Почти неделю жизнь Марк-Антуана висела на тонком волоске, который, однако, постепенно утолщался. Еще через три дня наступило утро, когда Делакост, сидя у постели пациента, объявил ему, что он перехитрил смерть.

– Но теперь я могу признаться вам, что она едва не победила. И я был бы бессилен против нее, если бы не этот ангел, не эта женщина, практически безотлучно сидевшая около вас. Она не жалела сил, и не знаю, спала ли она вообще эту неделю. Можно сказать, что она спасла вам жизнь почти без моего участия. – Доктор меланхолически вздохнул. – Мы недооцениваем женщин, друг мой. Никто не способен на такое самопожертвование, как хорошая женщина, и никто не требует от мужчины таких жертв, как женщина эгоистичная. Когда мы становимся объектом такой преданности, какую проявила она, мы можем лишь на коленях выразить свою признательность.

Доктор встал и подозвал Филибера, стоявшего у окна. Проинструктировав его относительно применения принесенного им сердечного средства, доктор удалился.

В последние два-три дня, когда в голове у него прояснилось, Марк-Антуана стали мучить мысли о сверхважной информации, которую он не смог сообщить графу Пиццамано. Он боялся, что из-за этой задержки обстановка существенно ухудшилась. Но в данный момент отсутствие виконтессы около его постели давало ему шанс хоть сколько-нибудь наверстать упущенное.

– Помоги мне сесть, Филибер, – велел он.

Филибер пришел в ужас. Он был категорически против.

– Ты своим упрямством скорее измучаешь меня, – настаивал Марк-Антуан. – Делай, как я велю. Это очень важно.

– Ваше здоровье гораздо важнее, месье.

– Это не так. Не трать времени впустую.

– Но, месье, если доктор узнает, что я…

– Он не узнает, я обещаю тебе. Если ты будешь слушаться меня, я тебя не выдам. Запри дверь и дай мне перо, чернила и бумагу.

Перед глазами у него все плыло, и ему пришлось выждать какое-то время, чтобы прийти в себя. Затем он быстро, как только мог, нацарапал следующую записку:

Бонапарт приобрел такую силу, что поражение эрцгерцога представляется неизбежным. Если это случится, то ожидают, что Австрия пойдет на мирные переговоры. Чтобы гарантировать такой исход, французы планируют захватить провинции Венеции и отдать их Австрии в обмен на Ломбардию. Я Вас предупредил об этом, и теперь Венеция должна решить, объединится ли она с Империей в этот последний и решительный час, чтобы отстоять свою независимость, или потеряет ее.

Он перечитал записку, сложил ее и отдал Филиберу.

– Спрячь ее как следует где-нибудь на себе. Убери письменные принадлежности, помоги мне снова лечь и отопри дверь.

Вытянувшись во весь рост, Марк-Антуан лежал некоторое время молча, восстанавливая затраченные силы. Упрек в глазах камердинера заставил его улыбнуться.

– Не смотри на меня так грозно, Филибер. Это надо было сделать. Теперь слушай внимательно. Спрячь это письмо, чтобы никто его не обнаружил. Это опасно. Когда выйдешь сегодня отсюда, отправляйся в Ка’ Пиццамано на Сан-Даниэле. Спроси графа. Встретившись с ним, отдай ему письмо. Ему, и никому другому. Если его не будет дома, дождись его. Ты все понял?

– Да, месье.

– Расскажи ему подробно о моем состоянии и можешь свободно отвечать на любые вопросы, какие он задаст.

Исполнительный Филибер доставил письмо по назначению в тот же день, и оно было сразу же прочитано и графом, и Доменико, который оказался в это время дома.

Капитан вырвался домой при первой возможности, так как сестра вызвала его запиской еще два дня назад. Изотта ежедневно посылала Ренцо во французское посольство узнать, как дела у Марк-Антуана, и вдруг почувствовала, что не может больше в одиночестве нести груз того, что ей открылось. Доменико приехал, так что она могла посоветоваться с ним, к тому же как раз в этот день Ренцо принес ей благую весть, что Марк-Антуан несомненно вне опасности, и тревога ее уменьшилась.

Но негодование на Вендрамина по-прежнему терзало ее, и она поделилась им с братом. Доменико был потрясен, но, при всей своей нелюбви к Вендрамину, отказывался верить, что тот способен опуститься до грязного убийства. Возможно, именно антипатия заставляла его честную натуру не торопиться с осуждением.

– Я узнала, что у них была ссора в октябре и они дрались на дуэли, – сообщила ему Изотта. – Вендрамин был ранен. Ты помнишь, что он две недели болел и не выходил из дому? Это было как раз в то время.

– Я знаю о дуэли, – ответил Доменико. – Но одно дело дуэль, и совсем другое – убийство из-за угла. Хотя понятно, что первое наводит на подозрение о возможности второго. Но в этом нужно еще удостовериться.

– Я думаю, что могу кое-что добавить. Нападение на Марка произошло вечером в понедельник на прошлой неделе. С тех пор мы не видели Леонардо, тогда как до этого он никогда не делал столь долгих перерывов в своих визитах. Тем более неделя такая тревожная, отец нервничает и недоумевает по поводу его отсутствия.

– Вот как? – Это заставило Доменико задуматься. – Но почему…

Изотта прервала его, чтобы добавить:

– Из четырех нападавших Марк ранил двоих, и один из них, как говорят, был главарем. Если выяснится, что у Леонардо рана, причем в левом плече, то, я считаю, это будет доказательством.

– Да, пожалуй.

– Поэтому я и послала за тобой, Доменико. Ты можешь пойти к Леонардо и выяснить это?

– Я сделаю даже больше. Надо разузнать как следует об этой дуэли в октябре. О причинах ее, помимо всего прочего… – Он остановился, испытующе глядя на нее. – У тебя нет никаких предположений насчет причин?

– Мне приходило в голову… – Она запнулась и безнадежно махнула рукой. – Но нет, ничего определенного. Нет, не знаю, Доменико.

– Но что-то неопределенное есть, – понимающе кивнул он и поднялся. – Ну что ж, посмотрим, что мне удастся выяснить.

Он хотел бы поговорить с сестрой кое о чем еще, но решил, что надо сначала довести до конца одно дело, а потом уже браться за другое. Выйдя из будуара Изотты, где они беседовали, он спустился к отцу, чтобы перекинуться с ним парой слов перед уходом.

Граф был в библиотеке с Филибером. Рассказ камердинера не добавил ничего нового к тому, что Доменико узнал от сестры, а письмо, которое он прочел после ухода Филибера, усилило тревогу, охватившую всех патриотически настроенных венецианцев. Ибо пока Марк-Антуан беспомощно лежал во французском посольстве, произошли зловещие события, встряхнувшие всех без исключения и заставившие даже самых беспечных заметить грозовые тучи, появившиеся на политическом небосклоне.

Нерадивость правительства Светлейшей республики и его неспособность оказать необходимую поддержку своим материковым провинциям принесли в конце концов горькие плоды в Бергамо. Подстрекаемые французами якобинцы, не встречая почти никакого сопротивления, захватили оставленное без присмотра кормило власти. Город восстал против Венеции, объявил себя проякобинским, вырастил Древо Свободы и образовал собственное независимое правительство.

Весть об этом вызывающем акте дошла до Венеции еще шесть дней тому назад. Все, начиная с дожа и кончая самыми убогими нищими на набережных, оцепенели от ужаса.

Доменико хотел было обсудить с отцом, охваченным глубокой тревогой, еще одно свидетельство французского вероломства, о котором писал Марк-Антуан, но тут объявили о приходе мессера Катарина Корнера.

Отчаяние читалось не только в тонких чертах его лица, но и во всех изгибах его изящной худощавой фигуры. Он принес новое безрадостное известие: еще один город последовал примеру Бергамо.

Подеста Брешии, спасая свою жизнь, прибыл в Венецию в крестьянском платье и сообщил дожу, что Брешия тоже провозгласила независимость, установила символическое Древо Свободы и, в насмешку над Венецией, посадила у его подножия закованного в цепи льва святого Марка.

– Итак, наступил час расплаты за слабость нашего руководства, – заключил Корнер. – Республика разваливается на глазах.

Слушая речь инквизитора, в отчаянии напрягавшего свой тихий голос, граф потрясенно смотрел перед собой невидящим взглядом. Необходимо срочно навести порядок, думал он, прежде чем эта якобинская зараза поразит и другие подвластные Венеции города. Если сенат окажется неспособным решить этот вопрос, надо будет созвать Большой совет, и вся патрицианская верхушка должна будет взять на себя ответственность.

Наконец граф очнулся и проговорил страдальческим и сердитым тоном:

– Можем ли мы рассчитывать на героизм венецианцев после всех совершенных нами ошибок, упущенных возможностей, постоянной эгоистичной слабости нашей политики? Если не можем, то остается только смириться с крушением республики, прошедшей славный тысячелетний путь. Взгляните на это.

Он вручил инквизитору письмо Марк-Антуана.

Прочитав письмо, Корнер спросил дрогнувшим голосом, откуда оно пришло.

– Из надежного источника. От Мелвилла. – Граф печально улыбнулся. – Вы сделали поспешный вывод, что он бежал, узнав о предстоящем аресте, и я, проявив в тот момент слабость, согласился, что это возможно. Но теперь мы знаем правду. В тот самый вечер, когда вы хотели его арестовать, на него было совершено покушение, которое едва не кончилось трагически. С тех пор он находился между жизнью и смертью. Как только его силы в достаточной мере восстановились, он прислал мне эту бесценную информацию, причем с большой опасностью для себя. Надеюсь, это убедит вас, что он действует в наших интересах. Но оставим это пока. Надо передать эти сведения дожу. Или мы сделаем отчаянное усилие, или все пропало, мы будем обречены стать австрийской провинцией и жить по правилам, предписанным завоевателями.

– Но сделает ли необходимое усилие этот бесхребетный Манин? – произнес Корнер с необычной для него резкостью. – Или же воспримет это так же покорно, как он позволил грубой иностранной солдатне топтать землю наших провинций?

Пиццамано встал.

– Большой совет должен заставить его, он должен призвать сенат к немедленным конкретным действиям. Хватит уже обещаний подготовиться к тем или иным возможным обстоятельствам, которые в прошлом ни к чему не привели. Пускай Вендрамин мобилизует своих барнаботто на решительный бой с силами инерции. – Под наплывом чувств граф жестикулировал и говорил с театральным пафосом. – Если нам суждено погибнуть, погибнем же как мужчины, как потомки тех, кто завоевал славу нашей Венеции, а не как слабые безвольные женщины, в которых Манин почти превратил нас.