Марк-Антуан предупредил графа Пиццамано, что французы рассматривают теперь вооруженный нейтралитет как возможный предлог для объявления войны. Граф в тревоге развил бурную деятельность, и в результате спустя неделю в кабинете дожа в Ка’ Пезаро состоялось совещание. Семь встревоженных господ собрались, чтобы обсудить положение, в котором оказалась Светлейшая республика, и меры, которые следовало принять. Кроме графа Пиццамано, присутствовали главный радетель активных действий Франческо Пезаро, члены Совета десяти Джованни Бальбо и Марко Барбаро, государственный инквизитор Катарин Корнер, а также проведитор лагун Джакомо Нани. Граф взял с собой для поддержки и Леонардо Вендрамина как лидера барнаботто.

Для Вендрамина наступили нелегкие времена. Существование его стало ненадежным, над ним нависла угроза не только утратить Изотту и вместе с ней перспективу обеспеченной жизни, но и потерять саму жизнь в застенках инквизиции.

Негодяй Мелвилл повесил над ним дамоклов меч, от которого Вендрамин никак не мог защититься. Кипевшую в нем ярость по поводу этой несправедливости сдерживал лишь страх.

Единственное, чем он мог себе помочь, – еще усерднее демонстрировать графу Пиццамано свой патриотизм и, в частности, оказать поддержку предложению, которое собирался выдвинуть граф. С этими намерениями Вендрамин и отправился во дворец Манина.

Предложение графа заключалось в участии в наступательных и оборонительных действиях в союзе с Австрией.

Дож, конечно, предвидел, что ему придется выслушать много неприятного, но этого он не ожидал. Он побледнел и возмущенно заявил, что это чистое безумие.

Однако Франческо Пезаро, который в дни кризиса стал, пожалуй, самой влиятельной фигурой в Венеции, с угрюмой любезностью призвал дожа ознакомиться с фактами.

В Тироле и на берегу Пьяве скапливались австрийские войска. Скоро Альвинци сможет противопоставить армию в сорок тысяч человек такому же по численности войску французов. Хотя Бонапарта сдерживала стойко сопротивлявшаяся Мантуя, в целом силы были равны, так что нельзя было с уверенностью предсказать победу Австрии, что следовало признать единственной гарантией безопасности Венеции.

Манин хотел было прервать Пезаро, но тот упорно продолжал гнуть свою линию. Он настаивал на том, что в сложившемся в Италии тяжелом положении виновата нерешительность венецианского правительства. Если бы Венеция с самого начала выступила на стороне противников Бонапарта, выставив сорок-пятьдесят тысяч человек, вторжение французов в Италию, несомненно, было бы сорвано, Савойя не стала бы французским владением и нога французского солдата никогда бы не ступила на землю Ломбардии. Время для расшаркиваний прошло, и он должен сказать без обиняков, что Венеция проявила непростительную скупость и эгоизм, устранившись под тем предлогом, что не ее дело вмешиваться в чужие распри.

Когда войска Больё были разбиты, император мобилизовал новую армию под командованием Вурмзера. Если ранее союз с Австрией был делом чести, то теперь он стал насущной необходимостью. Участившиеся нарушения границ Венецианской республики красноречиво свидетельствуют о том, что позорная политика выжидания была ошибочна. Вследствие своей нерешительности Светлейшая республика подвергается унижению. Все материковые провинции страдают от грабежа, который выдается за вынужденную реквизицию, повсюду царит насилие, происходят поджоги и убийства. А если губернаторы или их представители осмеливаются протестовать, то терпят унижения и угрозы.

Неужели венецианцы согласны ждать, пока все это не достигнет такого размаха, что принадлежащие им искони земли станут собственностью Франции, как стали Савойя и Ломбардия? Как сообщил только что граф Пиццамано, французы ищут предлога для вторжения и потому приветствуют теперь вооруженный нейтралитет, который ранее мог связать им руки.

Однако сегодня Венеция Божьей милостью опять получает шанс, который она уже дважды упускала. И это может быть последний шанс, предоставленный ей Провидением, уставшим от ее малодушия. Географическое положение Венеции очень удобно для взаимодействия с австрийцами. Пока Альвинци атакует по фронту, венецианцы могут ударить с фланга. Кто усомнится в успехе такой операции? Италия будет освобождена от французов, честь Венеции будет реабилитирована, ее престиж восстановлен.

Прежде чем растерявшийся и страдающий дож смог что-либо возразить, слово взял Вендрамин, развивший мысль Пезаро. После последнего заседания Большого совета была произведена мобилизация населения, морские суда приведены в порядок и оснащены; работа по производству вооружения не прекращается ни днем ни ночью, так что через неделю они будут способны выставить полностью снаряженную армию численностью в тридцать тысяч человек, а в дальнейшем это число возрастет за счет призыва, проведенного в Далмации. Эта армия, предназначенная в первую очередь для запоздалой обороны венецианских земель, будет вполне способна выполнять и наступательные задачи в союзе с Австрией.

Когда трясущийся дож вопросил, на каком основании они могли бы объявить войну Франции, Пиццамано резко ответил, что основание найти нетрудно, в данный же момент достаточным основанием служит опустошение, которому подвергаются провинции Венеции. Он напомнил дожу, что его светлость является хранителем чести Венеции и потомки вынесут ему всеобщее порицание, если он не воспользуется шансом отстоять ее – возможно, последним шансом.

Тут Манин потерял самообладание. Опершись локтями о колени, он обхватил руками свою большую голову. Рыдания сотрясали его, он проклинал тот день, когда вместе с шапочкой дожа на него была возложена обязанность хранить его достоинство.

– Я не искал этой чести, как вы все знаете, – напротив, я пытался отклонить ее.

– Но, согласившись занять этот пост, – мягко возразил Пиццамано, – вы не можете избегать ответственности, которую он на вас возлагает.

– Разве я избегаю? Но я не диктатор. У нас есть Большой совет, сенат, Коллегия, Совет десяти, от них зависит будущее республики. Вы, представители этих органов власти, знаете, что на одного приверженца ваших идей приходится трое тех, кто считает своим долгом держаться нейтрального курса. А вы пытаетесь представить дело так, будто это я один противлюсь вам. Это несправедливо и недобросовестно.

Ему напомнили, что в исполнительных органах много колеблющихся, предпочитающих идти вслед за дожем.

– И что, я должен вести их тем курсом, который я сам не одобряю, и нести за это ответственность? Это будет, по-вашему, разумно и осмотрительно?

Вендрамин дерзко возразил ему:

– Осмотрительность может стать преступной, когда требуется смелость, чтобы принять энергичные меры.

– А вы уверены, что не преступен ваш воинственный дух, который вы пытаетесь навязать и мне? Ведь, по существу, вы опираетесь на слух, что французы якобы ищут предлог для вторжения.

Он повторил свои прежние доводы. Нужен ли французам предлог на самом деле? Италии не за что воевать. Здесь происходят только перемещения на флангах, а сам театр военных действий находится на Рейне. Если французы и нарушали границы Венецианской республики, то не со злым умыслом, это были лишь отдельные насильственные действия, неизбежные при всякой войне. И к тому же их вторжение было ответным шагом на захват Пескьеру австрийцами.

– Этого можно было избежать, – сказал Пезаро, – если бы мы находились в состоянии вооруженного нейтралитета, а вы и ваши сторонники, ищущие легких путей, отрицали его необходимость.

– Это невозможно было предвидеть! – воскликнул дож.

– Нужно было, – отрезал Пезаро. – Я предвидел.

Инквизитор Катарин Корнер выдвинул еще один аргумент. Он говорил со спокойной категоричностью, его аскетическое, четко очерченное лицо оставалось таким же бесстрастным, как и его тон. Он заявил, что усматривать какую-либо дружественность в действиях французов – ошибка, и обратил внимание собравшихся на фанатичность, с какой французы распространяют свои якобинские идеи. Он привел в пример Циспаданскую республику, образованную Бонапартом в Северной Италии и недавно вобравшую в себя также Болонью и Феррару. Он указал на то, что в Венеции ведется подпольная работа по пропаганде якобинских идей, которая угрожает подорвать устои олигархического правления. Это подтверждается данными, полученными инквизицией. Ее агенты бдительно следят за вездесущими французскими шпионами и при необходимости нейтрализуют их. И не все из них являются французами. В последнее время, информировал он их все таким же ровным тоном, было проведено немало тайных арестов – больше, чем они, вероятно, подозревают, – и после предъявления обвинения в сотрудничестве с Францией приговоры были тайно приведены в исполнение.

Слушая его речь, Вендрамин чувствовал, как холодный пот течет у него по спине.

Обсуждение длилось несколько часов, но они так и не смогли сломить сопротивление старого нерешительного дожа, упрямо отстаивавшего свои ошибочные взгляды.

Дискуссия окончилась тем же, чем оканчивались все дискуссии с участием дожа, – компромиссом. Проведитору лагун велели продолжать подготовку к обороне, постановили не откладывая провести дополнительную мобилизацию, дабы быть готовыми к любому повороту событий. Дож пообещал, что будет размышлять о том, к чему его призывали собравшиеся, и молиться о вразумлении свыше.

Он все еще размышлял об этом, когда в начале ноября армия Альвинци выступила в поход. И вскоре после этого до Венеции долетели слухи об успехах австрийских войск. Они разбили Массену на Бренте; Ожеро, потерпев тяжкое поражение под Бассано, отступал к Вероне.

Вдохновленные этими событиями, Пиццамано и его верные единомышленники возобновили свои атаки на дожа. Решающий момент настал. Пока Франция не оправилась от поражений, Венеция должна нанести Бонапарту удар, который положит конец угрозе вторжения. Они продолжали оказывать давление на Манина и в конце месяца, когда положение французов стало настолько отчаянным, что все сенаторы, поддерживавшие дожа, и даже сомневающиеся увидели в этом оправдание его политики. Воздерживаясь от военных действий, они сберегли живую силу и материальные средства, а могущество Светлейшей республики не пострадало.

Смутьянов вроде Пезаро и Пиццамано обвиняли в опрометчивости. Если бы их советам последовали, это разорило бы Венецию и льву святого Марка пришлось бы зализывать раны.

Трудно было что-нибудь возразить им. Обвиняемым, для которых главным было благополучие их родины, оставалось только молиться о том, чтобы осуждавшие их оказались правы. В данный момент казалось, что для этого есть все основания.

О тяжелом положении Бонапарта свидетельствовало его отчаянное послание Директории от 13 ноября: «От Итальянской армии осталась лишь горстка людей, которые истощены… Мы брошены на произвол судьбы на земле Италии. При таком численном перевесе противника и постоянном невезении оставшиеся в живых храбрецы готовятся к неминуемой гибели».

И тут, когда все, казалось, было кончено, когда Венеция громко ликовала, а тревога, тихо ворочавшаяся под беззаботной наружностью, окончательно улеглась, полководческий гений корсиканца блеснул ярче и страшнее, чем когда-либо прежде. Всего через четыре дня после отправки этого послания он нанес сокрушительное поражение армии Альвинци при Арколе и заставил ее отступить.

Венецианцев охватил ужас, но ненадолго. Вскоре стало ясно, что французы вырвали победу из последних сил и заплатили за нее слишком дорогую цену. Все, чего они добились, – это отсрочки своей гибели. На помощь Альвинци стягивались свежие силы. Мантуя стойко держалась против осаждавших ее войск Серюрье. Победа при Арколе, по мнению венецианцев, лишь оттянула неминуемый крах Французской республики.

Напрасно сторонники активных действий, ссылаясь на опыт прошлого, критиковали этот необоснованный оптимизм. Их уверяли, что с помощью Бога и австрийцев все скоро уладится, так чего ради правительству Венеции взваливать на свои плечи лишнее бремя?

Французское посольство пребывало в таком унынии, что Марк-Антуан был готов согласиться с оптимистично настроенными венецианцами. Беды Франции не ограничивались плачевным положением Итальянской армии. Ее войска на Рейне тоже терпели неудачи, и было похоже на то, что Европа действительно будет вскоре избавлена от французского кошмара.

Чтобы сыграть роль Лебеля как можно убедительнее, Марк-Антуан отправил Баррасу решительное письмо, в котором призывал Директорию срочно послать Бонапарту подкрепление, если она не хочет потерять все, что было завоевано. Угрызений совести в связи с этим он не испытывал, потому что его требование наверняка не добавляло ничего нового к тем, которые отправлял сам французский командующий, и к тому же было ясно, что если Директория не смогла в достаточной мере удовлетворить аналогичные запросы в прошлом, то при тяжелом положении, сложившемся на Рейне, это стало еще менее вероятным.

Однако его письмо произвело неожиданный эффект, о котором ему сообщил Лаллеман, когда Марк-Антуан навестил его. Посол был в тревоге.

– Не знаю, – сказал он, – имеет ли смысл вам оставаться здесь. У меня есть информация, что венецианская полиция рыщет по городу в поисках вас.

– В поисках меня?

– Да, полномочного представителя Лебеля. Они уверены, что вы в Венеции, – эта мысль пришла им в голову, когда вы отправили свой ультиматум, потребовав выслать графа Прованского. – Лаллеман устало вздохнул. – Эти венецианцы вконец обнаглели, полагая, что нам подрезали когти. Генерал Салимбени задержал моего курьера в Падуе, хотя в конце концов согласился пропустить почту во Францию. Однако ваше послание к Баррасу не было пропущено на том основании, что это личное, а не официальное письмо. В данный момент оно находится в руках инквизиции, и капитан юстиции мессер Гранде получил приказ разыскать и арестовать вас.

Единственное, что при этом уже не в первый раз произвело на Марк-Антуана впечатление, была оперативность тайной агентуры Лаллемана.

– Они ни за что не догадаются, что Лебель – это я, – сказал он.

– Я тоже так считаю. Но если они все-таки узнают, что это вы опозорили их, заставив изгнать так называемого Людовика Восемнадцатого, то вам придется несладко. А у меня не будет никакой возможности вмешаться и выручить вас. Инквизиция работает очень скрытно и не оставляет следов. Только на этой неделе я потерял одного из самых ценных агентов, венецианца. И он был далеко не первым. Он просто исчез, и я не сомневаюсь, что его втихомолку придушили. Поскольку он не был гражданином Франции, я даже не могу послать им запрос.

– Ну, я-то, слава богу, гражданин Франции и…

– Не забывайте, – прервал его Лаллеман, – что вы выдаете себя за англичанина. Я опять же не смогу предпринять никаких действий в вашу защиту, не раскрыв вас, а это вряд ли поможет вам. – Помолчав, он добавил: – Я действительно полагаю, что разумнее было бы уехать.

Но Марк-Антуан отверг эту идею:

– Я останусь, пока у государства будет потенциальная необходимость в моем присутствии здесь.

В тот же вечер эту новость подтвердил граф Пиццамано. Он приветствовал перехват письма Лебеля как знак того, что Светлейшая республика наконец-то решилась отстаивать свои права. Присутствие в Венеции Лебеля, подручного Барраса, служило дополнительным свидетельством враждебных намерений Франции, и когда этого тайного эмиссара найдут, ему придется отвечать за все.

Все это нисколько не тревожило Марк-Антуана. Мессер Гранде мог обыскать всю Венецию, но Камилла Лебеля в ней не нашел бы. Что его удручало, так это мысль о том, что поражение Франции самым предательским образом принесет ему вместо радости одно лишь огорчение, так как при этом возрастет опасность для Изотты.

Ненависть Вендрамина к Марк-Антуану, который, по его мнению, подло подстроил ему ловушку, не угасала, но ему удавалось прятать ее в тех редких случаях, когда они встречались в Ка’ Пиццамано.

Создавшаяся неопределенная обстановка не помешала венецианцам с безудержной веселостью отпраздновать Рождество. Мешала им только необычайно холодная погода, правда подарившая жителям южного города редкое зрелище занесенных снегом крыш и покрытых льдом каналов. В результате публика предпочитала развлекаться в помещении. Театры были переполнены, как никогда; выручка владельцев кафе достигла небывалой величины; казино осаждали толпы желающих потратить деньги, потанцевать или просто посплетничать и пофлиртовать.

Новый год город встретил буйным карнавалом, забыв обо всех заботах и тревогах.

Марк-Антуан старался не отставать от венецианцев. Вместе с друзьями он посмотрел трагедию Уго Фосколо «Фиест» и, как полагается на карнавале, поужинал в ложе. Он не противился, когда его потащили на маскарад в Филармоническое общество и в театр «Орфей», где царило такое веселье, какого ему еще не приходилось наблюдать. Во всех этих развлечениях принимало участие большое количество венецианских офицеров, которые нахлынули в город из полков, расположенных в Маламокко и в других районах; они вовсе не наводили веселящихся на мысли о нависшей над Венецией военной угрозе, а воспринимались как участники всеобщего маскарада.

Пока венецианцы беззаботно развлекались, австрийские войска шли маршем освобождать Мантую и нанести Франции решающий удар, который должен был положить конец военной кампании. Однако на заснеженном поле под Риволи французы разгромили их, захватив в плен дивизию Провера́ вместе с тридцатью пушками. Эта тревожная весть на миг приостановила карнавальную вакханалию в Венеции, но не привела жителей в замешательство, какого можно было бы ожидать. С целью предотвратить панику правители Венеции всячески внедряли в сознание населения уверенность в том, что оно может во всем на них положиться. Проникшись этой уверенностью, горожане возобновили празднование.

В феврале потеплело, на набережной Рива-дельи-Скьявони и на Пьяцце не убывали толпы праздношатающихся и гуляк; народ толпился вокруг многочисленных развлечений – странствующих трупп с марионетками, акробатов, знахарей, певцов-декламаторов, астрологов, предсказывающих судьбу канареек и танцоров фурланы; на Пьяцце было устроено цирковое представление. Благородная публика под масками и мантильями свободно смешивалась с простолюдинами, отличаясь от них своими костюмами из шелка и бархата и шляпами с золотой отделкой, но разделяя их желание повеселиться и пренебрежение к неотвратимо приближавшемуся роковому концу Светлейшей республики.

Между тем события развивались довольно стремительно. Вслед за разгромом армии Альвинци пала Мантуя. Получив свободу передвижения, Бонапарт отправился в Рим и вынудил папу подписать Толентинский мирный договор. Одним из последствий этого была отправка во Францию трех больших транспортов, включавших воловьи упряжки с повозками, груженными бронзой, картинами и прочими разнообразными произведениями искусства.

Венецианцы были, похоже, органически не способны унывать слишком долго и через несколько дней после падения Мантуи воспрянули духом при известии, что на помощь армии Альвинци с Рейна движется войско эрцгерцога Карла.

Люди, облеченные властью, как и все, реалистически оценивавшие обстановку, не возлагали особых надежд на эту, уже четвертую, попытку австрийцев разделаться с Бонапартом, тем более что он тоже получил долгожданное подкрепление, причем мощнейшее. Имея шестидесятитысячную армию, пользуясь поддержкой артиллерии, которой он всегда придавал большое значение, и освободившись от необходимости держать войска под Мантуей, он приобрел силу, какой у него доселе никогда не было.

В связи с этим дож и его единомышленники стали еще упорнее отстаивать политику бездействия, приводя аргументы, прямо противоположные прежним. Если до сих пор они полагали, что Австрия вполне способна защитить их, то теперь любые усилия, по их мнению, были тщетны перед мощью Франции.

Улицы города, как и окружающие острова, кишели мобилизованными. Четыре тысячи человек находились в Кьодже, три далматинских полка в Маламокко и один на Чертозе, один батальон на Джудекке. Кроме того, один славянский полк располагался на Сан-Джорджо-Маджоре и один итальянский, под командованием Доменико Пиццамано, в форте Сант-Андреа. Шестнадцать рот были расквартированы на Мурано, рота хорватов под командованием полковника Раднича в Сан-Джорджо на Алге. В совокупности все эти подразделения насчитывали шестнадцать тысяч человек, не считая десяти тысяч в гарнизонах на материке. Помимо сухопутных войск, имелись также семь военно-морских дивизионов в Фузине, на острове Бурано, на канале Марани и в других местах. Тем не менее даже такие неустрашимые патриоты, как граф Пиццамано, полагали, что этих сил недостаточно для участия в наступлении.

Манин был вынужден признать – в частном разговоре и со слезами, – что был не прав, упустив удобный момент для активных действий, который существовал до сражения при Риволи. Начать же их теперь было все равно что ставить на кон последние деньги в азартной игре. Если кости лягут неудачно, Светлейшая республика распростится со своей независимостью.

После того как Австрия подвела их, Манин надеялся только на милосердие небес. По его распоряжению проводились специальные службы, возносились особые молитвы, организовывались процессии и раскрывался чудотворный лик святого Марка. Но это лишь всполошило людей и вызвало демонстрации протеста, обвинявшие синьорию в том, что меры не были приняты своевременно.