Марк-Антуан увидел перед собой высокого красивого человека в расцвете сил, уже не первой молодости, но еще сохранившего юношескую стройность и осанку, чрезвычайно общительного и жизнерадостного. Казалось, что главное его желание – находиться в ладу со всем миром. С графом и графиней донной Леокадией ему это удавалось вполне, в то время как в отношениях с Доменико все было не так гладко, а Изотта, любезно ответив на его подчеркнуто пылкое и почти фамильярное приветствие, казалось, чуть отстранилась, когда Вендрамин подошел, чтобы поцеловать ей руку.

Граф представил синьора Леонардо Мелвиллу как будущего зятя; тот сразу же засыпал Марк-Антуана преувеличенными комплиментами Англии. Он еще не имел счастья видеть эту чудесную страну, которая сумела стать владычицей морей и занять в мире место, некогда принадлежавшее Венеции, но ему достаточно хорошо были известны ее великие государственные учреждения и он встречал достаточно много благородных англичан, чтобы осознать, как это замечательно родиться англичанином.

Марк-Антуан вежливо поблагодарил, понимая, что то же самое было бы сказано французу или испанцу, и думая о том, откуда ему знакомо имя этого человека.

За ужином, на который Марк-Антуана пригласили, Вендрамин непрерывно бомбардировал его вопросами о том, когда он прибыл и зачем, где остановился и как долго собирается прожить в Венеции. Он обращался к гостю по-французски, поскольку подозревал, что Марк-Антуан не совсем свободно владеет итальянским языком, а французский был в то время широко распространен в венецианском светском обществе.

При этом он задавал вопросы в такой дружески беспечной манере, что ответы на них, казалось, его даже не интересуют. Марк-Антуан ответил, что его путешествие носит развлекательный и познавательный характер и имеет целью также возобновить отношения со старыми друзьями, семьей Пиццамани.

– Ах, так вы старые друзья! Это великолепно! – Он оглядел всех, кивая с улыбкой одновременно покровительственной и вкрадчивой. Но его живые голубые глаза, как показалось Марк-Антуану, очень внимательно следили за всеми, и особенно за Изоттой. Она, по-видимому, поняла, какой вопрос мучит Вендрамина, и объяснила:

– Мистер Мелвилл был нашим другом еще в то время, когда мы жили в Лондоне, и с тех пор прошло слишком много времени, чтобы вам стоило проявлять к нему чрезмерное любопытство.

– Любопытство? Святые небеса! – Синьор Леонардо воздел глаза в шутливом расстройстве. – Я уверен, мистер Мелвилл не примет за пустое любопытство тот глубокий интерес, какой он вызывает во мне. А раз он ваш старый друг, то это лишний повод наладить самые лучшие отношения между нами.

– Вы очень любезны, синьор. Это для меня большая честь, – отвечал мистер Мелвилл подчеркнуто вежливо.

– Для англичанина вы говорите по-французски на удивление безупречно, месье Мелвилл! Я не хочу хоть сколько-нибудь принизить языковые способности ваших соотечественников, – поспешно добавил он, – просто непривычно слышать такую правильную и беглую французскую речь от человека, для которого это не родной язык.

– У меня была возможность освоить французский, так как в юности я много времени провел во Франции.

– О, расскажите мне об этом. Это очень интересно; нечасто можно встретить человека…

– Который задает столько вопросов, – ввернул Доменико.

Вендрамин на миг нахмурился, недовольный тем, что его оборвали, но сразу же принял прежний добродушный вид.

– Меня поставили на место, – беззаботно рассмеялся он, взмахнув рукой, тонувшей в кружевах. – И совершенно справедливо. Я, вопреки правилам приличия, позволил себе проявить слишком большой интерес к удивительному мистеру Мелвиллу. Дорогой сэр, не сердитесь на меня и знайте, что, пребывая в Венеции, всегда можете рассчитывать на мою помощь.

– Покажите ему красоты района Сан-Барнабо́, – язвительно бросил Доменико. – Это будет очень интересно и полезно.

Тут Марк-Антуан наконец вспомнил, где он слышал о Леонардо Вендрамине. Лаллеман упоминал о нем как об одном из барнаботто, представителе класса обедневших патрициев. Их высокое происхождение не позволяло им унизиться до работы ради куска хлеба, но допустить, чтобы они умирали от голода, тоже было нельзя, так что они жили на пособие от государства или брали деньги «в долг» у зажиточных родственников, если таковые имелись. Как правило, им были свойственны все те пороки, которые порождает бедность в сочетании с честолюбием. Будучи потомками знатных родов, они имели право голосовать в Большом совете и распоряжаться государственной казной, в отличие от более достойных этого граждан, которым не повезло с происхождением. Порой какой-нибудь расторопный и небесталанный барнаботто добивался, при поддержке своих собратьев по искусству красноречивого попрошайничества, назначения на высокий государственный пост, приносящий весьма неплохие доходы.

Марк-Антуан вспомнил, что говорил ему Лаллеман об этом Вендрамине, но его больше занимал вопрос, каким образом этому бедствующему аристократу удается щеголять экстравагантным богатством своего наряда, а главное, почему высокомерный граф Пиццамано, один из самых знатных сановников, охотно отдает за барнаботто свою дочь, которая украсила бы собой любое семейство, с каким Пиццамани пожелали бы породниться.

Между тем Вендрамин, решив обратить укол со стороны будущего шурина в шутку, сыронизировал и сам по поводу братства бедных аристократов и затем быстро и ловко перевел разговор на менее скользкую политическую тему, заговорив о последних слухах из Милана относительно военной кампании французов. Он выразил оптимистическое мнение – по-видимому, оптимизм был присущ его натуре, – что император наконец даст взбучку маленькому корсиканцу.

– Будем надеяться, что так и произойдет, – горячо поддержал его граф. – Но пока что нельзя расслабляться, мы должны готовиться к худшему.

– Вы правы, синьор, – торжественно произнес синьор Леонардо. – Я не забываю о своем долге и делаю шаги в этом направлении, и шаги значительные. Не сомневаюсь, что уже скоро я добьюсь, чтобы мои сподвижники выступили единым фронтом. Но мы с вами еще поговорим об этом.

Наконец Марк-Антуан собрался уходить. Он надеялся, что сумеет скрыть от других свою боль и разочарование, но оказалось, что это не так.

Изотта при прощании вгляделась в его лицо внимательным и мягким взглядом, и от нее не укрылись ни его бледность, ни печаль в глазах.

Но вот он ушел, и вместе с ним ушел синьор Леонардо, который с присущей ему экспансивностью настоял на том, чтобы отвезти Марк-Антуана в гостиницу в своей гондоле.

Доменико, погруженный в какие-то мрачные размышления, сразу удалился, вслед за ним ушла и его мать.

Изотта задержалась на лоджии, глядя в сад, над которым взошла луна. Ее отец с задумчивым и обеспокоенным видом приблизился к ней и, положив руку на плечо дочери, произнес с большой нежностью:

– Изотта, дитя мое, здесь становится холодно и неуютно.

– Да, отец, и не только на улице.

Она почувствовала, как он крепче сжал ее плечо, выражая понимание и сочувствие. Помолчав, он вздохнул и произнес:

– Лучше бы он не приезжал.

– Но раз он не погиб, его приезд был неизбежен. Это было обещание, которое он дал мне перед отъездом в Тур, и обещание подразумевало не только дружеский визит. Я поняла это и была этому рада. А теперь он приехал выполнить свое обещание.

– Я понимаю, – отозвался граф тихо и печально. – Жизнь бывает очень жестока.

– Но почему она должна быть жестока к нему и ко мне? За что?

– Дорогое дитя! – Он опять сжал ее плечо.

– Мне двадцать два года. У меня впереди, возможно, долгая жизнь. Было нетрудно смириться с этим браком, когда я думала, что Марк умер. Но теперь… – Она беспомощно развела руками.

– Я понимаю, дитя мое, я понимаю.

Сочувствие и печаль в его голосе придали Изотте смелости. Она со страстью высказала свои бунтарские мысли:

– Почему все должно идти так, как было намечено? Разве это так необходимо?

Граф вздохнул. Лицо старого патриция с резкими чертами напоминало мраморное изваяние.

– Было бы бесчестно отказаться от твоего брака с Леонардо.

– Неужели в мире не существует ничего, кроме чести?

– Еще существует Венеция, – произнес он более твердым голосом.

– Что такого дала или может дать мне Венеция, чтобы приносить себя ей в жертву?

Граф опять очень мягко сказал:

– Я могу тебе только ответить, что Венеция – моя вера. А ты моя дочь, и потому она должна быть и твоей верой. Мы обязаны нашему государству всем, что у нас есть. Ты спрашиваешь, что дала тебе Венеция. Славное имя, которое мы носим, честь семьи, богатство, которым мы владеем, – все это дала нам Венеция. Это наш неоплатный долг, дорогая. И уклониться от уплаты хотя бы части своего долга в трудный для родины час может только бесчестный человек. Все, что мне дано, принадлежит государству. Понимаешь?

– Отец, а я?

– Твоя роль ясна. Она благородна и почетна. Слишком почетна, чтобы пренебречь ею из личных соображений или чувств, как бы глубоки и дороги тебе они ни были. Ты знаешь, какая сейчас сложилась обстановка. Ты слышала, что Марк рассказал о намерениях французов в отношении нас. Даже если ему удастся завтра убедить дожа, что может сделать его светлость с Советом, члены которого преследуют только личные интересы и предпочитают оставаться в стороне, боясь рисковать своим состоянием? Они не желают видеть опасности, поскольку для ее предотвращения потребуются значительные средства и поскольку они надеются, что даже в случае крушения государства сами они будут жить по-прежнему.

Остаются барнаботто. Они могут набрать до трехсот голосов в Совете и добьются перевеса. Им терять нечего, и их можно склонить к тому, что они проголосуют за расходы, которые спасут Венецию. С другой стороны, они могут рассчитывать, что получат выгоду в результате переворота. С нуждающимися и никчемными людьми всегда так. К тому же в их рядах распространяется зараза якобинства, так что, даже если к нам не вторгнутся французские войска, могут вторгнуться французские анархические идеи. А Леонардо один из них. Он обладает организаторскими способностями и характером, он красноречив. Как всем известно, он пользуется у них большим авторитетом, и его влияние растет. Скоро они будут смотреть ему в рот и отдадут ему голоса. Вполне возможно, что от него будет зависеть судьба Венеции. – Помолчав, граф медленно добавил: – А ты – цена, которую мы платим за его консервативную позицию.

– Можно ли доверять патриотизму человека, который торгует им?

– Торгует? Ты к нему несправедлива. Когда он воспылал чувствами к тебе, я увидел в этом возможность привязать его к нашему делу. Но он к тому времени уже поддерживал нас и стоял на твердых патриотических позициях, иначе он не стал бы нашим союзником. Ему нужен был руководитель. Он обратился ко мне со своими сомнениями, и я помог ему разрешить их. Остальное сделала его любовь к тебе. Теперь он целиком на стороне тех, кто ставит интересы государства выше личных. Я уверен, что он пришел бы к этому и без нас. Но если мы сейчас его оттолкнем, то есть опасность пробудить в нем отчаяние и желание отомстить, которые приведут его со всеми его барнаботто в лагерь якобинцев. А этого допустить никак нельзя.

Изотте нечего было возразить. Она чувствовала, что ей не вырваться из этой ловушки, и печально повесила голову. Отец крепко обнял ее:

– Дитя мое! Ради этой цели я готов пожертвовать всем. И от вас с Доменико я требую такой же готовности.

Но тут Изотта не выдержала.

– Но подумай, чего ты требуешь от меня! – воскликнула она. – Выйти замуж, отдать себя человеку, которого я не люблю, рожать ему детей… О боже! Ты говоришь о готовности жертвовать. Но что ты сам жертвуешь по сравнению с этим? Даже если ты отдашь свой последний цехин и последнюю каплю крови, это нельзя будет сравнить с тем, на что ты меня толкаешь.

– Может быть, ты и права. Но мне уже не двадцать два года, и я позволю себе усомниться, что все так уж плохо. Будь честной со мной и с самой собой, Изотта. Если бы перед тобой был выбор: умереть или выйти за Леонардо, что бы ты выбрала?

– Смерть, без всякого сомнения! – неистово воскликнула она.

– Я же просил тебя быть честной, – мягко упрекнул ее отец, привлекая к себе. – Я сказал «если бы у тебя был выбор». Но он ведь и до этого у тебя был, а ты не пошла по тому пути, который сейчас кажется тебе несомненным. Так что сама видишь, дорогая, как взрыв эмоций может обманывать нас. Сегодня ты перевозбуждена. Остыв, ты передумаешь. Не может быть, чтобы Леонардо был так тебе неприятен, иначе ты давно уже воспротивилась бы этому браку. У него есть замечательные качества, которые ты со временем оценишь. И тебя будет поддерживать гордая и возвышенная мысль, что ты самоотверженно выполнила свой священный долг.

Он нежно поцеловал дочь.

– Дорогая моя, поверь, твои слезы будут не такими горькими, как те, которые я пролью над твоими надеждами. Мужайся, моя Изотта. Чтобы жить достойно, необходимо мужество.

– Иногда оно необходимо, чтобы просто жить, – выдавила она.

Но она покорилась ему, в чем не сомневалась с самого начала. Если бы его фанатизм был агрессивен и отец требовал беспрекословного подчинения, она открыто восстала бы. Но он был искренен и мягок, он так ласково и терпеливо уговаривал ее, что она не находила в себе сил возразить, и он добивался таким образом ее покорности даже в тех случаях, когда она не была с ним согласна.