На следующее утро Марк-Антуан сидел в синем с золотом халате в своей гостиной и пил горячий шоколад. Перед ним были широкие окна, выходившие на балкон, через которые комнату заливало утреннее майское солнце. Снизу, с канала, доносились непрерывный скрип длинных весел, журчание воды, рассекаемой лебедиными шеями проходящих гондол, предупредительные выкрики гондольеров, поворачивавших с Большого канала, а также приглушенный расстоянием звон колоколов церкви Санта-Мария делла Салюте.

В такое утро человек радуется жизни. Но для Марк-Антуана в нем было мало радости. Маяк, на чей свет он стремился все эти три года, внезапно погас. Он оказался в темноте и не знал, куда двигаться дальше.

Было слышно, как какая-то гондола подплыла к порталу гостиницы, прозвучал хриплый окрик гондольера:

– Ehi! Di casa!

Спустя несколько секунд хозяин гостиницы просунул лысую голову в дверь и объявил, что мистера Мелвилла спрашивает некая дама, – в маске, добавил он, чуть улыбаясь уголками губ.

Марк-Антуан вскочил на ноги. Не было ничего удивительного в том, что венецианка носит маску, – это было настолько распространено среди благородной публики, что репутация Венеции как города таинственных романтических приключений во многом покоилась на этом обычае. Удивительным было то, что его разыскивает дама. Он мог думать только об одной женщине, но трудно было поверить, что это она. И тем не менее, когда хозяин гостиницы оставил их наедине, оказалось, что это именно так.

Она не забыла ни одной детали традиционного камуфляжа. Под маленькой треугольной шляпкой с золотыми кружевами на ней была белая шелковая маска; черная шелковая мантилья с кружевной отделкой спускалась до плеч; черный атласный плащ полностью скрывал фигуру.

Когда она сняла белую маску, Марк-Антуан издал не столько радостный, сколько сочувственный возглас, ибо лицо ее в обрамлении черной мантильи было бледным, как у монашки. Глаза были темными печальными озерами, из которых на него глядела ее томящаяся и немного испуганная душа. Грудь ее часто вздымалась, выдавая волнение. Она прижала к груди левую руку, державшую белый веер с золотыми пластинами, инкрустированными драгоценными камнями.

– Вы удивлены, Марк. Да, есть чему удивляться, но я не буду знать покоя, пока не объяснюсь. Хотя, возможно, не буду знать его и после этого.

Вряд ли Марк-Антуан сознавал, насколько удивительным был ее визит. Конечно, прошли те дни, когда Венеция – возможно, благодаря своим тесным связям с Востоком – предписывала женщинам монашеское уединение и лишь куртизанкам разрешалось свободно появляться в общественных местах. Ход истории постепенно смягчил строгие правила, а в последнее время новые идеи, проникавшие из-за Альпийских гор, внесли в жизнь некоторую свободу. Но женщина из патрицианской семьи никак не могла позволить себе столь рискованный для ее репутации шаг, какой предприняла Изотта.

– Мне надо поговорить с вами, – произнесла она, и ее тон давал понять, что для нее не было ничего важнее этого. – А ждать подходящего случая я не могла – неизвестно, когда он подвернется.

Он прижал ее руку в перчатке к своим губам и, стараясь не выдать голосом беспокойство, сказал:

– Я весь к вашим услугам.

– Давайте лучше обойдемся без формальностей, – попросила она с грустной улыбкой. – Ситуация совершенно необычная, и то, что я делаю, так далеко от общепризнанных норм…

– Иногда формальность помогает нам выразить наши глубокие и искренние чувства, – ответил он, подведя ее к креслу и усадив, со свойственной ему предупредительностью, спиной к свету, чтобы предоставить ей тем самым некоторое преимущество. Сам он выжидательно стоял перед ней.

– Даже не знаю, с чего начать, – произнесла она, перебирая руками веер на коленях и опустив на него глаза. Затем неожиданно спросила: – Почему вы приехали в Венецию?

– Почему? Но разве я не объяснил этого вчера вечером? Я приехал по важному государственному делу.

– И только? И больше ничего? Ради бога, хотя бы из жалости скажите мне откровенно. Пусть никакие соображения не препятствуют этому. Мне необходимо знать правду.

Он колебался. Если бы она подняла на него глаза, то заметила бы, как сильно он побледнел.

– Вам будет легче, если вы узнаете ее? Это вам поможет?

– Ага! – встрепенулась она. – Значит, у вас есть что сказать! Скажите же! Конечно, это поможет мне.

– Не вижу, как это может помочь. Но раз вы так хотите, я скажу вам правду, Изотта. Я приехал в Венецию с определенным заданием – я еще вчера говорил об этом. Но главная причина моего приезда была другой… Ваше сердце должно подсказать ее вам.

– Но я хочу услышать это от вас.

– Настоящая причина – любовь к вам, Изотта. Хотя я не понимаю, почему в сложившихся обстоятельствах вы заставляете меня раскрыть то, о чем я не собирался говорить.

Она наконец посмотрела на него:

– Мне надо было услышать это, потому что иначе мне оставалось бы только презирать себя как тщеславную дурочку, вообразившую то, чего не было. Теперь я могу сказать вам, что полностью поняла смысл ваших слов, произнесенных в Лондоне перед отъездом в Тур. Это был ваш обет, а я, молча приняв его, дала свой. Вы сказали, что приедете за мной в Венецию, если будете живы. Вы помните это?

– Как я могу это забыть?

– Я полюбила вас, Марк. Вы знали это, не так ли?

– Я надеялся на это. Как надеятся на спасение.

– Но я хочу, чтобы вы знали это наверняка, не сомневались в этом. Мне было тогда девятнадцать, но я не была самонадеянной пустышкой, которая воспринимает любовь мужчины как заслуженный трофей. Я хочу, чтобы вы знали, что я сохранила свою любовь. Я и сейчас люблю вас, Марк, и сердце мое разбито.

Он упал на колени перед ней:

– Дитя мое, вы не должны говорить мне этого.

Она положила руку в перчатке ему на голову, а другой рукой так сильно сжала веер, словно хотела сломать его.

– Послушайте меня, я думаю – нет, я знаю, – крах наступил, когда пришла весть, что вы погибли, были гильотинированы. Мои родители и Доменико тоже любили вас и отнеслись ко мне очень бережно. Они помогли мне в какой-то мере успокоиться, смириться с судьбой. Но это было поверхностное спокойствие, которое нарушалось сотню раз в день, когда воспоминания заставляли сердце обливаться кровью. Вас больше не было. Вы унесли с собой всю радость, весь свет жизни. Я, конечно, беру на себя слишком большую смелость, говоря с вами так откровенно, но это, кажется, помогает мне. Вас больше не было, но надо было как-то продолжать жить, что я с помощью близких и делала, собрав все свое мужество.

Помолчав, она продолжила ровным безжизненным тоном:

– Затем появился Леонардо Вендрамин. Он влюбился в меня. В любое другое время его общественное положение было бы для него барьером, который он даже и не пытался бы преодолеть. Но он знал, какое преимущество дает ему популярность среди таких же обедневших патрициев и как смотрит на это мой отец, пламенный патриот. Знал он и то, как следует держаться, чтобы произвести впечатление на отца. Ну, вы понимаете. Мне растолковали, что я могу поддержать рушащееся государство, если привлеку на сторону священных старинных государственных институтов человека, чье влияние будет полезным, если дело дойдет до межпартийной борьбы. Сначала я не поддавалась на эти уговоры, я была верна вам. Меня поддерживала мысль, что жизнь на земле – это лишь послушничество, испытание перед настоящей жизнью, которая последует за земной, и что, выдержав испытание, я встречу вас там и скажу: «Любимый, хотя вы не смогли прийти ко мне на земле, я осталась верна вам и пришла к вам теперь». Понимаете ли вы, какую силу придавала мне эта мысль?

Не дав ему ответить, она сказала:

– Но они не хотели оставить мне даже это утешение, они уничтожили его своими доводами и увещаниями – очень мягкими, но настойчивыми, – говоря, что я должна посвятить свою жизнь достойной и священной цели, а иначе она пройдет впустую. Это был очень благовидный довод, и я в конце концов подчинилась им. Поверьте, это далось мне нелегко, я пролила тайком, наверное, не меньше слез, чем при известии о вашей смерти. Ибо на этот раз убивали мою душу и надежду на ее соединение с вашей душой.

Она замолкла, он молчал тоже. Он не мог найти слов, чтобы выразить охватившие его чувства, и к тому же понимал, что она высказалась не до конца. И действительно, она продолжила:

– Вчера вечером, после того как вы ушли, я решила поговорить с отцом. Я спросила его, должно ли все продолжаться как прежде. Он был очень нежен со мной, потому что любит меня. Но Венецию он любит больше. И я не могу его в этом упрекнуть – ведь ее он любит больше, чем самого себя. Он объяснил мне, что оттолкнуть Вендрамина сейчас было бы хуже, чем отказать ему с самого начала, он мог бы затаить обиду и присоединиться вместе со всеми своими сторонниками к противоположному лагерю. Так что, как видите, я оказалась в безвыходном положении. Может быть, если бы я была храбрее и пренебрегла такими вещами, как честь, выполнение данных обязательств и тому подобное, я сказала бы вам: «Берите меня, и будь что будет». Но у меня не хватает духу разбить сердце отца и отказаться от слова, которое он давал вместе со мной. Совесть не позволила бы мне после этого жить спокойно, и это отравило бы нашу с вами жизнь, Марк. Вы понимаете меня?

Стоя перед ней на коленях, Марк-Антуан обнял ее и привлек к себе. Она опустила голову ему на плечо.

– Скажите, что вы понимаете меня, – умоляла она.

– Конечно понимаю, – ответил он. – Настолько хорошо понимаю, что вы могли бы даже не причинять себе лишней боли и не приходить ко мне, чтобы объяснить все это.

– Это не может причинить мне горшую муку, чем та, которую я уже терплю. Это даже приносит облегчение. Если вы этого не видите, значит не понимаете меня до конца. Я не могу отдать вам себя целиком, но могу, по крайней мере, сделать это частично, раскрыв вам свою душу и свои мысли, объяснив, что вы значите для меня с тех пор, как мы дали друг другу этот обет. Для меня большое утешение, что вы знаете правду, что между нами не осталось недомолвок и сомнений. И это как-то оправдывает мой поступок и укрепляет надежду на будущее, когда все останется позади. Потому что до сих пор я хранила это знание в одиночестве, а теперь разделила его с вами – знание того, что, вопреки всему, что они могут сделать со мной, моя душа всегда будет принадлежать вам – та моя вечная сущность, для которой тело лишь временная оболочка, заставляющая ее страдать. – Она уронила на колени веер, который теребила в руках, и взяла его лицо в свои ладони. – Марк, вы верите, что жизнь на земле – это еще не все? Если я, вынужденно ступив на этот путь, причинила вам такую же боль, какую испытываю сама, то неужели вы не можете найти утешение там же, где нахожу его я?

– Найду, Изотта, если придется, – ответил он. – Но точка на этом еще не поставлена, мы сделали еще не все, что в наших силах.

Держа по-прежнему его лицо в своих руках и глядя на него полными слез глазами, она сказала:

– Не мучайте напрасно ни себя, ни меня этими надеждами.

– Надежда – это не мучение, а утешение.

– Но если она не сбывается? Это же страшная мука!

– Когда надежда потеряна. Но до тех пор я буду носить ее в своем сердце. Она нужна мне. Она придает мне мужества. Вы придали мне мужества, Изотта, с тем великодушием, какого не найти ни в ком, кроме вас.

– Да, я хотела придать вам мужества и почерпнуть его у вас. Но не мужества надеяться, ибо надежда лишь приведет к жестокому разочарованию, а мужества терпеть. Смиритесь с неизбежным, дорогой мой, умоляю вас.

– Да, я буду терпеть, – ответил он ясным голосом. – Я буду смиренно ждать развития событий. Но я не стану заказывать реквием, пока больной еще жив.

Он поднялся на ноги и поднял ее вместе с собой, держа за руки. Они стояли прижавшись друг к другу, веер и маска упали с ее коленей на пол.

Раздался стук в дверь, и, прежде чем Марк-Антуан успел ответить, она открылась.

Стоя лицом к двери и обнимая Изотту, он увидел мелькнувшее в проеме испуганное лицо хозяина гостиницы, осознавшего неуместность своего появления, и за его спиной другое лицо, пышущее здоровьем и ничем не омраченное. Хозяин гостиницы тут же захлопнул дверь, и из-за нее донесся громкий гортанный смех, повергший Изотту в полное смятение. Они отшатнулись друг от друга. Марк-Антуан поднял веер и белую маску, которую Изотта поспешно надела плохо слушавшимися ее руками.

– Там кто-то есть за дверью, – прошептала она. – Как же мне уйти?

– Кто бы там ни был, он не посмеет задержать вас, – ответил он и, подойдя к двери, распахнул ее. На пороге стоял хозяин гостиницы, а за ним Вендрамин.

– Этот господин сказал, что он ваш друг и что вы его ждете, – объяснил Баттиста.

Вендрамин улыбнулся широкой понимающей улыбкой:

– Ах, черт побери, этот болван не сказал мне, что у вас дама. Надеюсь, Господь простит меня за то, что я испортил мужчине удовольствие.

Марк-Антуан выпрямился, пряча под невозмутимым видом свое крайнее раздражение:

– Ничего страшного. Дама как раз собиралась уходить.

Изотта направилась к выходу, но Вендрамин и не подумал уступить ей дорогу. Он стоял в дверях, глядя на нее с лукавой усмешкой.

– О мадам, – произнес он елейным галантным тоном, – я не прощу себе, если окажусь причиной изгнания красивой женщины. Умоляю вас, снимите маску и позвольте мне искупить грех вторжения.

– Проще всего искупить его, дав даме пройти, как бы это ни было досадно, – заметил Марк-Антуан.

– Действительно, досадно, – вздохнул Вендрамин и отступил.

Изотта проскользнула мимо него, оставив после себя лишь легкий аромат духов.

Когда Баттиста удалился вслед за ней, Вендрамин закрыл дверь и, подойдя небрежной походкой к Марк-Антуану, хлопнул его по плечу:

– Я вижу, вы не теряете времени. Не пробыв в Венеции и суток, вы уже переняли местные обычаи, на что у других уходят недели. Черт побери, в вас все-таки больше от француза, нежели одно только хорошее произношение.

Дабы не допустить ни малейшего намека на правду, Марк-Антуану пришлось поддержать плоскую шутку и согласиться на роль донжуана. Рассмеявшись, он беспечно махнул рукой:

– В чужой стране чувствуешь себя одиноко, и приходится как-то с этим бороться.

– А она, судя по всему, жеманная штучка. – Вендрамин игриво пихнул его в бок. – И выглядит вполне достойно. Хоть она и была вся укутана, у меня наметанный глаз, разденет и монахиню.

Марк-Антуан решил, что пора сменить тему:

– Вы, кажется, сказали хозяину гостиницы, что я вас жду?

– Надеюсь, вы не разобьете мое сердце, сказав, что вы забыли? Вчера, прощаясь, я обещал заехать утром за вами, чтобы сводить вас во «Флориан». А вы еще в халате… Ну да, конечно, тут была дама…

Марк-Антуан отвернулся, чтобы скрыть отвращение.

– Подождите минуту, я переоденусь.

Марк-Антуан воспользовался этим предлогом и вышел в смежную спальню. Ему надо было остаться хоть на миг в одиночестве, чтобы унялись чувства, вызванные визитом Изотты, и улегся гнев на это крайне несвоевременное вторжение.

Мессер Вендрамин, с улыбкой воображая сцену, которую он прервал своим появлением, медленно направился к балкону. Что-то скрипнуло у него под ногами. Наклонившись, он подобрал предмет, по размерам и форме похожий на половину большой горошины. Освещенный солнцем, он тускло поблескивал на ладони. Вендрамин оглянулся. Дверь в спальню была закрыта. Он вышел на балкон, разглядывая находку. Коварная улыбка тронула его полные губы при мысли, что у него в руках ключ к чужой тайне. Может быть, он когда-нибудь случайно выяснит, кто была неосторожная владелица камня. Он сунул неограненный сапфир в карман жилета, и улыбка его стала еще шире.