Лаллеман был неприветлив и без лишних слов вручил Марк-Антуану запечатанное послание от Барраса. В нем подтверждалось предыдущее указание Камиллу Лебелю поддерживать дружеские отношения со Светлейшей республикой, но добавлялось, что в настоящий момент желательно дать венецианцам понять, что под бархатной французской перчаткой прячется железная рука. Баррас предлагал потребовать изгнания из пределов Венецианской республики так называемого графа Прованского, который теперь провозгласил себя королем Людовиком XVIII. Гостеприимство, оказываемое ему Венецией, писал директор, может рассматриваться как проявление враждебности по отношению к Франции, поскольку этот самозваный король, обосновавшись в Вероне и превратив ее во второй Кобленц, активно интригует против Французской республики. Баррас выражал надежду, что его коллеги, не желавшие до сих пор нарушать безмятежную атмосферу, якобы царившую в Венеции, согласятся с ним.

Послание расстроило Марк-Антуана. Он сочувствовал человеку, которого считал своим сувереном и которого гоняли из одного европейского государства в другое, нигде не давая приюта.

Молча сложив письмо и сунув его в карман, он наконец обратил внимание на хмурое выражение, с каким посол глядел на него, опершись локтями на стол.

– Для вас в письме ничего нет, Лаллеман, – сказал он, словно отвечая на немой вопрос посла.

– Вот как? – Лаллеман неловко пошевелился. – Зато у меня есть кое-что для вас. – Вид у него был одновременно грозный и немного смущенный. – Как мне стало известно, британский посол сказал, что Бонапарт добивается союза с Венецией.

Что произвело впечатление на Марк-Антуана в первую очередь, так это четкая работа французской агентурной сети.

– Ну, вы же сами называли его дураком.

– Меня волнуют не его умственные способности, а его информированность. В данном случае то, что он говорит, – правда. Вопрос в том, откуда ему стало это известно, – произнес Лаллеман железным тоном, звучавшим как обвинение.

Сердце Марк-Антуана забилось учащенно, однако его улыбка ничем это не выдала.

– Очень просто, – ответил он. – Я сообщил ему об этом.

Такого ответа Лаллеман явно не ожидал. Получив откровенное подтверждение того, чему он боялся поверить, посол растерялся. Его широкое крестьянское лицо выразило изумление.

– Вы сообщили?

– Ну да, для этого я и нанес ему визит. Разве я вам об этом не говорил?

– Чего не было, того не было, – раздраженно ответил Лаллеман. В нем опять проснулись подозрения. – Вы не объясните, с какой целью вы это сделали?

– Но разве это не ясно? Чтобы он стал говорить об этом и тем самым усыпил бдительность венецианцев.

Посол смотрел на Марк-Антуана через стол прищурившись и бросил ему сокрушительное, по его мнению, обвинение:

– Почему же в таком случае вы так настойчиво требовали, чтобы я не передавал это предложение Бонапарта дальше? Объясните мне это, Лебель. Объясните! – повторил он с негодованием.

– Как это понять? – Взгляд Марк-Антуана стал предельно жестким. – Я, конечно, объясню вам, чтобы задавить червячка сомнения, который, похоже, копошится у вас в мозгу. Но боже мой, какая тоска разъяснять то, что умному человеку должно быть понятно само собой! – Положив руку на стол, он наклонился к послу. – Неужели вы не видите разницы между официальным предложением, которое могут принять, и пустыми слухами? Неужели не понимаете, какую выгоду мы получаем во втором случае? По вашим глазам вижу, что теперь понимаете. Слава богу. Я уж едва не разочаровался в вас, Лаллеман.

Враждебность Лаллемана была сломлена. Он смущенно потупил взгляд.

– Да, я должен был сразу это понять, – произнес он дрогнувшим голосом. – Прошу меня простить, Лебель.

– За что? – быстро спросил Марк-Антуан, заставляя Лаллемана признаться против воли в своих подозрениях.

– За то, что задал вам столько лишних вопросов, – выкрутился посол.

Вечером Марк-Антуан написал длинное зашифрованное послание Уильяму Питту, в котором не умолчал о впечатлении, оставленном сэром Ричардом Уорзингтоном, а утром лично вручил его вместе с письмом к матери капитану английского судна, стоявшего на рейде порта Лидо.

Это было не единственное официальное письмо, отправленное им в эти дни. Он вел постоянную переписку с Баррасом, что было наиболее сложной и трудоемкой задачей из всех, выполнявшихся им в Венеции. Свои донесения он писал сам, своим почерком – якобы почерком секретаря – и ставил подпись Лебеля с характерным для того росчерком. Он долго упражнялся, пока не научился имитировать подпись безупречно.

Несколько дней прошли в напряженном ожидании созыва Большого совета, обещанного дожем.

Наконец Совет был созван, и вечером Марк-Антуан прибыл в Ка’ Пиццамано, чтобы выслушать рассказ графа об этом событии. Туда же явился Вендрамин, воодушевленный своим триумфом на заседании. Он произнес пламенную речь, обличая нерадивость сената в организации обороны страны. Правда, сенат назначил ответственных лиц – проведитора лагун, проведитора материковой части, проведитора того и проведитора другого, привлек множество разных людей и немалые денежные средства, но толку от всего этого почти не было, страна не была готова к обороне.

Вендрамин настойчиво требовал сформировать за морем воинские подразделения и переправить их во все города Венецианской республики, обеспечить войска произведенным либо закупленным оружием, укомплектовать гарнизоны фортов Лидо и оснастить их должным образом, а также осуществить то же самое в отношении морских судов Светлейшей республики – одним словом, подготовить республику к войне, в которую она в любой момент может быть втянута, несмотря на ее искреннее и похвальное желание сохранить мир.

Когда Вендрамин спустился с трибуны, своего рода трепет охватил патрициев, собравшихся в зале с уникальным потолком, покрытым листами чистого золота и шедеврами кисти Тинторетто и Веронезе. Вдоль фриза висели написанные этими художниками портреты нескольких десятков дожей, правивших в Венеции начиная с 800 года и взиравших со стен на своих потомков, в чьих ослабевших руках находилась судьба державы, некогда одной из самых богатых и могущественных в мире.

Присутствие трех сотен барнаботто, руководимых и направляемых Вендрамином и горячо аплодировавших ему, лишало голосование смысла.

Лодовико Манин поднялся, трясясь в своей тоге; лицо его под золоченой шапочкой с драгоценными камнями, атрибутом его высокого поста, было пепельно-серым. Безжизненным голосом, который таял в воздухе, не доходя до дальних углов огромного помещения, он объявил, что сенат немедленно примет меры, которых требует Большой совет, а он будет молиться Богу и Пресвятой Деве, чтобы они не оставили Венецию своей милостью.

Несколько несгибаемых патриотов вроде графа Пиццамано, для которых слава Светлейшей республики была выше всего остального на бренной земле, почувствовали наконец, что ступили на путь действия, то есть на путь величия и чести.

По этой причине отношение графа к Вендрамину было в этот вечер исключительно благосклонным, и даже Доменико, приехавший на заседание Совета из форта Сант-Андреа-ди-Лидо, держался с ним очень учтиво, – возможно, по той же причине Изотта казалась особенно подавленной.

После ужина, когда все вышли на лоджию в поисках вечерней прохлады, Изотта не присоединилась к остальным, а села к клавесину у окна в противоположном конце зала. Мягкая меланхолическая мелодия Чимарозы, лившаяся из-под ее пальцев, очевидно, соответствовала ее настроению.

Марк-Антуан, чувствуя непреодолимое желание успокоить девушку, тихо поднялся, предоставив другим обсуждать события дня и их возможные последствия, и подошел к ней.

Она приветствовала его слабой, но нежной улыбкой, продолжая автоматически играть знакомую мелодию.

С того утра, когда Изотта так смело явилась к нему в гостиницу, они обменялись каким-нибудь десятком слов, да и то в присутствии других. Теперь же она, ссылаясь на их разговор во время той тайной встречи, пробормотала:

– Марк, можете заказывать реквием.

Глядя на нее поверх инструмента, он ободряюще улыбнулся:

– Нет, рано. Вы живы, не стоит пугаться одной лишь видимости.

– Это не видимость. Леонардо выполнил то, чего от него ожидали, и скоро потребует обещанного.

– Скоро он, возможно, будет не в том положении, чтобы требовать чего-либо.

Рука Изотты дрогнула, и она допустила ошибку, но поспешила продолжить игру и под звуки мелодии спросила:

– Что вы хотите этим сказать?

Марк-Антуан и так уже сказал больше, чем намеревался. Он не чувствовал себя обязанным мешать Лаллеману подкупить лидера барнаботто, но и способствовать этому не собирался. Он останется в роли пассивного наблюдателя и воспользуется плодами, которые выращены другими. А говорить об этом, даже с Изоттой, было бы и бесчестно, и неосмотрительно.

– Просто жизнь непредсказуема. Мы слишком часто забываем об этом и предвкушаем радости, которые так и не сбываются, или дрожим перед угрозой несчастья, которое минует нас.

– И это все, Марк? – В ее голосе чувствовалось разочарование. – Но ведь это несчастье, этот… кошмар уже совсем близко!

Высказанная вслух горькая мысль часто становится непереносимой. Именно это произошло с Изоттой. Стоило ей облечь в слова свои давние страхи, она лишилась последних остатков мужества. Опустив голову и уронив руки на клавесин, ответивший взрывом возмущения, Изотта, обычно такая гордая и сдержанная, разрыдалась, как обиженный ребенок.

Это продолжалось всего несколько секунд, но достаточно долго, чтобы встревожить сидевших на лоджии, чье внимание уже было привлечено изданной клавесином какофонией.

Донна Леокадия поспешила к дочери, несомненно догадываясь о причине ее расстройства. За ней последовали другие.

– Что вы ей сказали? – накинулся Вендрамин на Марк-Антуана.

Тот недоуменно поднял брови:

– Я сказал? Что я мог ей сказать?

– Я требую, чтобы вы объяснились.

Доменико вклинился между ними:

– Вы сошли с ума, Леонардо?

Изотта встала, чтобы разрядить обстановку:

– Вы заставляете меня краснеть. Мне просто нездоровится. Я пойду к себе, мама.

Вендрамин двинулся было к ней с обеспокоенным видом:

– Дорогая моя…

Но графиня остановила его.

– Не сейчас… – умоляюще произнесла она.

Мать с дочерью удалились. Граф, недовольный тем, что подняли шум из-за того, что у девушки испортилось настроение, потащил Вендрамина обратно на лоджию. Прежде чем последовать за ними, Доменико задержал Марк-Антуана.

– Марк, друг мой… – произнес он неуверенно. – Вы не были слишком неосторожны? Надеюсь, вы правильно меня понимаете. Вы знаете, что я был бы рад, если бы все сложилось по-другому.

– Впредь буду осторожнее, – коротко бросил Марк-Антуан.

– Вы знаете, что я беспокоюсь за Изотту, – продолжал молодой офицер. – Ей и без того тяжело.

– Ах, так вы понимаете это?

– Я же не слепой, я все вижу и сочувствую вам обоим.

– Я не нуждаюсь в сочувствии. А если вас волнует судьба Изотты, то почему вы ничего не предпримете?

– Что же я могу сделать? Вы сами видите, как отец старается угодить Вендрамину сегодня после того, как тот доказал свою силу. Им движет страстный патриотизм. Он любит Венецию до самозабвения и готов принести ей в жертву все, что имеет. Бороться с этим невозможно. Остается только покориться, Марк, – заключил он, пожав локоть друга.

– Я покоряюсь, но при этом и выжидаю.

– Выжидаете? Чего?

– Что боги смилостивятся.

Но Доменико все еще не хотел отпускать его:

– Я слышал, вы с Вендрамином много времени проводите вместе.

– Да, он назойливо ищет моего общества.

– Я так и думал, – хмуро обронил Доменико. – Вендрамин считает, что все странствующие англичане сказочно богаты. Он уже занимал у вас деньги?

– Я вижу, вы хорошо его знаете.