Достаточно было бросить единственный взгляд на господина де Баца, чтобы убедиться: дерзости ему не занимать. Об этом говорило все – его походка, манера держаться, вся его наружность.

Хотя полковник прибыл в Хамм менее часа назад, ничто в его облике не наводило на мысль о недавнем путешествии. Человек аккуратный и чистоплотный, в гостинице он сразу тщательно привел себя в порядок, надел бархатный камзол абрикосового цвета, короткие черные атласные панталоны в обтяжку, черные шелковые чулки и алые туфли с серебряными пряжками. Треугольную шляпу, украшенную белой кокардой, он нес в руке, обнажив голову, чтобы не смять тщательно сделанную завивку.

Окинув присутствующих мимолетным взглядом проницательных глаз, полковник де Бац быстро прошел вперед и остановился перед регентом. Мгновение он стоял в неподвижности, ожидая, что тот подаст ему руку; когда же этого не произошло, нимало не смутился. С самым серьезным видом он поклонился и, как предписывал этикет, принялся молча ждать, пока его высочество соблаговолит к нему обратиться.

Регент сидел в кресле, повернувшись к полковнику вполоборота, и разглядывал де Баца весьма недружелюбно.

– Итак, вы вернулись, господин де Бац. Мы вас не ждали. – Он выдержал паузу и холодно добавил: – Мы вами недовольны, господин де Бац.

– Поверьте, я и сам собою недоволен, – сказал барон, которого ничто не могло привести в замешательство.

– Мы удивлены: зачем вы взяли на себя труд вернуться к нашему двору?

– Я обязан представить отчет о своих действиях, монсеньор.

– Не стоило беспокоиться. Недавние события говорят сами за себя. Они представили исчерпывающий отчет о вашем провале.

Гасконец сдвинул брови.

– Покорно прошу меня простить, монсеньор, но я не в силах остановить рок. Я не могу сказать судьбе: «Halte-là! Идет де Бац!»

– А! Так вы вините судьбу? Что ж, она известный козел отпущения для каждого недотепы.

– Я не из их числа, монсеньор, иначе меня бы здесь не было. К этой минуте я уже просунул бы голову под раму парижской гильотины.

– Похоже, провал не умерил вашего самомнения, сударь.

– Провал провалу рознь, монсеньор. Я пытался сотворить чудо, но оно оказалось не по силам обыкновенному человеку.

– Однако, вынуждая нас поручить вам это задание, вы были уверены, что способны его выполнить.

– Высказывание вашего высочества подразумевает вопрос? Но разве среди двадцати тысяч французов, последовавших за вами в изгнание, нашелся другой, кто просил вас поручить это задание ему?

– Нашелся бы. Я, несомненно, искал бы его, если бы не ваша самонадеянная уверенность.

Даже перед лицом такой чудовищной неблагодарности и несправедливости де Бац сохранил самообладание. Но, вопреки всем усилиям барона, его ответ прозвучал чересчур сухо:

– Намерение вашего высочества поискать такого человека свидетельствует лишь о том, что вы считали задание выполнимым. Но это не означает, что монсеньор нашел бы добровольца. А если бы таковой и нашелся, он непременно потерпел бы неудачу.

– Непременно?! Позвольте узнать почему.

– Потому что ее потерпел я. Уверяю, ваше высочество, никто не может преуспеть там, где я терплю неудачу.

В кругу тех, кто стоял у стола позади барона, раздался смех. Барон де Бац вздрогнул, словно ему дали пощечину, но ничем иным не выдал своих чувств. Месье разглядывал его с холодным недоверием.

– Что бы ни случилось, хвастун-гасконец остается хвастуном-гасконцем!

Это было уже слишком даже для умевшего владеть собой де Баца. Он не стал прикрывать почтительностью бесконечную горечь своего тона.

– Вашему высочеству доставляет удовольствие упрекать меня.

Неявное обвинение в несправедливости вызвало раздражение принца:

– А разве вы не заслужили упреков? Разве вы не обманули нашего доверия своими настойчивыми заверениями, своими хвастливыми обещаниями? Не вы ли дали мне слово, что вывезете короля из Парижа целым и невредимым, если я снабжу вас необходимыми средствами? Я великодушно дал вам все, что вы требовали, выделил золото из казны, хотя нам так отчаянно его не хватало. Это золото мы могли бы сегодня использовать на поддержку французских дворян, умирающих в изгнании от голода. На что вы его потратили?

Все почти что услышали, как у барона перехватило дыхание. На его отважном лице проступила, несмотря на загар, заметная бледность.

– Могу заверить ваше высочество, что я не потратил ни луидора на свои собственные нужды.

– Я не спрашиваю вас, на что вы денег не тратили. Я желаю знать, на что вы их потратили!

– Ваше высочество требует от меня отчета?

– А разве не с этой целью вы вернулись?

Барон поменял позу и теперь, слегка повернув голову, мог видеть всех присутствующих. Его сверкающий взор остановился на мертвенно-бледном лице д’Аваре. Фаворит по-прежнему стоял, опершись о подоконник, и лицо его походило на маску. Взгляд гасконца двинулся дальше. Флаксланден и Плугастель излучали угрюмую суровость. Лицо Керкадью выражало умеренное сочувствие. Д’Антрег ухмылялся, и барон вспомнил, как с самого начала этот господин – ревностный противник любой тайной миссии, если только сам не был ее вдохновителем и руководителем, – противился его дерзкой затее, называя ее безрассудной авантюрой, и противился выделению средств на нее.

После минутного молчания барон заговорил подчеркнуто спокойно:

– Я не предполагал отчитываться в подробностях. Не думал, что это потребуется. Я не торговец и не веду гроссбухов, монсеньор, да и дело это – не торговая сделка. Но я постараюсь, как сумею, подготовить отчет по памяти. А пока могу заверить вас, монсеньор, что потраченная сумма более чем вдвое превосходит ту, что я получил от вашего высочества.

– Что вы такое говорите, сударь? Еще одна гасконада? Откуда вы могли достать такие деньги?

– Если я утверждаю, что они у меня были, значит, я их достал. Хотя я и гасконец, никто покуда не был столь опрометчив, чтобы усомниться в моей честности и предположить, что я могу запятнать себя ложью. Я потратил золото на подкуп нескольких продажных каналий из числа тех, на ком сегодня лежит ответственность за управление Францией. Я давал взятку любому чиновнику, который мог мне пригодиться, который мог помочь осуществлению моего замысла. В остальном же, монсеньор, мой провал обусловлен двумя факторами, которые я не принял в расчет, когда начинал это трудное и, смею заверить, опасное предприятие. Во-первых, когда я прибыл в Париж, король уже находился под усиленной охраной на положении узника. Я опоздал всего на несколько дней, но их оказалось достаточно, чтобы мой замысел стал неосуществимым. И если вы, ваше высочество, желаете проявить справедливость, перенеситесь мысленно в Кобленц, где я впервые изложил вам свой план, и вы поймете, что вина за промедление, стоившее успеха, лежит на господине д’Антреге.

Д’Антрег изумленно вздрогнул и с возмущением вскричал:

– На мне, сударь? На мне?..

– На вас, сударь, – отрезал де Бац, обрадованный возможностью запустить наконец зубы в менее титулованного противника. – Разве не вы отнеслись к моему плану с пренебрежением? Разве не вы оспаривали его перед монсеньором и называли безрассудной тратой денег? Если бы вы не чинили мне препятствий, я выехал бы тремя неделями раньше. Я оказался бы в Париже в то время, когда король пользовался относительной свободой в Люксембурге. В моем распоряжении оставалось бы еще целых две недели на подготовку побега, который стал невозможен после заключения его величества в Тампль.

– Об этом нам известно только с ваших слов, – сказал д’Антрег, кривя губы и искоса поглядывая на Месье.

– Вот именно, и надеюсь, вам достанет мудрости не подвергать их сомнению, – ответил барон резко – так резко, что регенту пришлось постучать по столу, дабы напомнить обоим о своем присутствии и о надлежащем почтении к своему титулу.

– Ну а вторая причина вашего провала, господин де Бац? – осведомился он, возвращая барона к основной теме разговора.

– Предательство, опасность которого я всегда сознавал. Но у меня не было выбора, и пришлось пойти на риск. Обнаружив, что заключение его величества разрушило мой первоначальный замысел, я встал перед необходимостью составить новый план. Правильно или ошибочно, но я рассудил, что спасение в последнюю минуту даст наилучшие шансы. Я до сих пор убежден, что сделал верный выбор и, если бы не предательство, добился бы успеха. Осуществление побега требовало сугубой осторожности, безграничного терпения и кропотливой подготовки. Все это я сумел обеспечить. Я собрал небольшой отряд сторонников короля и поручил каждому из них завербовать нескольких других. Скоро в моем распоряжении оказалось пятьсот человек, и все мы постоянно поддерживали связь друг с другом. Я проинструктировал, снарядил и вооружил их под самым носом у Конвента и его Комитета общественной безопасности. Я не жалел денег. Когда стало ясно, что его величество предстанет перед «судом» и приговор предрешен, мой план действий был уже разработан полностью. Ни у кого не вызывало сомнений, что только самый отъявленный сброд приветствует казнь короля, тогда как основная масса народа охвачена страхом и отвращением к палачам. Но это большинство подавлялось крикливой агрессивностью меньшинства, и только прозвучавший в нужную минуту смелый призыв мог бы вывести его из оцепенения. Особа помазанника Божьего окружена неким ореолом. Короля воспринимают не столько как человека из плоти и крови, сколько как символ, воплощение идеи. Любому, кто хоть сколько-нибудь наделен воображением или чувством, насилие над монархом отвратительно. На это и возлагал я надежды: я собирался расставить свои пять сотен в удобном месте, мимо которого короля должны были везти на казнь, и, когда карета поравнялась бы с ними, подать сигнал. Мои люди с криком «Жизнь королю!» бросились бы на охрану…

Барон сделал паузу. Семеро, зачарованные рассказом, казалось, старались не дышать. Все глаза были устремлены на гасконца.

– Может ли ваше высочество сомневаться, может ли сомневаться вообще кто-нибудь в том, что должно было произойти дальше? Мои пятьсот человек составили бы ядро массового бунта противников казни его величества. Они стали бы лезвием топора, который обрушился бы на палачей. Парижане стряхнули бы с себя оцепенение. – Полковник вздохнул. – Hélas! Если бы любой из вас был там, стоял вместе со мной в назначенном месте на углу улицы Луны у бастиона Бон-Нувель, если бы вы видели благоговейный ужас толпы, собравшейся посмотреть на королевскую карету, направлявшуюся на площадь Революции, как теперь называется площадь Людовика Пятнадцатого, если бы вы слышали гробовое молчание тысяч людей, вы не усомнились бы в моей правоте.

Когда я стоял там и ждал, я не только не сомневался в успехе плана – я был почти уверен, что вызову пожар, который каленым железом выжжет семя революции. Наш лозунг мог поднять тысячи людей, не доверяющих новому режиму, смотрящих с ужасом на распространение анархии и хаоса и лишенных лишь одного – решительного руководства. Мы могли поднять такую бурю, которая навсегда смела бы Конвент вместе с поддерживающей его чернью и вновь вознесла бы короля на трон.

Де Бац снова прервался и криво улыбнулся, видя всеобщее внимание.

– Но я, как вы, монсеньор, изволили заметить, гасконец. Что толку продолжать? Я потерпел неудачу. Вот о чем надлежит помнить. Умно составленный план, искусство комбинации, энергия и мужество исполнителей – какое значение все это имеет, если цель не достигнута? Если тонкую черту, что отделяет иногда успех от провала, так и не удалось перешагнуть.

Сарказм де Баца уязвил слушателей. Однако его высочество, захваченный рассказом, попросту не заметил насмешки.

– Но как вышло, что вы потерпели неудачу?

По лицу барона пробежала тень.

– Я уже сказал. Нас предал один из тех, кому я вынужден был довериться. Кто именно, мне неизвестно.

– Это было неизбежно, раз вы посвятили в свой план столько людей, – проскрипел д’Антрег. – Следовало бы предвидеть такую возможность.

– Я ее предвидел. Не такой уж я законченный глупец, господин д’Антрег. Но предвидеть не всегда означает предотвратить. Человек в горящем доме, несомненно, предвидит, что, выпрыгнув из окна, может сломать шею. И тем не менее он прыгает, поскольку не хочет сгореть заживо. Я понимал опасность и сделал все возможное, чтобы оградить нас от нее. Но я вынужден был рисковать. Иного выхода не было.

– И что произошло потом? – нетерпеливо спросил его высочество. – Вы не рассказали до конца.

– Вас интересуют подробности, монсеньор? – Де Бац пожал плечами и возобновил рассказ: – Так вот, повторюсь: основная масса парижан не желала смерти короля. Их напугал приговор, граничивший со святотатством, их мучил неосознанный страх перед ужасными последствиями этого злодеяния. Как я уже сказал, ни один человек, побывавший в то январское утро на улице в толпе, не испытывает никаких сомнений на этот счет. Знал об этом и Конвент, и комитеты. От Тампля до площади Революции выставили двойную цепь солдат, движение карет и повозок там было запрещено. Короля конвоировали не только полк Национальной жандармерии и гренадерский полк Национальной гвардии, но и артиллерийский дивизион, двигавшийся перед королевской каретой, которая была окружена плотным кольцом охраны. Закрытые окна, из страха, что мимолетный взгляд простого люда на лицо его величества может привести к взрыву, замазали мыльной пеной. Власти прекрасно понимали, какое настроение царит в толпе. Топот печатавших шаг конвоиров, грохот и дребезжание лафетов да барабанная дробь – вот и все звуки, которыми оглашались улицы. Гробовое молчание тысяч людей, в последний раз видевших своего короля, было настолько впечатляющим, настолько неестественным, что лишь свидетели этого зрелища способны понять всю его невыразимую и мрачную торжественность.

Монсеньор, я так подробно останавливаюсь на этом, чтобы показать вам, сколь верной была моя оценка общественного настроения, от которого мы зависели. Власти сознавали, что в этот день само их существование поставлено на карту. – Барон возвысил голос и произнес с неожиданной горячностью: – Я не колеблясь утверждаю, что, посылая короля на казнь, они рисковали куда сильнее меня, человека, пытавшегося его спасти.

Он швырнул эту фразу, словно перчатку, и мгновение выжидал, не примет ли кто его вызов. Откровенно неприязненный взгляд де Баца был при этом обращен на господина д’Антрега. Но никто ему не возразил, и, вернувшись к прежнему печальному тону, барон возобновил свое повествование:

– Не было еще и семи часов утра, когда я пришел на условленное место на углу улицы Луны. Я забрался на бастион и принялся ждать. Время шло. Толпа позади солдатских рядов росла и уплотнялась. Люди стояли в безмолвном оцепенении, не столько из-за стужи ненастного зимнего утра, сколько скованные ужасом. Я с возраставшей тревогой вглядывался в толпу, но не мог обнаружить никого из своих. Наконец, когда в отдалении раздалась барабанная дробь, ко мне присоединились двое участников нашего заговора – маркиз де Ла Гиш и Дево. Узнав, что других по непонятной причине до сих пор нет, они тоже пришли в отчаяние.

Впоследствии, когда все было кончено, я выяснил, что произошло. Ночью Комитет общественной безопасности, снабженный – без сомнения, тут постарался наш предатель – списком имен и адресами пятисот заговорщиков, принял меры. Каждого из моих роялистов поджидали на дому двое жандармов. Они поместили моих сподвижников под домашний арест, который продлился до полудня, то есть до того часа, когда ничто уже не могло помешать исполнению приговора. Других мер против заговорщиков принимать не стали. Пятьсот человек нельзя обвинить на основании показаний одного предателя, а иных улик против них не нашлось. Мы были слишком осторожны. Возможно, и момент для судебного преследования людей, которые пытались предотвратить преступление, потрясшее всю нацию, был не слишком подходящим.

Вот и весь мой рассказ. Когда королевский экипаж поравнялся с нами, я потерял голову. Такое случается со мной нечасто, хотя я и гасконец. Я спрыгнул с бастиона. Дево и де Ла Гиш последовали за мной. Я пытался прорваться сквозь скопление людей, махал шляпой, кричал. Вопреки всему я продолжал надеяться, что мы втроем сумеем расшевелить толпу и выполнить свою задачу. Я кричал что было мочи: «Свободу королю!» Наверное, мой одинокий голос потонул в грохоте барабанов. Меня смогли услышать лишь те, кто стоял рядом. Они в ужасе отпрянули от меня, но все же никто не попытался схватить смутьяна. Это еще раз доказывает, монсеньор, насколько прав я был в своих расчетах, на которых строил свой замысел. Не пытались мне помешать и когда я уходил с двумя товарищами, которые, как и я, провели предыдущую ночь не под своей крышей.

Вот, монсеньор, полный отчет о моем провале, о моей гасконаде. А что до денег, которые я потратил…

– Оставим это, – сварливо перебил его регент. – Не будем о деньгах. – И, погрузившись в свои мысли, сел в кресло и надолго замолчал. Его грузное тело обмякло, двойной подбородок уткнулся в грудь, взгляд сделался отсутствующим. Рассказ барона вызвал в нем ощущение неловкости за высокомерный прием, оказанный храброму гасконцу, и его приближенные также испытали чувство стыда. Даже д’Антрег, враждебно настроенный к де Бацу, смущенно молчал, понимая, что перегнул палку.

Но у недалеких, тщеславных людей стыд зачастую сменяется негодованием на тех, кого они стыдятся. Вскоре его высочество оправился от смущения. Он распрямился, уселся в кресле поудобнее и, величаво подняв голову, сказал напыщенно-официально:

– Мы благодарны вам, господин де Бац, за объяснения, равно как и за ваши действия, которые, к нашему сожалению, не увенчались должным успехом. Пожалуй, это все, если только… – Он вопросительно посмотрел на д’Аваре, потом на д’Антрега.

Господин д’Аваре в ответ молча покачал головой, сопроводив это движение едва заметным протестующим жестом. Рука у него была изящная, едва ли не прозрачная. Д’Антрег чопорно поклонился.

– Мне нечего сказать господину де Бацу, монсеньор.

Барон посмотрел на них с искренним изумлением. Им нечего сказать!

– Я, конечно, сознаю, что не заслуживаю похвалы, – заметил он таким ровным тоном, что они могли лишь догадываться о насмешке. – Судить всегда следует по результату. – И затем, движимый мстительным желанием высыпать угли на их презренные головы, продолжил: – Но моя служба делу восстановления французской монархии далека от завершения. Маленькая армия верных мне людей пока на свободе. Мне не следовало покидать Францию, но я счел своим долгом дать подробный отчет вашему высочеству. Теперь же я покорнейше прошу разрешения вашего высочества вернуться и ждать приказаний, которые, возможно, последуют от вас.

– Вы намерены вернуться? В Париж?

– Как я уже сказал, монсеньор, я бы не покинул его, если бы не сознание долга перед вами.

– И что вы собираетесь там делать?

– Возможно, если я не полностью утратил доверие вашего высочества, вы дадите мне какое-нибудь новое задание.

Регент растерялся и повернулся к д’Антрегу, ища помощи. Но на хитроумного графа внезапно тоже нашло затмение, и он с излишней многословностью признался в отсутствии каких-либо идей.

– Мы подумаем, господин де Бац, – изрек регент. – Подумаем и известим вас. Сейчас же не смеем долее вас задерживать.

И, словно желая смягчить сухость последних слов, Месье протянул ему пухлую белую руку. Барон низко склонился и поднес ее к сложившимся в легкую усмешку губам.

Выпрямившись, он круто повернулся на каблуках и, проигнорировав придворных, чеканным шагом вышел из невысокой, тесной и убого обставленной приемной.