Баттиста, хозяин «Гостиницы мечей», нашел для Мелвилла камердинера – француза по имени Филибер, который оказался замечательным парикмахером.

Этот пухлый сорокалетний человек с мягким голосом и мягкой походкой много лет заботился о прическе герцога де Линьера. Но затем гильотина лишила герцога головы, а Филибера работы. Поскольку будущее остальных аристократических голов во Франции также было под вопросом, Филибер последовал примеру умных людей и эмигрировал из республики, где парикмахерам трудно было конкурировать с Национальным Брадобреем, отворяющим кровь.

Марк-Антуан, очень трепетно относившийся к состоянию своей блестящей черной шевелюры, был рад этому обстоятельству и взял мягкоголосого парикмахера в камердинеры.

Филибер как раз демонстрировал свое мастерство на голове нового хозяина – а точнее, брил его, – и во время этой интимной процедуры в комнату ворвался мессер Вендрамин, выглядевший очень молодцевато в сиреневом костюме из тафты. Он явился словно к себе домой и, помахивая тросточкой с золотым набалдашником, развалился в кресле у туалетного столика, откуда мог наблюдать за процессом бритья.

Вендрамин развлекал мистера Мелвилла беспредметной болтовней и рассказами о происшествиях, носивших по большей части скандальный и иногда непристойный характер, героем которых неизменно был он сам. Присутствие Филибера нисколько его не смущало. Судя по синьору Леонардо, скромность была в Венеции не в моде. К тому же любовные приключения теряли для него половину своей прелести, если о них некому было рассказать.

Мистер Мелвилл, внутренне желая, чтобы гость провалился ко всем чертям, не останавливал его. Болтовня синьора Леонардо действовала на него усыпляюще.

– Сегодня, – объявил Вендрамин, – я свожу вас в одно из самых изысканных и привилегированных заведений в Венеции, в салон блестящей Изабеллы Теоточи. Вы о ней, конечно, слышали?

Выяснив, что Мелвилл не слышал о ней, он продолжал щебетать:

– Меня просила привести вас туда очаровательная виконтесса де Со, мой очень близкий друг.

Филибер с криком ужаса отскочил от Марк-Антуана.

– Ах, боже ты мой! – воскликнул он голосом, утратившим обычную мягкость. – Ни разу за двадцать лет такого со мной не случалось! Я никогда не прощу себе этого, месье, никогда!

Его отчаяние объяснялось тем, что на щеке мистера Мелвилла появилось алое пятно. Вендрамин обрушился на незадачливого француза с обвинениями:

– Что за неуклюжесть, неотесанный чурбан! Да вас надо высечь за это! Какого черта? Вы брадобрей или мясник?

Мелвилл замахал руками Вендрамину, призывая его утихомириться, и обратился к нему невозмутимым тоном, в котором, однако, чувствовалась нотка раздражения:

– Не стоит так возмущаться, синьор! – Он промокнул порез уголком полотенца. – Это не ваша вина, Филибер, а моя. Я задремал, пока вы работали, и, внезапно очнувшись, дернулся. Так что это вы должны простить меня за то, что я испортил вашу репутацию.

– О месье!.. О месье! – Филибер не находил слов.

– Нет, вы, англичане, поистине непостижимы! – усмехнулся Вендрамин.

Филибер развил бурную деятельность – достал чистое полотенце и стал смешивать что-то в чашке.

– Я готовлю раствор, месье, который мгновенно залечит рану. Пока я делаю прическу, кровотечение прекратится. Вы очень добры, сэр, – добавил он с трогательной благодарностью в голосе.

Мелвилл сменил тему:

– Вы, кажется, говорили о какой-то женщине, синьор Леонардо, с которой хотите меня познакомить? Как, вы сказали, ее зовут?

– Да-да. Это виконтесса де Со. Вам будет интересно познакомиться с ней.

– Я полагаю даже, что никакое другое знакомство не вызывало бы у меня такого интереса.

Вендрамин бросил на него пристальный взгляд.

– Вы слышали о ней?

– Да, имя мне знакомо.

– Она эмигрантка. Вдова виконта де Со, которого гильотинировали во время террора.

Это, без сомнения, была та женщина, которую Лебель, по словам Лаллемана, сделал виконтессой. Понятно было, почему негодяй выбрал для нее это имя: оно наверняка первым пришло ему в голову. Насколько опасной для Марк-Антуана могла стать «виконтесса», можно было понять, лишь встретившись с ней. И поскольку он раньше или позже должен будет разоблачить ее как шпионку, опасность она будет представлять недолго.

Они направились в казино Изабеллы Теоточи, известной жеманной красавицы-гречанки, которая разошлась с первым мужем, венецианским патрицием Карло Марином, после чего за ней стал настойчиво ухаживать другой патриций, Альбрицци. Ее частное заведение ничем не напоминало «Казино дель Леоне». Здесь не устраивали азартных игр, посетители вели интеллектуальные беседы на темы литературы и искусства, в которых Изабелла Теоточи была корифеем. Собравшиеся обсуждали новые книги и произведения; в воздухе витали долетавшие из Франции передовые идеи, настолько смелые, что русский и британский послы считали салон Теоточи рассадником якобинства и побуждали венецианских инквизиторов обратить на него внимание.

Прекрасная Теоточи не обнаружила у Марк-Антуана особого интереса к занимавшим ее возвышенным темам и рассеянно приветствовала его. Ее внимание в этот момент было поглощено молодым человеком с худощавым и бледным семитским лицом и горящим взором; склонившись над ее креслом, он говорил что-то многословно и темпераментно.

Когда Вендрамин представил англичанина и обратился к молодому человеку с пышной тирадой, тот был явно раздражен тем, что его прервали, и с презрительной небрежностью кивнул в ответ.

– Дурно воспитанный юнец из Греции, – охарактеризовал его синьор Леонардо, когда они отошли в сторону.

Как Марк-Антуан узнал впоследствии, это был Уго Фосколо, восемнадцатилетний студент из хорватского города Зара и начинающий драматург, чей рано созревший талант уже успел произвести фурор во всей Италии. Но в данный момент Марк-Антуана интересовал не он.

Фарфоровая дама из «Казино дель Леоне» восседала на канапе в окружении наперебой ухаживавших за ней кавалеров, среди которых был и Рокко Терци с беспокойными глазами. Марк-Антуан подумал, что ему представился редкий шанс лицезреть собственную вдову.

По ее оживившемуся взгляду Марк-Антуан понял, что она его заметила. Он поклонился ей, и она кокетливо обронила, что он явился очень кстати, так как это, возможно, заставит умолкнуть некоторых несдержанных на язык мужчин, для которых нет ничего святого.

– Это несправедливо, – возразил Терци. – Святость тут ни при чем. Если толпа и называет мадам Бонапарт божественной, то причислить ее к лику святых никак нельзя.

Он намекал на дошедшие до Венеции слухи о поклонении мадам Жозефине во Франции после прибытия в Париж австрийских военных знамен, захваченных Бонапартом, и о том, что публика наградила ее титулом «Победительница».

Марк-Антуан решил, что настал удобный момент для того, чтобы поговорить с виконтессой:

– Мадам, у нас, похоже, есть общие знакомые. В Англии я встречался с другой виконтессой де Со.

Голубые глаза женщины несколько раз моргнули, но веер в ее руке продолжал колыхаться так же плавно и равномерно.

– А-а-а, – протянула она. – Это, наверное, вдовствующая виконтесса, мать моего бывшего мужа. Ему отрубили голову в девяносто третьем году.

– Да, я знаю об этом. – Его обманчиво мечтательные глаза внимательно наблюдали за ней. – Но у нас есть и другие общие знакомые. Камилл Лебель, например.

– Лебель? – Она задумчиво нахмурилась и медленно покачала головой. – Нет, среди моих знакомых такого нет.

– О, несомненно, но вы должны были слышать о нем. Он служил одно время управляющим у виконта де Со.

– Ах, да-да, – произнесла она неуверенно. – Я что-то такое припоминаю. Но сомневаюсь, чтобы когда-либо встречала его.

– Это странно. Насколько я помню, он говорил мне о вас и сообщил, что вы в Италии. – Вздохнув, Марк-Антуан бросил заготовленную бомбу: – Бедняга! Неделю или две назад он умер.

После небольшой паузы виконтесса произнесла:

– Не будем о грустном. Давайте лучше поговорим о живых. Присядьте рядом со мной, мистер Мелвилл, и расскажите о себе.

Судьба Лебеля, казалось, не интересовала ее. По всей вероятности, она действительно не была с ним знакома и бывший управляющий виконта просто подсказал Баррасу имя, под которым было удобно отправить шпионку в Венецию.

Увидев, что виконтесса сосредоточила свое внимание на Марк-Антуане, окружавшие ее поклонники разошлись. Остались лишь Вендрамин и Терци. Последний подавил зевок.

– Не будем мешать интимной беседе, Рокко, – произнес синьор Леонардо, беря его под руку. – Давайте лучше пойдем к левантинцу Фосколо и будем превозносить Гоцци, чтобы позлить его.

Оставшись наедине с Марк-Антуаном, женщина, выдававшая себя за его вдову, засыпала его вопросами. Прежде всего она хотела знать, зачем он приехал в Венецию, а также в каких отношениях он находится с семейством Пиццамани. Вопросы она задавала довольно игривым тоном, но он предпочел не обращать на это внимания.

Он объяснил, что познакомился с Пиццамани в Лондоне, когда граф служил там в качестве венецианского посланника, и он подружился со всей семьей.

– Особенно с одним из ее членов, да? – спросила она, лукаво глядя на него поверх веера.

– Да-да, с Доменико.

– Вы меня разочаровали. Значит, Леонардо расстраивается напрасно?

– Леонардо расстраивается? Из-за меня?

– Вам, конечно, известно, что он собирается жениться на Изотте Пиццамано. А в вас ему чудится соперник.

– И он оставил нас с вами наедине, чтобы вы выяснили, есть ли у него для этого основания?

Виконтесса была поражена:

– Боже, как вы, англичане, прямолинейны! Это делает вас неотразимыми. Какие суровые взгляды вы порой бросаете на женщин! Вас просто невозможно обмануть. Я, правда, и не собираюсь этого делать. Скажите, вам можно доверять секреты?

– Проверьте это, если сомневаетесь.

– Ваша догадка относительно Леонардо верна. Зная его, это нетрудно было предположить. Он ни за что не оставил бы нас наедине, если бы у него не было особой причины для этого.

– Надеюсь, он и в дальнейшем будет находить для этого какую-нибудь причину. Я что, расстраиваю его также и в связи с вами?

– Неужели вы настолько лишены галантности, что это вас удивляет?

– Меня удивляет, насколько его ревность всеохватна. Неужели в Венеции нет дам, дружба с которыми не подвергала бы меня опасности быть убитым месье Вендрамином из ревности?

– Вы шутите, а я говорю серьезно. Нет, правда, очень серьезно. Он ревнив, как испанец, и опасен. Значит, в отношении монны Изотты я могу его успокоить?

– Если я интересую вас в достаточной степени, чтобы не желать моей смерти.

– Я вовсе этого не желаю. Я хочу видеть вас почаще.

– Несмотря на испанскую ревность этого венецианца?

– Если вы настолько храбры, что способны подшучивать над этим, навестите меня в ближайшее время. Я живу в Ка’ Гаццола, возле Риальто. Скажите гондольеру, они знают. Так вы придете?

– Мысленно я уже там.

Она кокетливо улыбнулась, и он обратил внимание на морщинки, образовавшиеся при этом вокруг ее глаз и выдававшие возраст, не столь юный, как казалось на первый взгляд.

– Вы необыкновенно предприимчивы и непринужденны для англичанина. Очевидно, вам это привилось вместе с французским языком.

Появились Вендрамин и Терци. Марк-Антуан встал и склонился над рукой виконтессы.

– Так я буду вас ждать, – сказала она. – Не забудьте!

– Это совершенно лишнее добавление.

Терци взялся познакомить его с другими присутствующими и протянул бокал. Слушая за мальвазией оживленные рассуждения двух дилетантов о сонете, Марк-Антуан увидел, что Вендрамин занял его место возле маленькой лжевиконтессы и беседует с ней с чрезвычайно серьезным видом.

Вопрос о том, насколько тесно связан Вендрамин с этой женщиной, был не так уж важен по сравнению с другой дилеммой. Зная, что она тайный агент Французской республики и перед ней поставлена задача завербовать Вендрамина, столь важную для антиякобинских сил фигуру, Марк-Антуан должен был немедленно разоблачить виконтессу. Если бы это был мужчина, Марк-Антуан, не задумываясь, так и сделал бы. Но мысль о том, что удавка сожмет тонкую белую шею изящной и хрупкой женщины, останавливала его. Рыцарский дух восставал против долга. Тот факт, что успешный подкуп Вендрамина освободил бы Изотту от обязательств перед ним – даже если не брать в расчет личные интересы самого Марк-Антуана, – делал задачу и вовсе невыполнимой. Но долг повелевал ему тем не менее действовать.

В результате он отложил разрешение конфликта между личными устремлениями и политическими целями до того времени, когда ситуация прояснится, и решил, что будет внимательно следить за своей очаровательной вдовой и за ее успехами в деле совращения Вендрамина.

С этой целью спустя несколько дней он вновь посетил французское посольство. В Венеции царило возбуждение, вызванное известием, что Австрия, оправдываясь необходимостью военного времени, заняла крепость Пескьеру.

Лаллеман воспринял эту новость, потирая руки.

– Теперь, – сказал он, – путь перед нами открыт. Если Венеция смирилась с тем, что австрийцы оккупируют ее территорию, у нее не будет оснований жаловаться, когда мы сделаем то же самое. Не вижу, какие претензии может предъявлять невооруженный нейтралитет.

– Если благодаря этому вы перестанете безрассудно транжирить государственные средства, значит все к лучшему, – едко заметил Марк-Антуан.

Лаллеман поднял голову от бумаг:

– Какая муха вас опять укусила? Когда это я транжирил деньги?

– Когда безуспешно пытались подкупить Вендрамина.

– Безуспешно? А, ясно, что вы имеете в виду. Я вижу, вы в курсе событий.

– В общем, да. Я вижу лихорадочную подготовку к войне, внезапно сменившую мирное безразличие, и понимаю, в чем причина: в красноречии Вендрамина, которым он блеснул на последнем заседании Совета, где его поддержал весь этот нищий сброд. Вы потратили столько средств и усилий на его вербовку и ничего не добились.

– Да бросьте! – Лаллеман вытянул вперед руку и сжал ее в кулак. – Он у меня вот где!

– Почему же тогда вы позволяете ему распинаться насчет вооружения и обороны государства? Сколько еще он будет работать на астрофилов?

– Всему свое время, гражданин полномочный представитель. Чем глубже он увязнет в этом болоте, тем труднее ему будет из него выбраться. – Посол протянул Марк-Антуану два конверта. – Тут письма для вас.

Одно из них было от Барраса. Директор писал о разных текущих делах и особо подчеркнул необходимость сотрудничества с Бонапартом и оказания ему всяческой помощи. Разница с его прежними отзывами о командующем Итальянской армией бросалась в глаза и свидетельствовала о растущем авторитете последнего.

Автором второго письма был сам Бонапарт. Письмо отличалось холодным повелительным тоном и грубовато-отрывистым языком и пестрело орфографическими ошибками. Генерал Бонапарт требовал, чтобы были произведены замеры глубины каналов, по которым можно войти в город Венецию. Командующий добавлял, что дает аналогичные указания Лаллеману, и велел полномочному представителю постоянно сотрудничать с послом.

Сделав вид, что ему не известно о письме Бонапарта Лаллеману, Марк-Антуан сообщил послу о приказе генерала.

– Да-да, – откликнулся тот. – Бонапарт мне об этом написал. Его распоряжения несколько запоздали. Эти военные полагают, что без их указаний мы и шагу не можем ступить. Мы уже несколько недель проводим эти замеры.

Марк-Антуан выразил должный интерес:

– И кто именно этим занимается?

– Наша бесценная виконтесса.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что она самолично мерит глубину каналов?

– Что за глупости. Она организует работу. Виконтесса подкупила еще одного голодного барнаботто, мошенника по имени Рокко Терци, а он нанял трех или четырех других сукиных сынов. Они делают замеры по ночам, утром сообщают ему результаты, он же строит по ним графики. Поскольку я этим занимаюсь уже давно, то сам сообщу генералу о результатах.

– Сделайте одолжение, – пожал плечами Марк-Антуан. – Избавите меня от лишних хлопот.

Свои чувства, вызванные сообщением посла, он выразил лишь при встрече с графом Пиццамано. Тот был раздражен беспечностью и равнодушием как правительства, так и населения. Особенно возмущал его дож. На каналах и улочках города можно было слышать сочиненную недавно песенку:

Но даже эти куплеты, высмеивающие ничтожный вклад его светлости в фонд обороны и указывающие на его фриулийское происхождение как на причину малодушия и скупости, не могли подвигнуть его на активные действия.

– Стало быть, мои сведения придутся как нельзя кстати. Может, Лодовико Манин наконец осознает всю серьезность французской угрозы, – сказал Марк-Антуан и сообщил графу о производимых замерах глубины каналов.

Известие привело графа в ужас, но одновременно очень взбодрило. Кипя возбуждением, он потащил Марк-Антуана в Ка’ Пезаро к дожу.

У ступеней дворца были пришвартованы две баржи, вестибюль был загроможден ящиками и сундуками. Манин срочно отбывал в свою загородную резиденцию в Пассериано.

Его светлость, в дорожном платье, согласился принять их, но не скрывал недовольства. Они задерживали его отъезд, который и без того затянулся, и дож мог не успеть добраться до Местре засветло. Он выразил надежду, что их новость достаточно важна, чтобы оправдать задержку.

– Судите сами, ваша светлость, – угрюмо ответил граф. – Расскажите ему, Марк.

Выслушав рассказ Марка, дож в отчаянии заломил руки, однако не был склонен придавать сообщению слишком большое значение. Да, конечно, выглядело это угрожающе, он не мог не признать это. Но такими же угрожающими были меры, принимавшиеся Светлейшей республикой. Скорее всего, французы, подобно венецианцам, делали это просто на всякий случай, имея в виду отдаленную перспективу. Об отдаленности этой перспективы говорила и полученная им информация, согласно которой между Францией и Империей вот-вот будет заключен мир. Он положит конец всем этим мучительным проблемам.

– Но пока мир не подписан, – жестко возразил ему Марк-Антуан, – эти мучительные проблемы никуда не исчезнут, и их необходимо решать.

– Необходимо решать? – Дож гневно воззрился на него, оскорбленный тем, что какой-то иностранец смеет говорить таким тоном с правителем Венеции.

– Я говорю от имени британского правительства, как если бы на моем месте был премьер-министр. Моя личность ничего не значит, поэтому ваша светлость простит мне прямоту, к которой меня побуждает долг.

Дож в расстройстве ковылял по комнате.

– Все это так некстати, – причитал он. – Вы сами видите, Франческо, что я уезжаю в Пассериано. Этого требует мое здоровье. Я слишком тучен и не могу переносить здешнюю жару. Я просто пропаду, если останусь в Венеции.

– Если вы уедете, то, возможно, пропадет Венеция, – отозвался граф.

– И вы туда же! Все приписывают исключительную важность всему, кроме того, что касается лично меня. Господи! Можно подумать, что дож – это не человек из плоти и крови. Но всякому терпению есть предел. Я плохо себя чувствую, говорю вам! И невзирая на это должен оставаться в этой удушающей атмосфере, чтобы разбираться в нелепых слухах, которые вы приносите мне, как и все прочие!

– Это не слухи, ваша светлость, – сказал Марк-Антуан. – Это факт, и это может иметь самые серьезные последствия.

Дож перестал бесцельно и нервно метаться по комнате и остановился перед посетителями, уперев руки в боки.

– А как, собственно говоря, могу я быть уверен, что это факт? У вас есть какое-нибудь подтверждение этой неправдоподобной истории? Ибо она неправдоподобна. Крайне неправдоподобна! В конце концов, эта война не касается Венеции. Франция воюет с Империей. Военные действия, которые здесь ведутся, – просто обманная операция, с помощью которой Франция хочет отвлечь вражеские силы, противостоящие ей на Рейне. Если бы все об этом помнили, было бы меньше паникерских выступлений, меньше воплей о необходимости вооружаться. Именно они и навлекут на нас беду. Эти действия могут расценить как провокационные, и тогда они приведут к той катастрофе, которую, по мнению глупцов, должны предотвратить.

Бесполезно спорить с упрямством, которое настолько укоренилось, что буквально во всем находит себе оправдание. Марк-Антуан перешел к конкретным деталям:

– Ваша светлость просили подтверждения. Вы можете найти его у Рокко Терци.

Но это лишь спровоцировало еще более глубокое возмущение.

– Так, значит, вы пришли ко мне с конкретным обвинением? Уж вы-то, Франческо, должны понимать, что к чему, и обращаться с этим не ко мне, а к государственным инквизиторам. Если вы нашли подтверждение своей невероятной истории, то при чем тут я? Предъявите доказательства инквизиторам, Франческо, не теряйте времени!

Таким образом, дож наконец избавился от них и мог заняться тем, что заботило его больше всего, – сборами в дорогу.

Граф, подавленный и преисполненный презрения, проводил Марк-Антуана во Дворец дожей. Они нашли секретаря инквизиции в его кабинете, и граф по просьбе Марк-Антуана, не желавшего слишком открыто фигурировать в этом деле, изложил суть обвинения против Рокко Терци.

Глубокой ночью капитан уголовной юстиции мессер Гранде в сопровождении десятка подчиненных разбудил Рокко Терци, почивавшего в своем доме у Сан-Моизе в такой роскошной обстановке, которая сама по себе могла навести на подозрения. Проворный Кристофоли, доверенное лицо тайного трибунала, произвел тщательный обыск и нашел среди бумаг арестованного схемы каналов с указанием их глубины, работу над которыми Терци уже завершал.

Два дня спустя брат Рокко, узнав о его аресте, пришел в канцелярию инквизиции и спросил, что он мог бы передать заключенному.

Секретарь заверил его, что заключенный ни в чем не нуждается.

И это было сущей правдой, ибо Рокко Терци, обвиненный в государственной измене, был без лишнего шума задушен в тюрьме Пьомби.