Мы вернулись домой и нашли, что мальчик процветает под опекой Хрисы; он успел подрасти даже за столь недолгое время. Я напрасно надеялся, что знать и община позабудут о Крите, но все это было ничтожным по сравнению с новостями, которые открыл мне Пирифой в Фессалии и о которых мне приходилось молчать.

Далеко на севере, за Эвксинским морем и Истром, началось великое движение народов. Бесконечная равнина – та, что всегда за спиной северного ветра, – так далеко от моря, что, если принести туда весло, люди непременно решат, что ты собрался веять зерно этой лопатой. Теперь же над ней разбушевалась буря, сотрясавшая народы, словно корабли у наветренного берега. Южные фракийцы узнали об этом от северных, те услышали от южных скифских племен, которым обо всем поведали обитающие на севере… словом, народ, называемый черноплащниками, оставил великие северо-восточные равнины и теперь словно пожирает степи перед собой. Он не знал, что это за народ. Мог сказать только, что они не поклоняются другим богам, кроме дня и ночи, и страх бежит впереди их бунчужных копий, словно холодный ветер перед дождем.

Пирифой сомневался в том, что они дойдут до эллинских краев. Народ этот находился далеко, а огромные стада движутся неторопливо.

– Но если они направятся на юго-запад, то вытолкнут скифов на юг, и они придут сюда, безземельные и голодные, как некогда наши отцы. Будем надеяться, что сумеем сопротивляться упорнее, чем береговой народ, прежде нас занимавший эту землю. Но подобная участь может миновать нас, если черноплащники направятся иным путем. В ином случае я увязну по горло. Так что решай, Тесей. Если тебе нужны добрые друзья в тяжелое время, подумай вновь об этом браке с критянкой. Ты знаешь, что я ничего не имею против твоей амазонки; у нее больше здравого смысла, чем у всех женщин, которых я знал; кроме того, клянусь, ей и в голову не приходило каким-нибудь своим желанием причинить тебе вред. Она все поймет так, как я.

Так он сказал мне. Не знаю, говорил ли Пирифой с Ипполитой. Но однажды бессонной ночью в Афинах, когда я размышлял обо всем этом, она положила мне руку на грудь и сказала:

– Тесей, мы с тобой – это мы. Ты должен жениться на критянке.

Я отвечал:

– Мы с тобой – это мы. Но если я отдам ей твое, ты этого не получишь.

– Я – воительница, – отвечала она, – а ты мой царь; честь велит мне служить тебе. Обет этот я не могу нарушить: такова правда моего сердца. Так что не считай меня предательницей.

– Ну а мальчик? В доме Миноса – дурная кровь. Неужели мне придется положиться на эту породу в обход его?

Она помолчала немного и проговорила:

– Тесей, он в руке какого-то бога. Я ощущала это, пока ребенок находился в моем чреве: он был сильнее меня. Мне кажется, что и он ощущает это. Иногда я вижу, как он слушает.

Мы говорили о мальчике, но она вновь повернула разговор:

– Женись на критянке, Тесей. Обручившись с ней, ты ни разу не побывал там. Неужели можно вечно доверять своим управителям и критским властителям? Конечно нет, и ты уже думал об этом. – Мысли мои она узнавала без всяких слов.

Ипполита наконец уснула, но я лежал не смыкая глаз, а когда запели первые птицы и небо просветлело, понял, как надлежит поступить.

Созвав знать, я объявил, что, учитывая их мнение и благо царства, отправляюсь на Крит и возьму в жены дочь Миноса. Но чтобы страна эта пребывала в мире, почту ее древний закон, оставленный старой верой; он гласил, что престол наследуется по женской линии, но в случае брака с иноземцем царица теряет свои права, если отправляется к мужу, покинув свою землю. Поэтому я оставлю ее на Крите, предоставив необходимое состояние и охрану, а посещать буду, отправляясь на остров по необходимости всего царства.

Они были на верху счастья. Я постарался вложить в их головы, что и эта царица может служить богине. Меня едва не благодарили за то, что я не привезу ее в Афины.

В тот год я не брал дань с Крита, распорядившись лишь о том, чтобы для нас с невестой возвели подобающий дом. Я выбрал для него старое укрепление у южной реки – там, где святилище священной Троицы. В любом случае я собирался укрепить его, а украсить было совсем легко. Ради всех сокровищ мира я не стал бы восстанавливать Лабиринт, в пыль которого въелся запах гнева богов. Девкалион залатал западное крыло, и я не препятствовал ему.

Пока строили дом, прошел целый год. Ребенок рос и рос. Когда младенческая дымка оставила глаза сына, оказалось, что они серые, словно безоблачный рассвет, – как у матери; серебряные волосики, с которыми он родился, совсем не потемнели. Ипполите нравилось, как сверкает в них солнце, и она не разрешала завивать их. Мальчик был не только беловолос, но и белокож; однако, побыв на солнце, немедленно покрывался золотистым загаром. Он был быстр и крепок и лазил повсюду. В три года его застали в стойле только что ожеребившейся кобылы; обхватив ногами новорожденного жеребенка, он попытался проехаться на нем верхом; когда младенцы упали, кобыла склонила голову и вылизала обоих. Было видно, что права Ипполита, утверждавшая, что в жилах его течет кровь Посейдона. После трудного прощания следующей весной я отправился на Крит.

Жизнь вновь овладела огромным островом – так будет всегда, пока живы люди. Если не приближаться к разрушенным укреплениям – я сам сжег некоторые из них во время войны, – почти ничто не свидетельствовало о прежних беспорядках. Поля были вспаханы, виноградники зеленели, миндальное дерево цвело у повалившейся стены. Поднимались и новые дома, быть может не столь изысканные, как прежде, но опрятные и яркие. Горшечники – те, что уцелели, – вновь приступили к работе и изобрели новый стиль – на этот раз украшая свои сосуды птицами.

Коренные критяне приветствовали меня столь же громогласно, как и в тот день, когда я повел их против Лабиринта. Им было приятно, что свой брачный пир я справлю среди них, как подобает царю, властвующему над страной, а не чужестранному победителю. Правда, некоторые эллинские вельможи, получившие от меня земли и успевшие натворить несправедливостей, не ощущали довольства. Лучшие из них и знатнейшие были достойны доверия, однако не стоило все-таки так долго пребывать вдали от этих мест. Уладив неотложные дела, я направился в дом Девкалиона за своей невестой.

Что бы он ни думал в душе, но приветствовал меня весьма вежливо. После моего брака трон его зависел лишь от моей благосклонности. Царем он был только по имени, а теперь приходилось расставаться и с этой властью. Но и тень ее была дорога Девкалиону, а скорее его благородной жене. Окутанная ароматом египетских духов, она подплыла ко мне, шелестя покрытыми драгоценностями юбками, и, недолго потомившись вблизи, но вдоволь пококетничав взглядом, отправилась за царской дочерью. Все эти долгие годы я видел внутренним взором девочку, по-детски влюбившуюся в молодого акробата и улыбавшуюся мне сквозь слезы в детской, на стенах которой среди цветов скакали мартышки. Теперь же ко мне за руку привели маленькую критянку – даму, во всем напоминавшую присланный мне портрет. Волосы ее потемнели, длинные завитые пряди спускались с висков и затылка. Брови и ресницы были начернены, веки подведены лазоревой пастой, груди припудрены истолченным кораллом. Она опустила взгляд и прикоснулась ко лбу маленькими, утончающимися к кончикам пальцами, которые так и не шевельнулись в моей руке. По критскому обычаю я поцеловал ее в губы – свежие и теплые под помадой, они были спокойны, как и ее руки.

Ну а потом наступил день, полный долгих обрядов: мы возносили приношения богам, а жрицы кропили нас душистым маслом. Потом были подарки родне, поездка в золоченой колеснице на закате, а потом пир – жаркий и яркий, как полдень. Тысяча ламп на расписных подставках горели, вознося к небу ароматный дым. С песнями женщины отвели невесту в ее комнату и выполнили все, на что только у женщин может уйти час. Наконец юноши с факелами, распевая, проводили меня к жене. Тут толпа разошлась, двери закрылись, пригасла лампа, лишь из-за двери доносилась негромкая, наводящая сон мелодия арфы.

Я опустился возле Федры и, взяв ее за подбородок, повернул к себе лицом. Темные глаза молчали. Служанки сняли с лица ее дневные краски и наложили ночные; более спокойные тона по-прежнему скрывали ее лицо.

– Видишь, Федра, – сказал я, показывая ей старый шрам на своей груди, – вот отметина, оставленная Бычьим двором. Ты помнишь тот день, когда тебе сказали, что я погиб?

Она отвечала напряженно, словно бы находясь в приемном зале:

– Нет, сын Эгея.

Ей бы хотелось, чтобы глаза ее промолчали, но она была так молода. Помимо всего прочего, этот взгляд сказал мне, что передо мной дочь Миноса, которая, вне сомнения, знает все.

– И я тот же Тесей, – продолжил я. – Тогда я сказал тебе, что, если бык не убьет меня, стану царем и возьму тебя в жены. Вот я и вернулся к тебе. Только судьба никогда не свершается так, как этого ждет человек. Столько случилось с нами с тех пор: война, и землетрясение, и перемены. Все те опасности, которые приносит жизнь на земле. Но я не забыл, что ты тогда плакала по мне.

Она промолчала. Но я бы навеки осудил себя, если бы провел ночь, так и не сумев согреть эту женщину. Дом Миноса еще не порождал ни сына, ни дочери, в которых не было бы хоть чуточку огня Гелиоса, от корня которого пошел этот род. Я служил там своему царству. Быть может, если бы я совершил свой долг побыстрее, не пытаясь ничего приукрасить, и не стал будить бы этот огонь, очертания будущего переменились бы. Но мне было жаль Федру, ведь судьба властвовала над ней, как и надо мной. Кроме того, душа моя жаждет победы во всем – и в этом деле тоже. И ни одному из людей не избежать своего конца, предопределенного со дня рождения.

Дни мои были полны дел, которыми я так долго пренебрегал. Когда мы встречались, Федра была тиха и ласкова, эта милая и изящная манера, которой учат знатных дам на Крите, предназначена всякому мужчине. Она редко смотрела на меня. При дневном свете мы с ней не говорили о том, что было ночью, и у нас не было любовных секретов.

Впрочем, у ночи свои законы; так что, когда настала пора расставаться, я мог бы и загоревать… Если бы не возвращался домой.