На следующее утро, спускаясь по лестнице гостиницы «Медведь», барон де Бац лицом к лицу столкнулся с господином Моро. Оба удивленно застыли.

– О! – сказал барон. – Наш друг паладин!

– О! – в тон ему ответил Андре-Луи. – Наш гасконский любитель опасностей!

Барон рассмеялся и протянул руку.

– Честное слово, не всегда. Недавно я подвергся худшей опасности из всех, какие только могут угрожать человеку, – опасности потерять самообладание. С вами такое когда-нибудь случалось?

– Бог миловал. Я лишен всяческих иллюзий.

– Вы не верите в сказки? А в благодарность принцев?

– Скорее я поверю в сказки, – последовал мрачный ответ.

Андре-Луи пребывал в унынии. Выяснилось, что приехал он сюда из Дрездена напрасно. Отказ регента отпустить господина де Керкадью покончил с неопределенностью. Получив от Месье уверения в том, что скоро они вернутся на родину, крестный приободрился и начал настаивать на том, чтобы отложить свадьбу до приезда в Гаврийяк. Андре-Луи пытался было возражать, но тщетно: господин де Керкадью считал себя связанным словом и отказывался слушать крестника. Правда, Алина была на стороне жениха, и ее дядюшка согласился на компромисс.

– Если в течение года путь домой не будет открыт, я подчинюсь любому вашему решению, – пообещал он и, желая их приободрить, добавил: – Но вот увидите, вам не придется ждать и полгода.

Однако Андре-Луи его слова не убедили.

– Не обманывайте себя, сударь. Через год мы лишь станем на год старше и печальнее, потому что надежды останется еще меньше.

Именно благодаря унынию Андре-Луи встреча с бароном стала поворотным моментом и принесла неожиданные плоды.

Когда оба перешли в гостиную и заказали графин знаменитого старого рупертсбергера с сухими колбасками, де Бац повторил, на сей раз более подробно, чем в приемной регента, свою парижскую историю.

– Просто чудо, как вам удалось спастись, – заключил Моро, после того как выразил восхищение хладнокровием и героизмом рассказчика.

Полковник пожал плечами.

– Клянусь честью, никакого чуда. Все, что требуется человеку, оказавшемуся на моем месте, – это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие здесь, за границей, судите об обстановке в стране по донесениям да отчетам. А поскольку они пестрят фактами насилия и произвола, вы считаете, будто насилие и произвол стали единственным занятием парижан. Так люди, читая исторические хроники, воображают, будто прошлое – сплошная цепь сражений и битв, ведь периоды мира и порядка, куда более длительные, чем войны, не привлекают внимания хронистов. Рассказали вам случай с каким-нибудь аристократом, которого, прогнав по улицам, повесили на фонарном столбе, услышали вы о нескольких других, отвезенных в телеге на площадь Революции и там гильотинированных, – и пожалуйста, вы думаете, что каждого аристократа, высунувшего нос из дому, непременно либо повесят, либо обезглавят. Я сам слышал подобные утверждения. Но это чепуха. Сегодня в Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч роялистов разного толка, то есть пятая часть населения. Еще одна пятая, если не больше, не выражает никаких политических пристрастий, хотя готова подчиниться любой власти. Естественно, эти люди, чтобы не привлекать к себе внимания, не совершают безрассудных поступков. Не размахивают шляпами и не кричат на каждом углу: «Да здравствует король!» Они мирно занимаются своими делами, ибо жизнь идет своим чередом и на обывателях перемены почти не сказались.

Правда, сейчас в Париже действительно неспокойно. Общую тревогу усугубляют взрывы народного негодования, сопровождаемые насилием и кровопролитием. Но тут же, рядом, течет нормальная жизнь большого города. Жители ходят за покупками и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и умирают в собственных постелях – все как обычно. Многие церкви закрыты, и служить позволено только священникам-конституционалистам, зато театры процветают и политические взгляды актеров никого не заботят.

Если бы дело обстояло иначе, если бы положение хотя бы отчасти напоминало то, как его представляют себе за границей, революция закончилась бы очень быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней такого полного хаоса, какой принято воображать, и перестали бы циркулировать жизненные соки города, а парижане начали бы умирать голодной смертью.

Андре-Луи кивнул.

– Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи – недоразумение.

– Нет, они распускаются намеренно. Контрреволюционные слухи призваны соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются они в деревянном шале, где у Месье резиденция и канцелярия. Агенты регента под руководством изобретательного господина д’Антрега, главного кляузника и склочника, старательно разносят слухи по всей Европе.

Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением.

– Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем?

– Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего лишь позволил себе роскошь высказать презрение к господину д’Антрегу и его методам. Он мне не нравится и сам удостаивает меня чести, демонстрируя сходные чувства. Подлый и завистливый человек и с непомерными амбициями. Он хочет стать первым лицом в государстве, когда монархия будет восстановлена, и потому боится и ненавидит любого, кто способен приобрести влияние на регента. Особую же ненависть и страх вызывает в нем д’Аваре, и если этот фаворит не остережется, то скоро при помощи д’Антрега уронит себя в глазах принца. Д’Антрег подкрадывается исподтишка и следов оставляет мало. Он хитер и коварен, как змея.

– Но мы уклонились от темы, – заметил Моро, не слишком озабоченный происками господина д’Антрега. – Я все-таки считаю ваше спасение чудом. Как вам удалось после всех приключений вернуться к тому, что вы называете нормальной жизнью?

– Конечно, я был осмотрителен и нечасто допускал ошибки.

– Нечасто! Но даже единственная ошибка могла стоить вам головы.

Де Бац улыбнулся.

– У меня было чудодейственное средство, охраняющее жизнь. Перед моим отъездом его высочество снабдил меня тысячью луидоров на расходы, которых требовало мое предприятие. Я сумел добавить к ним вчетверо больше и в случае необходимости мог бы добавить еще. Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами.

– Но как деньги могли помочь вам в таких чрезвычайных обстоятельствах?

– Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не могли бы помочь. И как оружие защиты, и как оружие нападения сталь не выдерживает сравнения с золотом. Золотом я затыкал рты тем, кто иначе донес бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто обязан был мне помешать. – Барон рассмеялся, увидев округлившиеся глаза Андре-Луи. – Auri sacra fames! Жадность вообще присуща человеку, но более алчных мздоимцев, чем господа санкюлоты, я еще не встречал. Полагаю, алчность и есть источник их революционного пыла. Кажется, я вас удивил.

– Признаюсь, несколько удивили.

– Вот как. – Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание, которое рождал в золотистом напитке свет зимнего солнца. – Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?

– Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми – в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвел их на свет. А сочетаются они случайно.

Барон осушил бокал, поставил его на стол и вытер губы носовым платком.

– Это метафизика, а я человек практической складки. Состояние равенства можно постулировать. Оно и было постулировано апостолами другой любопытной химеры – свободы. Идея равенства – это побочный продукт чувства зависти. Поскольку никому не по силам возвысить низшие слои, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести до своего уровня вышестоящих. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого ее класса. Вот то, что достижимо на практике. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у их обладателей, бросить в общий котел и поделить на всех, словно похлебку. Единственное, чего можно лишить людей целиком и полностью, – это материальные блага. Ваши революционеры – мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, – и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет такой власти, которая могла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный возможный способ уравнять всех – это отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто обитал там и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто сеет в массах ложные идеи, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель – стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.

– Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели те, кто совершил революцию, действительно извлекают из нее выгоду?

– А что вас удивляет? Разве Конвент формировался не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Неужели эти люди, которые сейчас на коне, будут ни с того ни с сего подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую с ней рука об руку? Все они бесчестны и продажны, и если это относится к вожакам, то что говорить об их подручных? – Гасконец усмехнулся. – Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.

Андре-Луи глубоко задумался.

– Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, – признался он. – Когда революция только начиналась и я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом, который прежде не признавал за ними никаких прав.

– Почти всех ваших идеалистов смел поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные депутаты Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за смертный приговор королю и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда.

– Вы возвращаетесь?

– Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля из-за глупой ревности д’Антрега, который задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж, но с королевой, я надеюсь, мне повезет больше.

– То есть вы попытаетесь ее спасти?

– Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. – И де Бац беззаботно улыбнулся.

Вино закончилось. Андре-Луи встал. Его темные глаза задумчиво изучали решительное лицо барона.

– Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю.

– Вы мне льстите, господин Моро. Лучше скажите, пользуетесь ли вы доверием регента?

– Я? Конечно же нет.

– Жаль. Вы могли бы убедить его в существовании добродетели, которую во мне усмотрели. Он нынче не слишком высокого мнения о моей персоне. Впрочем, я надеюсь поправить дело. Это мой долг перед самим собой.

В тот день они больше не разговаривали, но на следующий встретились снова. Их как будто тянуло друг к другу. На этот раз больше говорил Андре-Луи, а барон слушал.

– Господин де Бац, я долго размышлял над тем, что вы мне вчера сказали. Если вы точно описали положение дел, то революционная твердыня, как мне представляется, имеет несколько уязвимых мест. Признаюсь, мой интерес вызван личными мотивами. Обычно так и бывает, только люди редко в этом признаются. Я искренен с вами, господин барон. Все мои надежды в жизни связаны с реставрацией монархии, а причин ожидать, что возвращение власти Бурбонам произойдет в результате европейского вмешательства, я не вижу. Если монархия во Франции и будет восстановлена, то лишь в результате внутреннего переворота. А благодаря вашему вчерашнему рассказу я, кажется, понял, как придать ему необходимый импульс.

– О! И как же? – встрепенулся барон.

Андре-Луи ответил не сразу. Он сидел в задумчивом молчании, словно хотел еще раз мысленно убедиться в логичности своих выводов, прежде чем высказать их вслух. Наконец он очнулся, огляделся и обратил взгляд на галерею над гостиной. Собеседники были совершенно одни. В этот час жители Хамма занимались своими делами – лишь под вечер они приходили выпить пива и сыграть в карты, в кости или в триктрак.

Андре-Луи подался к барону через разделявший их узкий желтый стол. Его темные глаза блестели, на выдававшихся скулах проступил румянец.

– Вы назовете мою идею безумной.

– У меня у самого таких полным-полно. Смелее.

– На эту мысль меня натолкнули два ваших вчерашних утверждения. Во-первых, о корыстолюбии и продажности тех, кто сегодня управляет Францией, и, во-вторых, о том, что если бы в стране царил такой хаос, как думают за границей, то огонь революции пожрал бы ее самое за несколько дней.

– Вы сомневаетесь в моих утверждениях?

– Нет, господин барон. Я понимаю, что власть в стране перебрасывали, словно мяч, из рук в руки, покуда она не оказалась в руках последних ничтожеств. Дальше – или, точнее сказать, ниже – перебрасывать некому.

– Вы забыли, что отчасти еще сохраняют власть жирондисты, – медленно произнес де Бац. – Едва ли они соответствуют вашему отзыву.

– Из рассказанного вами можно заключить, что они будут сметены естественным ходом революции.

– Да. Мне это представляется неизбежным.

– Национальный конвент держится у власти благодаря безоговорочному доверию населения, которое убеждено в абсолютной честности депутатов. Прежние правительства пали, когда обнаружилось, что они состоят из продажных карьеристов и грабителей нации. Народ верит, что его собственное нищенское существование было вызвано исключительно этой продажностью и грабительской политикой и что теперь все изменилось. Люди думают, что всех мошенников разоблачили, изгнали, гильотинировали, уничтожили; они верят, что вместо негодяев пришли неподкупные борцы за справедливость, которые скорее вскроют себе вены, чтобы напоить страждущих, чем незаконно присвоят хотя бы лиард из государственной казны.

– Прекрасно сказано и свидетельствует о верном понимании толпы.

Андре-Луи пропустил замечание барона мимо ушей.

– Если бы народу открылось, что те, кто составляет его последнюю надежду, еще более продажны, чем их предшественники, если бы народ убедился, что эти революционеры навязали ему себя хитростью, лицемерием и ложью только для того, чтобы жиреть на развалинах нации, – что бы тогда случилось?

– Если бы это удалось доказать, произошел бы взрыв. Но как доказать?

– Правда всегда легко доказуема.

– Теоретически – да. Но мерзавцы слишком прочно сидят на своих местах. С наскоку их не взять.

Андре-Луи не согласился:

– Не может бесчестный человек прочно сидеть на своем месте только потому, что окружающие верят в его честность. По вашим словам, регент в своем деревянном шале сочиняет манифесты, призванные расшевелить европейские дворы. А не лучше ли было бы расшевелить население Франции? Разве так трудно возбудить подозрение к власть имущим, даже если они слывут честными?

Барон просиял.

– Во имя всего святого! Вы совершенно правы, mon petit! Репутация власть имущих не менее уязвима, чем репутация женщины.

– Вот именно. Спровоцируйте вокруг мошенников скандал, представьте доказательства их продажности, и произойдет одно из двух: либо бунт и переворот с последующим возвращением к власти прежнего правящего класса, либо воцарение хаоса и анархии, коллапс государственного управления, неизбежные голод и разруха. Революция пожрет себя сама.

– Господи, да будет так! – воскликнул де Бац. Он обхватил голову руками, закрыл глаза и задумался. Моро изнывал от нетерпения, но молчал. Когда полковник поднял голову, его гасконские глаза горели. – Безумная, говорите, идея? И все-таки она осуществима.

– Дарю ее вам.

Но барон покачал головой.

– Чтобы проработать детали и наблюдать за исполнением плана, необходим ум человека, способного родить такую идею. Это задача по плечу только вам, господин Моро.

– Точнее сказать, Скарамушу. Здесь нужен его особый талант.

– Называйте себя как угодно. Вообразите, чего вы достигнете, если ваши усилия увенчаются успехом. А ведь это, если взяться за дело с умом, весьма вероятно. Вы окажетесь в положении спасителя монархии.

– Скарамуш – спаситель монархии!

Де Бац не обратил внимания на его сарказм.

– И подумайте о великой награде, которая ждет такого человека.

– Стало быть, вы все-таки верите в благодарность принцев.

– Я верю в способность спасителя монархии добиться оплаты своих услуг.

Андре-Луи промолчал. Он грезил наяву. Мысль о том, что люди, обращавшиеся с ним подчеркнуто высокомерно, будут обязаны его гению восстановлением своего могущества, была удивительно приятна. Не менее приятной была мечта о величии, коего он заслуживал в этом полном глупцов мире, величии, которого он мог бы достигнуть собственными стараниями и которое не колеблясь разделил бы с Алиной.

Голос барона вернул его к действительности.

– Ну так как? – спросил де Бац хрипло, нетерпеливо и даже с тревогой.

Андре-Луи улыбнулся.

– Пожалуй, я рискну.