Гондола доставила Марк-Антуана к мраморным ступеням Ка’ Пиццамано на канале Сан-Даниэле, возле Арсенала, когда летние сумерки уже сгустились до черноты.

Костюм, мерцавший черным атласом с серебряными позументами, дополняла шпага с серебряным эфесом. На шее среди тонких валансьенских кружев сверкал камень; пряжки со стразами блестели на лакированных туфлях.

Он вошел в просторный вестибюль с мраморными стенами, где лакей в красной ливрее зажигал лампу, вставленную в большой позолоченный фонарь, некогда освещавший корму венецианской галеры. По широкой мраморной лестнице лакей провел его в холл верхнего полуэтажа, а сам отправился на поиски капитана Доменико Пиццамано, которого пожелал видеть гость.

Ждать пришлось всего несколько секунд, но его пульс за это время заметно участился. Дверь открылась, и вошел молодой человек, чья высокая стройная фигура и гордое красивое лицо южанина сразу напомнили Мелвиллу прекрасный облик сестры.

Молодой капитан застыл на пороге, охваченный испугом, рука его дрожала на дверной ручке из резного стекла.

Марк-Антуан шагнул к нему с улыбкой:

– Доменико!

Губы, ярко красневшие на фоне побледневшего лица, раскрылись, и молодой человек произнес осипшим голосом по-французски:

– Марк?! Неужели это действительно вы?

Марк-Антуан раскрыл объятия:

– Подойдите, Доменико, и убедитесь, что это действительно я, из плоти и крови.

Доменико кинулся обнимать его, затем, держа Мелвилла руками за плечи, отстранился, чтобы рассмотреть друга.

– Значит, вас не казнили?

– Как видите, шея моя цела. – Но при этих словах он помрачнел. – А вы все это время считали, что я погиб?

– Да, это было последнее известие, полученное нами перед отъездом из Лондона. Ваша бедная матушка в отчаянии упрекала себя за то, что послала вас на гибель. Казалось, жизнь для нее кончилась. Мы старались утешить ее как могли.

– Да, я знаю и очень благодарен вам за это. Но разве вы не получали моих писем? Я дважды писал вам. Правда, в эти дни посылать письма – все равно что стрелять в полной темноте. Неизвестно, куда они дойдут. Значит, мне тем более необходимо было попасть сюда.

– Поэтому вы и приехали? Проделали весь путь в Венецию для того, чтобы увидеться с нами?

– Да, это было главной причиной. Правда, узнав, что я собираюсь сюда, мне дали кое-какие поручения, но они второстепенны.

Лицо молодого человека приняло очень серьезное и торжественное выражение. Глядя чуть ли не смущенно на улыбающегося друга, он произнес:

– Это для нас большая честь. – И добавил, что его родители будут необычайно рады узнать о чудесном возрождении Марк-Антуана.

– А Изотта?.. У нее все в порядке, надеюсь?

– О да, и она тоже будет очень рада видеть вас.

Марк-Антуан почувствовал, что Доменико несколько смущен. Возможно, он догадался, кто из членов семьи служил центром притяжения для англичанина. Эта мысль позабавила Марк-Антуана, и он в приподнятом настроении прошел в гостиную, где собралась семья.

Это был большой зал, тянувшийся во всю длину дворца от готических дверей балкона, нависавшего над каналом Сан-Даниэле, до колонн с каннелюрами на лоджии, выходившей в сад. В зале хранились богатства, которые графы Пиццамани начали собирать еще до роспуска Большого совета и установления олигархического правления в начале XIV века.

Один из их предков приложил руку к разграблению Константинополя, и кое-какие из привезенных им трофеев положили начало коллекции. Другой Пиццамано участвовал в битве при Лепанто; его портрет, где он был изображен Веронезе на фоне красных галер, висел в зале прямо против входа. Был здесь также написанный Джованни Беллини портрет его современницы Катерины Пиццамано, которая правила в Венеции в качестве догарессы, а также принадлежащий кисти Тициана портрет Пиццамано, служившего губернатором на Кипре. Особый интерес представлял написанный неизвестным художником портрет Джакомо Пиццамано, которому двести лет тому назад был пожалован титул графа Империи, – таким образом ему удалось приобщить свой род к титулованной знати, хотя Венецианская республика титулов не раздавала.

Кессонный потолок украшали фрески Тьеполо в позолоченных рамах с искусной резьбой; плитки пола образовывали сложный мозаичный рисунок; разбросанные и развешенные тут и там красочные ковры напоминали о временах, когда Венеция принимала участие в оживленной левантийской торговле.

Подобное сочетание высокого искусства, редкостного богатства и исторической значимости невозможно было найти ни в одной стране Европы, кроме Италии, и ни в одном городе Италии, кроме Венеции.

Марк-Антуан лишь краем глаза взглянул на все эти сокровища, сверкавшие в мягком свете тонких свечей, которые горели гроздьями в резных подсвечниках на фантастических золотых ветвях, украшенных снизу дорогими камнями. Эта люстра, как и Золотая роза, была подарком римского папы одному из давно умерших Пиццамано; говорили, что изготовил ее Бенвенуто Челлини.

Внимание Марк-Антуана было привлечено в первую очередь не к богатствам зала, а к собравшимся в нем людям.

Они расположились на лоджии. Граф, очень высокий и с возрастом похудевший, был одет несколько старомодно – от туфель с красными каблуками до напудренного парика, – но его орлиный профиль по-прежнему свидетельствовал об энергии и решимости. В графине, женщине еще сравнительно молодой, чувствовалась доброжелательная и благородная натура и такое же неуловимое изящество, как в тонких кружевах ее косынки. Стройность Изотты подчеркивалась обтягивающим домашним платьем из темной ткани, казавшейся при слабом освещении черной.

Именно на нее был устремлен взгляд вошедшего, когда все они поднялись на ноги, пораженные сообщением Доменико. Она стояла на фоне бледно-бирюзового вечернего неба в обрамлении мраморных колонн лоджии, чей цвет стал напоминать со временем слоновую кость и был таким же бледным, как и ее лицо, в котором для Марк-Антуана воплощалось все благородство и красота. Даже губы ее казались бледными, но строгая аскетичность черт оживлялась мягким взглядом темных глаз, расширившихся при виде него.

Он обратил внимание на то, что за три с лишним года, прошедших с момента их последней встречи в Лондоне перед тем, как он отправился во Францию, она стала зрелой женщиной, – все задатки, которые были в ней на девятнадцатом году жизни, теперь полностью раскрылись. Тогда ему казалось, что она не может стать более желанной, и тем не менее она стала; она была женщиной, общество которой дарит наслаждение, женщиной, которой надо поклоняться и служить и которая будет тогда источником вдохновения для мужчины и воплощением чести. А это, в представлении Марк-Антуана, и означало любовь.

Он был так поглощен созерцанием той, которую мысленно видел перед собой в течение всех трех лет испытаний, выпавших на его долю, что почти не обратил внимания на изумление и радость, с какими его приветствовали граф и графиня. И лишь когда граф отечески прижал его к сердцу, Марк-Антуан пришел в себя и кинулся целовать руки графини.

Изотта протянула ему руку. Ее дрожащие губы сложились в улыбку, но взгляд ее был печален. Он взял ее руку, которая оставалась холодной как лед; наступила пауза. Он ждал, что Изотта что-нибудь скажет, но она молчала, и он, наклонившись к ее руке, благоговейно поцеловал ее. Губы его почувствовали, как она дрожит; он услышал наконец ее голос, но если раньше он был мелодичен и весел, то теперь звучал подавленно и напряженно.

– Вы говорили, что, возможно, когда-нибудь приедете в Венецию, Марк.

– Я сказал, что обязательно приеду, если буду жив. И вот я здесь, – ответил он, радуясь, что она помнит его обещание.

– Да, вот вы и здесь, – произнесла она таким безжизненным тоном, что он похолодел. – Вы долго тянули с приездом, – добавила она, а ему слышалось: «Глупец, вы опоздали. Стоило ли в таком случае вообще приезжать?»

Взглянув на ее родителей, он увидел в их глазах сочувствие и даже тревогу. Доменико стоял в стороне, потупив взгляд и нахмурившись.

Затем графиня произнесла ровным и мягким тоном:

– Изотта изменилась, правда? Она повзрослела. – И прежде чем он успел высказать какие-либо комплименты в адрес ее дочери, графиня добавила, объяснив возникшую напряженность и превратив охватившие его сомнения в беспросветное отчаяние: – Она помолвлена и скоро выйдет замуж.

В наступившей тишине он почувствовал себя так же, как в тот день три года назад, когда Камилл Лебель, председательствовавший в Революционном трибунале Тура, вынес ему смертный приговор. Но сразу же, подчиняя себе чувство обреченности, явилась мысль, что он Марк-Антуан Вильер де Мельвиль, виконт де Со и пэр Франции, и что его происхождение, его кровь требуют, чтобы он высоко держал голову, не допуская слабости.

Он поклонился Изотте:

– Желаю счастья этому счастливейшему из смертных. Могу лишь молиться, чтобы он оказался достоин того благословенного дара, какой получает в вашем лице, дорогая Изотта.

Ему казалось, что он справился с этим хорошо и сказал все, что надо было сказать. Но у девушки почему-то был такой вид, будто она вот-вот расплачется. Он обратился к графу:

– Изотта сказала, что я затянул с приездом. Но в этом повинен не я, а обстоятельства.

Он вкратце поведал им о том, как ему удалось подкупить тюремщиков и бежать из Тура, как он вернулся в Англию, где долг заставил его вступить в войско эмигрантов, как он участвовал в проигранных ими сражениях на Кибероне и при Савенэ, где его ранили, как впоследствии сражался в армии Шаретта в Вандее вплоть до окончательного разгрома, нанесенного Гошем, после чего два месяца назад он смог вторично выбраться живым из Франции и опять оказался в Англии. Поскольку поражение освободило его от выполнения воинского долга, он наконец получил возможность обратиться к осуществлению того, к чему давно стремился. Хотя ему поручили кое-какие дела, они не препятствовали достижению его личных целей.

Он предупредил их, что в интересах дела сократил свое имя до англизированного варианта Мелвилл и что он выступает в Венеции в качестве путешествующего английского джентльмена.

Он высказал им все это механически, ровным, безжизненным тоном, думая в это время совсем о другом. Он опоздал. Изотта воплощала для него все самое главное в жизни, а он, глупец, даже не подумал, что все, представлявшееся ему таким божественным и желанным, может достаться другому. И с какой стати он завел эти дурацкие разговоры о своей миссии, о служении монархическим идеалам, о борьбе с распоясавшимися силами анархии? Какое ему дело до всего мира с его монархиями и анархиями, если свет для него в этом мире погас?

Тем не менее, несмотря на вялость изложения, рассказ Марк-Антуана одним своим содержанием пробуждал в слушателях живой интерес. Его одиссея поразила их и вызвала сочувствие, их любовь и уважение к нему возросли еще больше. Что же касается миссии Марк-Антуана в Венеции, то этот вопрос особенно глубоко взволновал старого графа.

– Да поможет вам в этом Бог! – воскликнул он, вскочив на ноги с раскрасневшимся от избытка чувств лицом. – Нужно что-то делать, если мы не хотим быть стертыми с лица земли, если не хотим, чтобы слава Венеции, и так уже позорно запятнанная, погасла навсегда. На вашем пути возникнет немало препятствий: леность одних, малодушие других, корыстолюбие третьих, не говоря уже об этой заразе якобинства, разъедающей самые устои государства. Мы обеднели. Этот процесс, начавшийся еще двести лет тому назад, в последнее время ускорился из-за некомпетентности правительства. Наши владения, некогда простиравшиеся очень широко, ныне прискорбно сузились; наша мощь, позволявшая нам когда-то успешно противостоять Камбрейской лиге и прочим завистникам, теперь утрачена. Но Венеция не умерла, и если мы соберемся, то можем вновь стать силой, с которой мир будет считаться. Мы переживаем критический момент своей истории. Будем ли мы повергнуты в прах или же найдем силы вновь подняться на вершину славы и стать такими же гордыми повелителями морей, какими были когда-то, зависит от того, хватит ли мужества и самоотверженности у тех, кто еще способен послужить отечеству. Среди нас еще немало отважных сердец, выступающих за вооруженный нейтралитет, который заставит уважать наши границы. Но в настоящее время в Совете преобладают люди, являющиеся в глубине души франкофилами, либо из лени предпочитающие переложить решение этого вопроса на Империю, либо бездушные скряги – Боже, прости их! – которые боятся потратить лишний цехин. К последним относится и сам дож, при всем его огромном богатстве. Да простит меня Господь, что я оскорбляю бранью нашего правителя, но Лодовико Манин не тот дож, какой нужен в этот час. Нам нужен Морозини, Дандоло или д’Альвиано, а не этот уроженец Фриули, не способный быть истинным патриотом Венеции. Будем надеяться, что послания из Англии, как и добытые вами сведения о намерениях французов, помогут справиться с нашей задачей.

Граф снова сел, обессиленный бушевавшими в нем страстями – возмущением, отчаянием и гневом, которые были порождены его патриотическими чувствами, доходившими до фанатизма.

Графиня подошла к мужу, чтобы успокоить его. У Изотты был какой-то странный торжественный вид, словно она пребывала в трансе. Марк-Антуану, который глядел на нее, стараясь не показать своей внутренней боли, казалось, что вопросы, доводившие графа Пиццамано чуть ли не до исступления, для нее ничего не значили.

Его отвлек от этих размышлений голос Доменико:

– Если вам понадобится помощь, то вы знаете, что всегда можете рассчитывать на нас.

– Я с вами до последнего цехина и последнего дыхания, – присоединился к нему отец.

Марк-Антуан усилием воли вернул свои мысли к политике:

– Да, есть одно дело, в котором мне не обойтись без вашей помощи. К счастью, это не потребует с вашей стороны больших жертв. Мне нужно, чтобы человек, пользующийся влиянием, представил меня его светлости.

Он понимал, что надо бы объяснить им, зачем ему это понадобилось, но чувствовал себя слишком измотанным для этого. Однако они не ждали объяснений.

– Я завтра же лично отведу вас к дожу, – пообещал ему граф. – Я знаю вас достаточно давно. Приходите в полдень, мы пообедаем и отправимся к нему. Я пошлю его светлости записку, так что он будет нас ждать.

– Надеюсь, вы не забудете, что для всех без исключения я просто мистер Мелвилл. Если Лаллеман каким-либо образом узнает мое настоящее имя, на этом моя миссия закончится. – Произнеся эту фразу, он почувствовал, что на самом деле это не имеет для него лично почти никакого значения.

Разговор перешел на другие темы. Вспомнили мать Марк-Антуана и других общих знакомых в Англии, но больше всего говорили о Бонапарте, этом феномене, никому не известном три месяца назад и внезапно оказавшемся в фокусе внимания всего мира.

Изотта молча слушала их беседу, сидя в стороне с безучастным видом, – если вообще слушала их. Так продолжалось до тех пор, пока не объявили о прибытии Леонардо Вендрамина.