считаешь, тут есть какая-то связь?

– Возможно. Во всяком случае, я думаю, нежелательно, чтобы Вендрамин знал, откуда к тебе поступила информация о планах французов.

– На что ты намекаешь?

– Раненого Марка отнесли во французское посольство. Если об этом станет известно, то это может кончиться для него очень плохо. Наверное, тебе лучше просто сказать, что ты имеешь все основания полагать, что таковы намерения французов. А если ты упомянешь о только что состоявшемся визите мессера Корнера, то Леонардо решит, что он и принес тебе эти сведения.

– Ладно, – кивнул граф, нахмурившись.

Мессер Вендрамин вошел с беспечным видом, дававшимся ему нелегко. Он чувствовал, что Доменико, который, как он знал, всегда относился к нему с неприязнью, внимательно рассматривает его с головы до ног, отмечая его бледность, темные круги под глазами и то, как он держит руку перед собой, стараясь, чтобы это выглядело естественно.

Граф поинтересовался, почему он так долго не приходил, и Вендрамин ответил, что был болен. Сославшись на слабость, он попросил разрешения сесть и взял для себя стул. Граф с сыном не стали садиться. Доменико стоял спиной к окну прямо напротив Вендрамина, а граф расхаживал взад и вперед, излагая информацию, содержавшуюся в письме Марк-Антуана.

Упомянув о переходе Бергамо на сторону врага, о чем Вендрамин уже знал, граф передал ему также только что полученное известие о том, что и Брешия сделала то же самое.

– Вы и без меня понимаете, что́ необходимо сделать, и притом немедленно. Вы сохраняете прежнее влияние на своих барнаботто?

– Да, на всех до единого. Они меня не подведут, – не колеблясь ответил Вендрамин.

Не испытывал он и каких-либо опасений по поводу навязанного ему сотрудничества с французами. Оно длилось недолго и носило ограниченный характер. Во всех остальных отношениях он оставался верным венецианцем и не собирался сворачивать свою патриотическую деятельность.

– Значит, я могу полностью положиться на вас? – спросил Пиццамано, остановившись напротив него и с беспокойством ожидая ответа.

И просительный тон, и взгляд графа говорили о том, что Вендрамин нужен ему сейчас, как никогда. Вендрамин понимал, что это ставит его в выгодное положение, которое даже враждебность Доменико не может пошатнуть.

– Да, полностью, – ответил он.

Граф с видимым облегчением вновь стал мерить шагами кабинет.

– В таком случае мы, наверное, должны не тратя времени созвать Большой совет. Между нами, мы можем заставить Манина принять безотлагательные меры, если Совет проголосует за них.

– Я готов пойти к нему, как только вы прикажете. Можете не сомневаться, что я сделаю все, что в моих силах, как делал до сих пор.

– Да, я знаю, и я благодарен вам за это, – сказал Пиццамано.

– Вы благодарны мне? – медленно проговорил Вендрамин, глядя на графа. – Может быть, вы отблагодарите меня не только на словах, синьор? Может быть, вы заверите меня, что я получу то, чего я так страстно желаю, в благодарность за все доказательства моего рвения, которые я уже не раз представлял?

Граф опять остановился и посмотрел на него, нахмурив брови. Ему, как и его сыну, было ясно, что имеет в виду Вендрамин. Он ожидал, что Доменико тут же выразит протест. Но Доменико молчал.

Воспользовавшись паузой, Вендрамин продолжил:

– Момент как нельзя более подходящий. Если в Совете начнутся разногласия, то мое слово как вашего зятя, синьор, будет гораздо весомее и мне удастся привлечь на нашу сторону многих колеблющихся.

Оба Пиццамани по-прежнему молчали, так что Вендрамин довел свою мысль до конца:

– Признаюсь, я прошу этого не только из патриотических соображений, но и по личным мотивам.

Граф не обманывался насчет того, что Вендрамин старается воспользоваться ситуацией в личных целях, однако относился с отрешенной терпимостью ко всему, не оскорблявшему его патриотические чувства, и не винил Вендрамина.

– Вы имеете в виду ускорение вашей женитьбы, – произнес он спокойно.

Вендрамин ответил ему так же спокойно:

– Согласитесь, синьор, если бы я не проявлял нетерпения, с которым до сих пор успешно справлялся, это было бы плохим комплиментом Изотте.

Граф в задумчивости опустил голову.

– Это очень неожиданно, – посетовал он.

– Но ведь и ситуация требует решительных действий.

– И к тому же сейчас Великий пост.

– Разумеется, я дождусь Пасхи. До нее ведь еще месяц. Самое подходящее время.

Пиццамано повернулся к Доменико. Его молчание казалось отцу странным.

– А ты что скажешь?

– Что этот вопрос должна решить Изотта.

– Конечно, конечно. Последнее слово остается за ней. Но если она не будет против выйти замуж так скоро, то, значит, договариваемся на Пасху.

В это время дверь открылась. На пороге стояла Изотта.

– У вас секреты или можно войти? – спросила она.

– Заходи, заходи, дитя мое, – ответил ее отец. – У нас тут как раз вопрос, который ты должна решить.

Вендрамин вскочил на ноги и приветствовал ее.

Она тихо и плавно приблизилась, со спокойной грацией во всех своих движениях.

– А, Леонардо! – сказала она. – Мне сообщили, что вы пришли. Вы так давно не были у нас, что мы уже начали беспокоиться.

– Одно это возмещает все неудобства плохого самочувствия, – ответил он, поцеловав ее руку.

– Мы гадали, что могло с вами случиться, – с вами и с Марком. Вы исчезли в одно и то же время.

Он посмотрел на нее с подозрением, но она ответила ему прямым взглядом и даже слегка улыбалась. Он решил, что она никак не может знать о смерти Мелвилла.

Тут его внимание отвлек Доменико.

– Как раз перед приходом Леонардо я тоже говорил о странности этого совпадения, – заметил капитан. Лицо его при этом было таким же невозмутимым, как у его сестры.

– Боюсь, что мы его больше не увидим, как это ни печально, – вздохнул Вендрамин. – По дороге сюда я зашел в «Гостиницу мечей» справиться о нем, и мне сказали, что он исчез, – произнес он мрачным тоном. – Не знаю, то ли его арестовали, то ли он бежал из Венеции, опасаясь ареста.

– Могу сообщить вам, что он не арестован, – сказал граф.

Еще более неожиданным было сообщение Доменико:

– А я могу добавить, что он не бежал.

Но поистине ошеломляющим было то, что сказала Изотта:

– А я могу добавить, что он и не умер, как вы полагаете.

Граф переводил удивленный взгляд с одного из своих детей на другого. Он чувствовал в их словах какой-то непонятный для него подтекст. Вендрамин тоже его почувствовал. Известие о том, что Мелвилл жив, явилось для него шоком, как и форма, в которой оно было преподнесено. Но он не мог идти на попятную, не выяснив, что же кроется за всем этим, и задал вопрос, который напрашивался:

– Почему же я должен так полагать?

– Разве вы со своими молодчиками не были убеждены в этом, когда оставили его на Корте-дель-Кавалло во вторник вечером на прошлой неделе?

Вендрамин вытаращил глаза, он был потрясен. Но это поразило бы и любого невиновного на его месте, как поразило и графа.

– Дорогая Изотта! Что вам такое наговорили? С какой стати я буду пятнать свою репутацию такими сомнительными приемами? Я вполне способен защитить свою честь в открытом поединке, как, я думаю, достаточно хорошо известно. – Он намекал на свою репутацию искусного фехтовальщика.

На Изотту его слова не произвели впечатления. Она изогнула брови:

– Но во время поединка с мистером Мелвиллом вы, кажется, не смогли защитить ее – или, по крайней мере, самого себя?

В этот момент Доменико неожиданно проявил необычную для него заботу о госте.

– Но что же вы держите бедного Леонардо на ногах? – воскликнул он. – Он же еще слаб.

С этими словами он подскочил к Вендрамину, чтобы подать ему стул, и при этом был так неловок, что налетел на самого Вендрамина. Тот от неожиданности вскрикнул и инстинктивно прикрыл правой рукой рану на левом плече.

Лицо Доменико было в каком-нибудь футе от лица Вендрамина. Глядя ему в глаза, капитан с извиняющейся улыбкой произнес:

– О! Ваша рана! Прошу прощения за свою неловкость.

– Ха! Я, оказывается, ранен? Вот уж поистине! Я узнаю от вас сегодня массу новостей о себе.

Однако он с трудом скрывал боль. Опустившись на стул, он достал носовой платок и вытер холодный пот со лба.

Недоумевающий граф наконец не выдержал:

– Что все это значит, Доменико? Ты можешь объяснить мне четко и внятно?

– Разрешите, я сделаю это, синьор, – вмешался Вендрамин. – Из-за того, что несколько месяцев назад я дрался на дуэли с мистером Мелвиллом…

– Ах, так это по крайней мере вы признаете! – перебил его Доменико. – Ну конечно, отрицать это было бы бессмысленно.

– Почему я должен отрицать это? Между нами возникло разногласие, которое невозможно было разрешить каким-либо другим путем.

– Что за разногласие? – спросил граф.

Вендрамин поколебался, прежде чем ответить:

– Оно носило сугубо личный характер, синьор.

Но граф Пиццамано придерживался старомодных понятий о чести и настаивал на ответе:

– Оно не может быть настолько личным, чтобы нельзя было объяснить мне его. Это затрагивает честь одной из сторон. Учитывая возможные в будущем отношения со мной, на которые вы претендуете, я полагаю, что имею право знать все обстоятельства.

Вендрамин, казалось, был в затруднении:

– Право-то вы, конечно, имеете. Но если я раскрою причины моей ссоры с Мелвиллом, то поневоле огорчу этим тех, кого никак не хотел бы огорчать. Если вы, синьор, позволите Изотте быть вашим представителем, то ей я могу откровенно рассказать все. Вы ведь ради нее хотите знать правду, и потому будет целесообразнее, если я открою ее непосредственно вашей дочери.

Подумав, граф Пиццамано решил, что это имеет смысл. Как-то раз Изотта откровенно поведала ему о тех чувствах, которые они с Марк-Антуаном испытывают друг к другу. Ему казалось, что оба они стараются подавить эти чувства, и он мог лишь уважать их за это. Он понимал также, что у человека в том положении, в каком был Вендрамин, эти чувства могут пробудить ревность, и предполагал, что этим и была вызвана ссора. В целом, считал он, было бы лучше уступить Вендрамину. Чистосердечный разговор между ним и Изоттой мог бы расставить все на свои места и облегчить ход дальнейших событий.

– Ладно, – кивнул он. – Будь по-вашему. Пойдем, Доменико, пусть Леонардо объяснит все Изотте. Если она будет удовлетворена, то не вижу причин, почему бы и мне не удовлетвориться этим.

Доменико вышел вслед за отцом без возражений. Но, оставшись с ним наедине, не мог не поделиться тем, что его беспокоило:

– Вендрамин должен объяснить и нечто поважнее дуэли. Вы заметили, что у него повреждено левое плечо? Видели, как он дернулся, и слышали, как он вскрикнул, когда я намеренно толкнул его?

– Да, видел и слышал, – ответил граф не задумываясь и так мрачно, что это удивило его сына.

– Вы должны помнить подробности, о которых говорил камердинер. Нападавших было четверо. Двоих Марк-Антуан ранил, и одного из них, главаря этой шайки, в плечо. Это странное совпадение. Оно не наводит вас на размышления?

Граф стоял перед сыном, высокий и худой, но уже не такой подтянутый, как ему хотелось бы. И Доменико вдруг заметил, насколько постарел отец за последнее время. В его темных глазах не было прежней гордости. Граф вздохнул:

– Доменико, я не хочу размышлять об этом. Он предпочел рассказать о своей ссоре с Мелвиллом Изотте. Я думаю, он объяснит ей все. Она потребует этого от него. Пускай она выносит решение, поскольку ей придется иметь дело с последствиями.

Капитан никогда еще не видел, чтобы отец уклонялся от ответственности. Это было невыносимо для него, и он спросил негодующе:

– А если его объяснение не удовлетворит Изотту? А это, предупреждаю вас, вполне вероятно. Что тогда?

Граф положил руку сыну на плечо:

– Я же сказал, Доменико, что предоставляю ей решать, даю ей полную свободу. А я лишь молюсь – поскольку, как ты и сам знаешь, слишком многое зависит от этого, – я молюсь, чтобы она была при этом снисходительна, а самое главное, не выносила суждения поспешно.

Доменико склонил голову:

– Прошу прощения за дерзость, отец.

Между тем в библиотеке у Изотты практически не было возможности выносить какие-либо суждения, поскольку представленное Вендрамином объяснение звучало скорее как обвинение, нежели как защита.

– Вы не сядете, Изотта, чтобы не заставлять меня стоять? Я еще не вполне поправился.

– После ранения, – закончила она фразу, спокойно садясь против него.

– Ну да, после ранения, – признал он даже с некоторым презрением. – Но я собираюсь поговорить с вами о моей дуэли с мессером Мелвиллом. И когда я расскажу вам о ней, вы вряд ли захотите развивать эту тему. Да, я хотел убить его, убить в честном поединке. И никогда еще подобное желание не было более оправданным. Ибо я узнал, что этот подонок обесчестил меня. Надо ли мне говорить вам, каким образом?

– Вы хотите, чтобы я отгадала это?

Вендрамин внимательно посмотрел на нее, разозленный ее спокойствием. Он почти ненавидел эту ауру холодной девственной чистоты, которая окружала ее наподобие нимба над головой льва святого Марка и которую он считал притворством распутницы. Он не понимал, как смеет она смотреть на него с таким пренебрежительным самодовольством, испытывая в душе все эти недостойные чувства. Надо обязательно вывести ее на чистую воду, думал он.

– Мне открылось, что ваш мессер Мелвилл соблазнил женщину, которая, как я надеялся, станет моей женой.

Она выпрямилась и застыла в этой позе; на щеках ее выступил румянец.

– О какой женщине вы говорите? Ко мне это не может относиться.

Он поднялся, в возбуждении забыв о своей ране и своей слабости:

– Может быть, мне продемонстрировать доказательство? А то меня уже тошнит от вашего лицемерия! Может быть, сообщить вам, что я знаю, кто была та дама, что так стремительно бежала при моем появлении из комнаты мистера Мелвилла несколько месяцев назад? Может быть, мне сказать, откуда я знаю это? Показать вам улику, которую я храню и которая может убедить всех? Может быть…

– Хватит! – вскричала она и тоже встала. – Как смеете вы пачкать меня своими гнусными измышлениями? Да, это была я. Вы думаете, я буду отрицать то, что я делала? Но между простым визитом и теми низкими инсинуациями, которые порождает ваш испорченный ум, такая же разница, как между снегом и грязью.

Тут уж он не мог обвинить ее в холодности и бесчувственности. Эмоций было хоть отбавляй; ее испепеляющий уничижительный гнев заставил его присмиреть.

– Вы говорите, у меня испорченный ум? Да возьмите любого венецианца, хотя бы вашего отца. Спросите его, что он подумал бы, увидев даму из общества, которая закрылась с мужчиной в его комнате и фактически обнимается с ним. Если хотите, чтобы он умер от стыда, спросите его об этом.

Логичность его рассуждений подействовала на нее, как холодная вода на огонь, и восстановила ее обычное спокойствие.

Подавив эмоции, она села и ровным тоном разъяснила ему обстоятельства и цель ее визита к Марк-Антуану. Если то, что она говорила, и можно было рассматривать как попытку снять с себя подозрение, то голос ее отнюдь не был просительным. Ее рассказ длился довольно долго, и слабость Вендрамина заставила его тоже сесть, слушая ее. Поверил ли он ей – неизвестно; по крайней мере, заговорил он о неправдоподобии рассказанной ею истории:

– Разве не было другого подходящего момента для этого самоотречения, как вы это называете? Мелвилл постоянно бывал в вашем доме, и ничто не мешало вам поговорить с ним здесь, тем не менее вы предпочли совершить поступок, которого любая другая дама, если она дорожит своей репутацией, избегала бы как огня.

Она понимала, что бесполезно было бы объяснять ему, насколько важно было немедленно оправдаться в глазах Марк-Антуана и как нестерпима была малейшая отсрочка. Вендрамин этого не понял бы, и его оскорбительное недоверие к ее рассказу лишь возросло бы.

– И тем не менее, – ответила она твердо, – я предпочла поступить именно так. Возможно, это было неблагоразумно, но ничего хуже неблагоразумия в этом визите не было.

– И вы думаете, что кто-нибудь вам поверит?

– А вы верите? – напрямик спросила она.

Он подумал, прежде чем ответить, и заговорил уже несколько иным тоном:

– Да, я верю вашему объяснению. Но я спрашиваю себя, не верю ли я только ради душевного покоя? А без этого объяснения мне могло прийти в голову только то же, что и любому другому. Я любил вас и потому должен был убить человека, который знал о вашей измене. Так я хотя бы частично смыл бы позор, связанный с этим. Вот вам мое объяснение поступка, вызвавшего вашу неприязнь ко мне.

Он сделал паузу, предоставляя ей возможность высказаться. Но она, задумавшись, молчала. Тогда он встал и подошел к ней:

– Ну вот, мы оба исповедовались, так, может быть, простим друг друга?

– Так вы, значит, способны на великодушие? – отозвалась она, и он не мог понять, то ли она спрашивает серьезно, то ли иронизирует.

– Жестокий вопрос, Изотта! Гораздо более жестокий, чем тот, который я вам задал. – Он понизил голос и заговорил умоляюще-призывным тоном, от которого, как он полагал, женщин пробирает дрожь. Вероятно, опыт внушил ему, что женщина – это инструмент, на котором он умеет играть виртуозно. – Давайте заключим мир, дорогая. Я на коленях умоляю вас об этом, так как я поклоняюсь вам и не могу больше терпеть. Я говорил о нашей свадьбе с вашим отцом. Он не против того, чтобы сыграть ее по окончании Великого поста, если вы пожелаете.

– Я пожелаю? – Губы ее скривила горькая улыбка. – Я не могу желать этого.

Он откликнулся на ее отпор жалобой:

– Ваша холодность разбивает мое сердце, Изотта.

– Вы не можете рассчитывать на что-либо иное после моего признания, к которому вы меня вынудили.

– Это я понимаю. И подчиняюсь – в надежде, что своей любовью смогу добиться своего. В конце концов, Изотта, венецианские девушки из знатных семей должны выходить замуж за знатных венецианцев. Вы не можете отрицать, что я был очень терпеливым исполнителем ваших желаний, – и таковым я и останусь. Что мне сказать вашему отцу?

Она сидела молча и совершенно неподвижно, с ужасом глядя в пространство перед собой. Нависшая над ней угроза стала так близка, что она почувствовала абсолютную невозможность сделать этот шаг.

Но если она откажется, то станет обманщицей, лишив Вендрамина награды, обещанной ему ее отцом, – награды, которой она согласилась стать, когда не видела иного будущего для себя.

Очевидно отчасти разгадав ее сомнения, он постарался хитростью подтолкнуть ее к выгодному для него решению:

– Если вы согласитесь, то ваш отец решит, что мое объяснение удовлетворило вас, и вопрос будет закрыт. Если же не согласитесь, то мне придется, как это ни неприятно, оправдаться перед ним и изложить ему все, что я сказал вам, ничего не опуская.

– О, как прекрасно! – воскликнула она. – Вполне в духе человека, который устраняет соперника с помощью наемных убийц. Вы строите наш будущий брак на прочном и достойном фундаменте, нечего сказать!

– Главное – построить его, а на чем – мне все равно. Может быть, это безрассудно с моей стороны, но безрассудство – признак истинной любви.

Она подумала о той горькой участи, которую должна была избрать, и чем больше она думала об этом, тем менее возможным казался этот выбор.

Но вызвать гнев отца, который придет к неизбежному выводу относительно нее самой и будет считать, что она навлекла позор на их семью, было не менее страшно, чем решиться на брак с этим человеком, который ежедневно раскрывал все новые и новые отвратительные стороны своей натуры.

Она была не в силах сделать окончательный выбор, и оставалось только постараться отложить его.

– Вы сказали, после Великого поста? – спросила она.

– Значит, вы согласны, Изотта?

– Да, – ответила она и покраснела из-за собственной неискренности. – После Великого поста. Вы можете сказать отцу, что на Пасху я назначу дату.

Но это его не устраивало. Он усмехнулся, как человек, заметивший подвох:

– Так не пойдет. Назначайте дату сейчас.

Ее смятение выдавала лишь привычка крутить что-нибудь в руках или заламывать пальцы рук, лежавших на коленях. Но она нашла выход. Она знала, что ему нужно прежде всего, и действовала решительно. Изотта встала и приняла необыкновенно величественный вид:

– Вы собираетесь помыкать мной еще до женитьбы? – Она вздернула подбородок. – Я назначу дату на Пасху или не назначу никогда. Выбирайте.

Он вгляделся в ее лицо своими слегка выпуклыми глазами и убедился, что она не уступит. Взгляд ее был полон решимости. Он кивнул, признавая поражение во второстепенном вопросе:

– Пусть так. Подожду до Пасхи.

Чтобы закрепить сделку и, возможно, чтобы подчеркнуть свои права, он подошел к ней и поцеловал в щеку.

Она перенесла это безучастно, как статуя, вызвав у него очередной приступ раздражения.