После жертвоприношения владычице ветров половина Афин собралась в Пирее, чтобы проводить нас. Слушая радостные крики, я подумал о том, насколько переменились времена. В великие дни Миноса пиратов ставили не выше чем разбойников на дороге. Но теперь более не было сильного флота, способного охранять все морские дороги. Цари защищали собственные берега, а иногда отправлялись в плавание, чтобы отомстить. Где война, там и добыча, а потом недалеко уже и до морских рейдов. Молодые люди могли таким образом сами устроиться в жизни, цари – разбогатеть, не задавливая народ налогами; воины – узнать себе цену и посмотреть чудеса дальних краев земли. Одни только старики роптали, когда я вышел в море вместе со скитальцем Пирифоем, наполнив скамьи моих кораблей копейщиками. Сыновья вождей едва ли не дрались в моем присутствии, чтобы первыми попасть в списки, когда их отцы пустили бы кровь каждому, кто попытался бы усадить их за гребное весло.

Поначалу они могли поберечь руки. Всю дорогу к проливам дул устойчивый южный ветер; дельфины играли в струях, разбегавшихся от носа нашего корабля, рассыпали искрящиеся брызги, а море казалось настолько синим, что невольно хотелось проверить весла – не покрасились ли. Раз-другой мы видели на берегу дым и вытащенные на сушу длинные корабли – люди занимались тем же делом, что и мы. Нас они не трогали. Причиной, должно быть, служило количество кораблей и знаки царской власти – так волк всегда уступает льву.

Мне хотелось нырнуть и поплавать вместе с дельфинами – так было радостно на душе. Долгое время бродяга в душе моей, как покорный раб и пленник, служил царю, ну а теперь настал и его праздник. Глаз мой был свеж, как у юноши, и сердце мое ликовало.

Я не чувствовал бы такой легкости, если бы мы намеревались грабить эллинские земли. Для меня все эллины в какой-то мере родня; вот почему, покоряя эллинские края, я относился ко всем как к своему собственному народу и не пытался сделать из них рабов. Кое-кто из царей не знает никого, кроме ближайшего своего соседа, с которым издавна враждует; если ты явишься откуда-нибудь за десять тысяч двойных шагов, то он сочтет тебя иноземцем. Но я был пленником в краю, где служат странным богам, и все, что было дорого нам, ничего не значило для наших хозяев. После подобных переживаний тянешься к собственному народу.

На севере мы свернули к устью Пенея, где люди Пирифоя зажгли костры, дав ими понять, что в царстве его все в порядке. Посему мы отправились дальше и благополучно обогнули гору Афон, проплыв в виду Фасоса, где добывают золото для Трои. Флот этого города как раз находился у острова, они грузились и, должно быть, собирались увезти с собой царскую добычу. Но никто не пытается поймать грифона за хвост, находясь перед пастью чудовища. Поэтому мы с миром миновали Фасос.

Впереди лежала Самофракия, крутые берега ее, огромные скалы и лесистые обрывы поднимаются прямо из моря. Гавани здесь нет, и земля эта дика. Дика и священна. Мы с Пирифоем сами направились к берегу в местных, сшитых из шкур лодчонках, прихватив с собой кормовые штандарты, чтобы охранили нас от кораблекрушения и неудачи властью богов-карликов этой земли.

По крутым извилистым, путаным тропам, сквозь туманы, увлажнявшие еловые лапы, мы поднялись наверх, мимо скалистых обрывов, к которым жмутся деревушки саев, старейшего племени берегового народа. Прямо ласточкины гнезда, и под крышами их живут настоящие ласточки. На самом верху, под увлажненными тучами лесами, расстилается каменистая пустошь. Там, в священной пещере, находится вытесанный из грубого камня алтарь этих богов. Забравшись так высоко, мы с Пирифоем попросили, чтобы нас самих зачаровали против кораблекрушения и поражения в бою. Обряды держатся в тайне, потому скажу лишь, что они грубы, неприятны и пачкают одежду. Собственную я оставил на камнях у моря и, чтобы вновь ощутить себя чистым, проплыл до самого корабля. Однако ни кораблекрушения, ни поражения с нами не случилось, поэтому можно сказать, что боги-карлики держат свое слово.

Пока мы были в пещере, жрец, горбатый и кривоногий, порознь спросил нас на скверном эллинском, не тяготит ли каждого особо тяжкое преступление. Маленьким богам, сказал он, пришлось искупить убийство собственного брата, поэтому здесь рады человеку, нуждающемуся в очищении. Я рассказал ему о том, что не сменил парус, возвращаясь домой с Крита, и что из этого вышло; он отвечал, что поступок мой важен для маленьких богов. Пирифой тоже чем-то порадовал их, но мне он не говорил, чем именно, а я не спрашивал, стремясь получить свой совет. Потом мы спускались по мшистым скалистым тропкам, и деревянный барабан, под звуки которого они пляшут в пещере, все еще громыхал и гремел в наших ушах; когда мы выгребли из долгой тени горы на озаренную солнцем воду, то почувствовали себя словно бы заново родившимися. Скажу честно, что после того дня отец перестал сниться мне.

А потом, словно устье великой реки, легли перед нами проливы Геллы. Мы отправились к берегу, чтобы заночевать. Летом здесь целый день навстречу дует северо-восточный ветер, стихающий перед закатом. Мы высадились на сушу и отправились искать воду при полном вооружении: здешний народ знаменит своими грабежами кораблей. Пирифой показал мне карту, которую сделал для него кормчий из Иолка, отметив, к какому берегу жаться, чтобы избежать водоворотов. Человек этот, пояснил Пирифой, был бы наследником царского дома, если бы его отец не был отстранен от власти влиятельным родичем. У сына-морехода не хватило средств, чтобы собрать войско и вернуть свое наследство, но за одно то путешествие он добыл достаточно овечьих шкур, полных золотого песка, чтобы нанять нужное ему число копейщиков. Карту свою он передал Пирифою, потому что мальчишками они вместе учились у Старого Ведуна и потому что еще одного путешествия в Эвксинское море ему не пережить. Он стал царем в Иолке и весьма страдал от проклятия, которое наложила на него ведьма с севера.

– Вот и водись с ними, – заключил Пирифой, – даже когда они предлагают тебе помощь. Этой он обещал жениться, если она научит его, как увезти золото из Колхиды. А теперь проклятие поедает его кости, и, судя по виду, долго он не протянет.

– Из Колхиды? – спросил я. – А он назвал ее имя?

– Он называл ее искусницей… да так ее и звали – Медея.

Я рассказал Пирифою, что она была наложницей моего отца и пыталась отравить меня. Что касается участия отца в ее планах, он боялся за свое царство, и мне остается только чтить его память.

Пять ночей мы крались узкими проливами, вынюхивая несущие к берегу водовороты, скользили по волнам Пропонтиды, где противоположный берег теряется из виду. Днем мы стояли у берега, внимательно оглядываясь по сторонам; на водах Геллеспонт пользуется той же славой, что и Истм на суше. Мы нарастили борта с помощью шкур и щитов, чтобы оградиться от стрел; так научил Пирифоя кормчий Ясон. Но все равно один из гребцов получил ранение в руку и умер от этого. А ведь мы имели дело только с вождями, сила наша отпугивала мелкие банды; выходило, что Ясон был крепким воином, раз осилил проливы с одним кораблем.

На шестой день воды сузились настолько, что мы уже слышали тявканье шакалов на противоположном берегу и видели, как ходят люди у сторожевых костров. Перед рассветом новый ветер задул в наши лица – открытый и соленый. Оба берега остались позади, и корабли наши качала морская волна. Поэтому мы гребли до рассвета, открывшего перед нами серый океанский простор. Это был Понт Эвксинский, «гостеприимное море». Так его называют, потому что с богами его лучше быть вежливым.

Мы правили на восток, и, когда встало солнце, море сделалось синим – темно-синим, как лазурит. Сперва берег был невысоким, а потом он вздыбился горами; зимние дожди прорезали в них глубокие ущелья, склоны заросли сумрачными или полными солнца лесами. Отправившись за водой, мы обнаружили ручьи, игравшие между отливающих черным мрамором валунов и впадавшие в тихие заводи с берегами из замшелого камня в тени миртов. Чирикали птицы, леса были полны дичи, хотелось расположиться на берегу, отведать свежеподжаренного мяса и проснуться под лучами солнца, пробивающимися сквозь зеленую листву. Но Ясон говорил, что жители этих лесов, свирепые охотники, могут перебить целый отряд своими отравленными стрелами, прежде чем кого-нибудь из них удастся заметить. Поэтому мы выставили стражу и спали на кораблях; ночной караул уложил копьями двоих людей, пытавшихся украдкой поджечь корабли.

На следующий день путь вел нас на северо-восток; наступил штиль, но ладони гребцов уже привыкли к веслам, а ритм задавал отличный певец. К вечеру мы заметили облака над черными вершинами, и Пирифой велел немедленно поворачивать к берегу. Но мы опоздали, и на нас с северо-востока обрушился злобный черный шквал. Нас отнесло далеко от берега; свирепые темно-зеленые валы перебрасывали друг другу корабль, и нам нужно было больше черпальщиков, чем гребцов. С наступлением ночи шторм прекратился столь же внезапно, как начался, и над нами раскинулось тихое, с редкими облаками звездное небо. До рассвета мы качались на зыби, и я благодарил синекудрого Посейдона, не оставлявшего меня ни на земле, ни на водах.

Над вздымавшимися на горизонте горами поднялось солнце. Огромные вершины вонзали в небо снежные пики над грядами холмов, скрывавших горы, пока мы жались к берегу. Мы проверили курс, Пирифой обратился к карте и крикнул со своего корабля, что мы возле Колхиды и скоро высадимся на берег, чтобы обсудить военные планы.

Наконец в горах открылся просвет, и мы увидели устье реки. Приблизившись, мы обнаружили возле потока крохотную равнину с крытыми жердями домами. Лишь жилище царя было выстроено из камня. Мы отправились дальше и высадились у ручья за мысом, чтобы они подумали, что мы проплыли мимо.

Наше оружие пострадало от шторма: щиты из шкур пропитались водой и отяжелели, попортились и все тетивы. Но копья, мечи и дротики оставались при нас, и мы согласились на том, что если Ясону с единственным кораблем пришлось добывать свое золото обманом и подкупать волшебницу, то мы в этом не нуждаемся. Заляжем до темноты и штурмом возьмем город.

Так мы и поступили. Колхидяне были бдительны и заметили нашу высадку, хотя луны не было; впрочем, отряд их не продержался достаточно долго, чтобы хозяева успели укрыть свое добро в крепости, изрядное количество они просто бросили. При свете горящих домов мы бились на улицах, и мужи колхидские отступали. На горной дороге мы перехватили караван мулов, груженных золотом. Были здесь и богатые горожане, промедлившие с бегством из-за жадности. Но женщин, уносящих детей, я отпускал. Наши после долгого пребывания на море жаждали женщин, и кое-кто был недоволен этим, в особенности лапифы Пирифоя. По дружбе он стал на мою сторону и объявил, что они понапрасну тратят время и упустят золото, которого хватило бы, чтобы накупить женщин на целый год.

Мы пригрозили ехавшим в золотом караване людям, чтобы узнать, где отыскать шкуры; впрочем, наобещали куда больше, чем взялись бы исполнить. Мы с Пирифоем сошлись на том, что оба терпеть не можем пыток. Наконец они показали нам шкуры в ручье; золота в них обнаружилось немного, поскольку их недавно переменили. Но трофей все равно оказался хорошим, и я не стал вымывать золото из доставшегося мне руна, а просто повесил его у себя в пиршественном зале.

Мы были довольны добытым золотом и тем, что обнаружили в домах царя и вельмож, – кубками и фибулами, коваными кинжалами и мечами, одеждами из тонкой пряжи, – и собрались поворачивать обратно домой с тем, что даровали нам боги. Но сперва мы пробили днища и борты каждого колхидского корабля, чего Ясон просто не имел возможности сделать; и, как он рассказывал Пирифою, именно это и послужило причиной всех его дальнейших бедствий.

День занимался чистый. Невзирая на усталость, мы гребли, чтобы отойти подальше от берегов Колхиды, на случай, если у тамошнего царя есть верные соседи-союзники. Вскоре после рассвета задул ветер, и, подняв паруса, мы позволили гребцам поспать на банках. За парусами следила вахта кормчего, выспавшаяся, пока мы были на берегу. Мы с Пирифоем тоже устроились спать – каждый на собственном корабле – в кормовой части на подстилке. Я глядел в синее небо, в котором возвышался наполненный ветром парус с нарисованным драконом; его потрескивание утешало меня, и я радовался мыслям о хорошо сделанной работе.

Я проснулся, понимая: что-то случилось. День перевалил за полдень, море потемнело, словно вино, а солнечный свет тек на воду бледным медом. Мы были возле берега, зеленые холмы которого золотило клонящееся к западу светило. Корабль раскачивался на волнах и кренился, мужи толпились у обращенного к берегу борта. Я вскочил с ругательствами и заставил выровнять его. На самом носу были устроены узкие мостки, на которых мог стоять кормчий, когда ему нужно было провести корабль сложным путем. Я поднялся на них и ухватил за гребень бронзового грифона.

Вскоре я заметил, из-за чего поднялся весь шум. Обогнув мыс, мы оказались прямо посреди стайки купающихся девушек – не плещущихся, как женщины во время стирки, но плывущих в открытом море. Теперь они, конечно, повернули к берегу, но мореходы налегли на рулевое весло, и воины сели грести.

Это было безумие: в лесу мог спрятаться кто угодно. Я раскрыл рот и собрался было приказать вернуться на курс, но слова не торопились идти с языка. Я тоже провел много дней в море и решил поглядеть, что будет дальше.

Девушки в воде двигались быстро, сильными гребками; так ловко, что я принял бы их за юношей, не появись некоторые уже на берегу. Легкими шагами они перебегали по гальке к укрытию, словно бы ступни их не были привычны к обуви. И все же они не напоминали селянок – поступь их была исполнена гордости. Ягодицы маленькие и тугие, ноги длинные и стройные, а небольшие груди напоминали опрокинутые чаши. Тела эти вызолотило солнце, они не привыкли к одежде, а выгоревшие волосы над загорелыми лицами казались серебряными. Все они носили прически на один лад – не слишком длинную толстую косу, подпрыгивавшую на бегу.

Самая быстрая уже достигла леса; там, где ветви редели, я увидел протянувшиеся навстречу ей золотистые руки. Я подумал: «Если таковы их женщины, то каковы же мужчины? Должно быть, это народ героев. Если они придут, битва окажется достойной памяти сказителей, но некоторым из нас придется кормить собой коршунов. Что ж, пусть приходят».

Я махнул гребному мастеру и крикнул:

– Быстрее!

Воины, пересмеиваясь, налегали на весла. Мы шли так быстро, что дальние девушки еще оставались в воде. Одна оказалась на расстоянии полета дротика впереди. У борта послышался всплеск: это молодой Пиленор, знаменитый пловец, выигравший множество почетных трофеев, отправился за добычей; стряхнув воду с лица, он стрелой понесся вперед. Люди подбадривали его, я вспомнил Крит и рев арены.

Все остальные девушки уже были на берегу, в укрытии.

«Не важно, – рассудил я, – склон их задержит, а голодный пес всегда найдет зайца».

Молодой Пиленор быстро догонял. Кто-то уже держал наготове весло, чтобы протянуть ему. Вне сомнения, девушка будет отбиваться, и оба могут утонуть.

На песчаном берегу остались одни отпечатки следов, когда кусты расступились. Из них появилась девушка, словно олень понесшаяся к морю. Мужи завопили от радости и принялись приветствовать ее на свой лад. Я смолчал, потому что заметил причину, по которой она не стала одеваться, – на плече ее был колчан, а в руках лук.

Он оказался из скифских, короткий и мощный. Остановившись по колено в воде, она забросила свою серебряную косу за спину и наложила стрелу на тетиву. Я уже был сражен. Эта грудь, отведенная назад рука, шея с тугой и мягкой косой пронзили меня наповал. Она прицеливалась, золотая, серебряная и розовая… Брови, сдвинутые вместе, в глазах чистота и строгость, все похотливые взгляды отлетали от нее, как капли дождя от горного кристалла. Она глядела на нас подобно охотнице, выбирающей среди мычащего стада тварь, пригодную для котла. Я никогда не видел лица, чье выражение было бы столь же безукоризненно гордым.

Девушка была готова, но, не спустив тетиву, она выкрикнула:

– Молпадия!

В холодном, диком и чистом голосе слышались мальчишечьи или даже птичьи нотки. А потом кивнула, и я понял ее замысел. Плывущая закрывала от нее мужчину.

Громким голосом, как в битве, я вскричал:

– Пиленор!

Девушка в море метнулась в сторону. Но, оглохнув от воды и бурной погони, он ничего не видел и не слышал. Повернув за ней, он открыл берегу бок.

– Пуфф! – пыхнула по-дельфиньи стрела, так и окончились дельфиньи дни Пиленора. Стрела попала ему как раз под руку; он выскочил из воды, задыхаясь, словно пораженная острогой рыбина, ударил руками и исчез.

Люди мои взревели от гнева. Я ощутил, как покачнулся корабль, когда лучники повскакали на скамьи, тупо защелкали попорченные морем тетивы, заплескали в воде стрелы. Корабль продвигался вперед, словно бы мой взгляд притягивал его к берегу.

Хохоча, она стояла в воде. От смеха ее по моей спине побежали мурашки. Она не испытывала стыда и не была бесстыдна; просто смеялась, радуясь победе над странными чудовищами. Подобная богине луны, смертельно опасная и невинная, мягкая и свирепая, словно лев. Она выжидала, прикрывая отставшую пловчиху.

Легкий ветерок с суши омывал бронзовый клюв; казалось, что я еду верхом на могучем коне. Кровь моя превратилась в смесь вина и огня. Я увидел, как ладонь ее нырнула в колчан, и едва расслышал голоса позади себя:

– Владыка, слезай! Слезай вниз, господин, тебя могут подстрелить.

Лук поднялся, и глаза девушки обратились ко мне. Чтобы встретить их взгляд, я отодвинулся от грифона, держась за него одной рукой. От этого они открылись пошире. Глаза оказались серыми… серыми, словно весенний дождь. Наконец они сузились, и древко стрелы исчезло за наконечником.

Люди уже кричали друг другу, чтобы меня стащили с носа. Я знал, что они не посмеют. Надо было заговорить. Но какие слова достигнут ее? Только речь сочетающихся львов: она рыкнет, и он обнажает клыки. Пусть она теперь узнает меня, теперь или никогда. Открывшись ей, я поднял руку в приветствии.

На мгновение все застыло: и спокойные глаза, и наконечник. А потом и то, и другое, и третье чуть шевельнулось; она отвела лук, угодив кому-то прямо в шлем.

Гребцы осадили корабль возле берега. Я глядел вперед, думая лишь о том, что должен найти ее. Кормчий сказал:

– Он утонул где-то здесь, владыка.

Погибшего я ценил, но забыл, словно бы его не было вовсе. На дне пятном темнело его тело. Я разделся и нырнул за убитым. Отчасти чтобы оказать ему честь, отчасти же потому, что знал: я сделаю это быстрее остальных.

Но даже когда я был занят этим, я думал: «Следит ли она за мной из кустов и что скажет матери… „Я купалась, и меня видели мужчины“? Или же „Я видела мужчину“?»

Кто-то окликал меня. Пирифой перегнулся через борт:

– Эй, Тесей! Ну как тебе амазонки?

А я и не подумал об этом. Я, побывавший на Крите, видевший эти серебряные волосы, что взлетали над быком в священном танце. Она казалась естественной, без всякой позы. Медленно до меня доходила истина. Мужи племени не придут, чтобы защитить эту девушку. Я уже встретил воина, который защищает право обладать ею. И я, безоружный, должен встретиться с ней – вооруженной и гордой, словно львица.

Тут я подумал: «Она одна спустилась к краю воды, но остальных удерживал не страх. Значит, она отдала им приказ, и слову ее повиновались».

А вслух произнес:

– Они в долгу перед нами; посмотрим же, что отдадут нам, чтобы расплатиться.

Мужи разразились радостным воплем, но в шумном хоре слышалось меньше пыла, чем прежде. Подарок для спрятавшихся лучниц, они разглядывали берег, вспоминая о попорченных водой тетивах. Они рассчитывали на более мягкое обхождение и, если я не вмешаюсь, захотят убраться отсюда подальше.

Я крикнул Пирифою:

– Мой человек погиб, нам следует похоронить его подобающим образом. Высадимся на берег в первом удобном месте. Там можно будет и разделить добычу.

Этот довод убедил всех. Советую любому вождю, ведущему воинов к приключениям, не откладывать дележку добычи. Если она слишком залеживается, люди начинают выдумывать что-нибудь и прилепляются сердцем к этой мысли. И тогда ты имеешь неприятности.

Чуть впереди располагался скалистый мыс с пляжем возле него. Я приказал, чтобы Пиленора похоронили и насыпали над ним груду камней. А потом отвел Пирифоя в сторону и посвятил его в свои планы. Он не ответил, но только поглядел на меня. Наконец я спросил:

– Ну как?

– Значит, ты хочешь, чтобы я сказал тебе? – Уперев руки в бока, он склонил голову к плечу и сверкнул глазами. – Нет уж, я успел переварить то, что хотел сказать. Мы поссоримся, но ты все равно пойдешь, а когда погибнешь, я пожалею о нашем раздоре. Ступай, дурень, а я буду молиться за тебя. Тело твое я доставлю домой, если смогу. Ну а если ты все-таки добудешь ее, не тревожься: с моей стороны никаких посягательств не будет.

После этого мы начали делить добычу. Я позаботился о том, чтобы все остались довольными. А потом сказал:

– Этот меч и браслет я отдаю из собственной доли, пусть будут трофеями в погребальных играх. Однако нам должно не только почтить его дарами, но и отомстить. Лучшей возможности не представится. Это нужно сделать сейчас, пока их дозорные считают, что мы заняты совершением обряда. Кто пойдет со мной?

Вперед выступило около двух десятков мужей, готовых пропустить погребальные игры ради любви к Пиленору, ко мне или же к приключениям. Полдень давно миновал, столько же оставалось и до заката. Там он наступает позже, чем дома.

Пока они расчищали дистанцию для бега, мы скользнули в лес и шли, огибая холм, пока не наткнулись на тропку, которой девушки ходили на берег. Она вела нас через прогалины вдоль изгибов и перекатов ручья. На ней остались отпечатки копыт, нашлась и лента, мокрая от морской воды. Вскоре мы заметили поляну, а на ней селение. Но, подкравшись, услышали детский плач и голоса мужчин – обычная деревушка.

Сомнений в том, что мы не ошиблись тропой или заливом, быть не могло.

«Итак, – подумал я, – это вовсе не земля женщин, как говорят сказители. Они нечто другое – народец внутри народа».

Тропа миновала источник, из которого вытекал ручей – они здесь останавливались попить, – и повела дальше через заросли мирта, дуба и грецкого ореха; наконец деревья поредели, перемежаясь кустами зреющей ежевики. Небо проглядывало между ветвями все чаще и наконец широко открылось; здесь росли земляничное дерево, береза и крохотные горные цветы. Я услыхал пение жаворонка, но к голосу его примешивалось еще что-то. Птица смолкла, и я услыхал девичий смех.

Сердце мое сперва остановилось, а потом заколотилось, едва ли не удушив меня. Знаком я велел всем молчать, но жаворонок слушаться не желал, и мне пришлось дожидаться, пока стихнет бездумная его радость. Наконец он нырнул к земле, и я отчетливо услыхал голос вдали. Перед нами над короткой травой поднимались редкие стройные осины. Тропинка вилась между деревьев; к одному из них был привязан пучок голубых шерстяных нитей. Поежившись, я подумал, что место это было священным и вход в него воспрещен. Но повернуть назад я не мог, как не в силах остановиться дитя на пути из материнского чрева.

Впереди от скалы выдавалась огромная груда валунов, каждый величиной с амбар. Тропа огибала ее. За камнями слышались голоса; конечно же, они выставили и стражу. Я дал знак, чтобы люди остановились, и чуть спустился вниз по склону, поросшему редким утесником. Пробравшись сквозь кусты, я оказался у гребня и поглядел вниз.

Внизу, чуть в стороне, оказался широкий карниз с углублением в нем. Словно сидящая скала, сложившая на коленях свои каменные руки. Высоко вздымалась ее голова, каменная грудь выступала вперед, ниже колен обрывалась отвесная пропасть. За краем ее простирался лишь воздух, реяли орлы да вдали виднелось море. На самой кромке находился алтарь, тесанный из грубого камня, возле него поднимался столп, увенчанный изображением чего-то вроде кораблика ущербной луны. Поверхность его показалась мне странной: блестящей и грубой, словно спеченый шлак. Я видел однажды похожий в другом святилище, но там он был меньше кулака, здесь же – едва ли не превышал размерами человека. Это был могущественный громовой камень, явно оплавленный и обожженный жаром молнии; странные руды его теперь блестели под косыми лучами солнца. Дым поднимался вверх с алтаря, в воздухе пахло благовонными смолами. Тут я понял, что передо мной святилище той, на которую не дозволено смотреть мужам. А на траве в лощинке сидят хранительницы алтаря.

Теперь они были одеты в мягкую выделанную кожу; туники, вышитые понизу или украшенные бахромой, скифские брюки в обтяжку. Одежды их блистали яркими чистыми красками, словно ягоды или самоцветы; сверкали золотые и серебряные пряжки. Я словно бы встретил юных князей, собравшихся после охоты выпить вина и послушать сказителя.

Они переговаривались, привольно лежа под вечерним солнцем, или чинили свое снаряжение. Одна оперяла стрелы, рядом с ней лежала кучка перьев и тростника; другие смазывали маслом свои луки и дротики; еще одна, обнажившись до пояса, зашивала свою тунику, а девушка, сидевшая возле нее, о чем-то увлеченно повествовала, размахивая руками. Позади них у скалы располагались крытые соломой невысокие, сложенные из камня хижины и деревянная конюшня. В каменном очаге горел огонь, и какие-то одетые в женское платье девицы прилаживали вертел. Глаз мой миновал все это не останавливаясь, но искал он напрасно.

Никто не показывался в открытых дверях; ее не было там. И все же я не стал думать, что теперь делать. Судьба охватила меня крепкими, как сама смерть, пальцами. Она завела меня в такую даль не затем, чтобы бросить.

Я махнул своим людям, давая им знак быть наготове и ждать. А сам пристроился за кустом утесника, припав своей грудью к груди горы, вдыхая воздух ее дома, слушая дующий над ним ветерок и гул повседневной жизни. Одна из дев взяла лиру и запела. Древний этот напев я слышал у себя дома, его пели арфисты берегового народа. Язык, на котором он сложен, я знаю отлично; известен он и кое-кому из моих людей.

«Если и она знает его, – подумал я, – значит мы сумеем поговорить».

Вверху на скале застыла дозорная – черная фигурка на фоне белого облака, – в руке два дротика, на боку щит полумесяцем. Она подняла его, салютуя кому-то, и я услыхал охотничий рог. Я ждал. Птичьи крики, шелест листвы резали меня острой бронзой. Я услышал звонкий топот копыт о камень, сменившийся глухим стуком по траве. Я молился не знаю какому богу.

Через дальний гребень текла свора гончих собак, мохнатых и белых, как простокваша. Псы бросились к девам, принявшимся ласкать их, играть и смеяться. Все они повскакивали на ноги, как домочадцы, ожидающие господина.

С гребня вниз уже ехали всадницы, и она была первой.

Я знал, что это она, хотя не мог различить лица: по посадке на горном коньке, гордому развороту плеч, наклону легкого дротика. Из-под крохотной шапочки выбивались светлые волосы, которые теребил легкий ветерок. Перед нею на спине коня лежал убитый олень; уздечку украшали серебряные диски, звеневшие и сверкавшие при каждом движении ее коня. На гладкой земле, завидев дом, конь сорвался в галоп – она летела ко мне, словно птица, несомая ветром. Девушки побежали принять добычу; теперь я увидел ее раскрасневшееся лицо, а наездницы, следовавшие за ней, уже повествовали о том, как сложилась охота.

Она соскочила со спины коня, на котором не было седла, и погладила его, прежде чем животное увели. Девушки начали свежевать и разделывать добычу, отложив в сторону священную долю богов. Они работали уверенно, словно сильные молодые люди, их не смущал вид окровавленных внутренностей, и чувством бойца я понял: передо мной воительницы. Но я мог бы смотреть на них вечно, забыв и про жизнь и про смерть.

Бросив потроха псам, они омыли руки в ручье, предоставив стряпухам жарить мясо; сами же понесли жертвенную часть к алтарю. Приношение совершала она, их предводительница, как я уже знал.

Поднялся густой дым. Она подошла к краю обрыва и принялась молиться, воздев руки к небу. Я глядел на нее, и сила моя обращалась в воду, и горло мое перехватывало словно от слез. Она была так юна, и все же какой-то бог уже прикоснулся к ней. Я видел ее, открытую лишь беседующей с ней богине, далекую от мужей или жен, что топчут землю под солнцем. И я подумал: «Она более чем царица. Она понимает согласие, пронизывающее истинное жертвоприношение. В глазах ее видна царская участь».

Тенью, сном казалась теперь мне вся жизнь моя; темным порогом чрева, о котором дитя забывает, увидев свет и вдохнув. В сердце моем я сказал себе: «Зачем я пришел сюда? Чтобы перебить ее родичей и захватить ее, подобно обычной пленнице? Должно быть, Пелея Голубка лишила меня ума. Но лицо это вернуло мне рассудок. Я отошлю домой своих воинов; я не стану мстить за погибшего спутника. Хорошо, если двое или трое последуют за мной из любви; если же нет, пусть будет так. Здесь, в горах, ноги и копье прокормят меня, и однажды я встречу ее в одиночестве. Тогда она придет ко мне, потому что этого хочет бог. Ведь я охвачен ниспосланным с неба огнем, словно лес после удара молнии. От кого еще можно терпеть такое, как не от бога?»

Завершив молитву, она отвернулась от света низкого солнца, уже опускавшегося в море. Одна из охотниц подошла к ней; они пошли вместе, разговаривая словно подруги. Мне показалось, что это и есть та девушка, которую она избавила от Пиленора. На Крите я слыхал, что амазонки связаны друг с другом любовью; некоторые говорят, что они приносят обеты на всю свою жизнь. Но это меня не смущало. Я думал лишь об одном: «Теперь наши судьбы соединились; как я рожден для нее, так и она для меня».

Вечерний свет побагровел, словно начищенная красная медь; внизу в долине уже сгущался сумрак. Огонь в очаге сразу показался ярче, языки его плясали среди камней. Кто-то принес к алтарю пропитанный смолой трут, пламя вспыхнуло ясным огнем.

Я услышал негромкий звон систра. Пять или шесть дев, взяв музыкальные инструменты, устроились на траве. У них были маленькие барабанчики, флейты и кимвалы. Поначалу негромко, нащупывая мелодию, они начали петь и играть. Остальные окружили их широким кольцом.

Ритм и напев становились громче. Музыка звала к пляске; зажигательная, пульсирующая мелодия, без конца повторявшаяся и с каждым разом набиравшая все больше огня. Она грохотала в моих ушах, я понимал, что наступает пора священных и тайных вещей, но, покоряясь судьбе, лежал на камнях.

С места вскочила одна из дев. Она сорвала свою тунику из желтой оленьей кожи и осталась полунагой в красном зареве заката и отсветах костра. Она была юна, нежные очертания еще незрелой ее груди светились полированным золотом. Лицо девушки сделалось строгим – почти что суровым, – но ясным. Она протянула вперед обе руки, и в них вложили острые кинжалы, еще блестевшие свежезаточенными кромками. Протянув руки к громовому камню, она пустилась в пляску.

Начинала она неторопливо, и руки сплетали в воздухе какие-то знаки, а потом закружилась быстрее и вдруг, широко раскинув руки, обратным движением погрузила острия клинков в свою грудь.

Дыхание, шипя, вырвалось из моего горла. Но лицо девы не переменилось. Она чуть нахмурилась, когда наконечники пронзили кожу, но потом обрела прежний строгий покой. Она извлекла кинжалы – я рассчитывал увидеть поток крови, но кожа ее оставалась гладкой и чистой. В такт ритму она вновь и вновь поднимала руки, пронзая грудь, шею и плечи. Трепет овладел мною, я зажимал рот рукою. Кожа ее напоминала полированную слоновую кость, прежде чем к ней прикоснется резчик. Пульсировали барабаны, напев поднимался все выше.

Тут рядом с ней появилась другая полуобнаженная дева с охотничьим копьем. Легко двигаясь в пляске, она упала на острие грудью – повыше сердца, потом снова и снова. Но когда разгибалась, кожа всякий раз оставалась неповрежденной и белой.

«Тесей, сын Эгея, – думал я, – что же ты сделал? Ты увидел мистерию, под страхом смерти запретную для мужей. Беги, прячься в лесах, вознеси жертву Аполлону, избавляющему мужчин от проклятия. Чего же ты ждешь?» И отвечал себе: «Здесь жизнь моя».

Солнце уже опустилось, крылья облаков горели янтарем в прохладной и чистой зелени. Еще две девы плясали теперь: одна – с охотничьим ножом, вторая – с мечом. Я глядел на кольцо зрителей. Она безмолвно стояла, не шевелясь, остальные же отбивали ритм руками. Глаза ее были спокойны, но мне казалось, что я угадываю в них тревогу. Вступит ли она в круг? Я содрогался, не зная, желание причиной тому или ужас.

Молпадия уже плясала; это у нее был в руках меч. Она размахивала им во все стороны и колола себя в бескровное горло. А потом простерла вверх руку и воззвала к небесам. В меркнущей глубине неба призрачным серпом появилась новая луна. Зазвенели кимвалы, и поющие издали громкий крик. Музыка кружила огненным колесом, лезвия блестели и кололи, стоящие бросались в круг, призывая свою предводительницу. Большие глаза ее, поднятые к полумесяцу, дремали. Вдруг, отбросив свою шапочку, она встряхнула освободившимися волосами, словно плотным полотнищем лунного света. Песня пронизывала все вокруг, подобно орлиному кличу.

Тут с ними смешался звук, заставивший меня очнуться, словно ледяная вода. В лае сторожевого пса слышалось: «Воры!»

Я забыл о собаках, после того как их покормили. Псы были привязаны или заперты: мы тоже избавляемся от них на время плясок. Одна, должно быть, ускользнула и направилась к нам; по голосу этого пса кто-то спустил всю свору.

В сумраке я заметил белый поток и вскочил на ноги, отбиваясь от псов щитом и копьем. Тут я понял, что вокруг меня мои люди. Им надоело бесцельно ждать, и, решив, что я позабыл о них, они выбрались посмотреть пляску. Но пес почуял их первым.

Я ругал сразу и мужей и собак; мы сумели отбиться от своры прежде, чем нас разорвали в клочки; после того как мы ранили нескольких псов, они стали облаивать нас, чуть отодвинувшись, бросаясь из стороны в сторону. За лаем своры я услыхал, как разорванным аккордом смолкла музыка, протрубил боевой рог.

Звук этот заставил меня прийти в себя. Я крикнул своим:

– Будьте осторожны! Это Лунные девы Артемиды. Я видел святилище. Пусть не бьется тот, кто может спрятаться или укрыться. Не насилуйте; за это положена смерть. Царица…

Но времени уже не оставалось. Плясуньи неслись через гребень, быстрые, словно бьющий добычу сокол, обнаженные по пояс, с оружием, которое было в их руках во время пляски. Они словно бы еще плясали, и глаза амазонок были полны священного восторга.

Я что-то крикнул им – не знаю что, – как кричат, когда море встает перед тобой стеной. А потом на меня напала дева с двумя кинжалами. Я попытался отбить нападение щитом, но она проскользнула под ним, как горная кошка, и лезвия, точно когти, торчали из рук. Желание жить, с которым рождаемся все мы, сделало за меня нужную работу: чуть отведя копье, я ударил. Она умерла с пронзенным сердцем, но из смертельной раны не пролилось ни кровинки, и на губах девы застыла улыбка.

Бойцы рассыпались по склону холма, в сумраке затерявшись между камнями. Сражались и псы. Настал какой-то горячечный сон, не дающий очнуться. Тут я услышал стук копыт и увидел ее.

Это были другие амазонки, услышавшие призыв чутким ухом. Они ехали верхом или бежали возле всадниц. Бока их прикрывали щиты-полумесяцы, в руках были боевые копья.

На тускнеющем западе горело последнее облако, ржавой рудой окрашивая склон горы. Она ехала в этом свете, красное одеяние преобразилось в алое, светлые волосы, высвобожденные для пляски, спускались пологом на плечи, открывая спереди нежное горло. В руках она держала священный топор с лезвием-полумесяцем, как положено Лунным девам. Серебряные инкрустации на нем играли, когда она крутила оружием над головою. Юный, холодный и чистый голос выпевал боевой клич.

Я подумал: «Если это моя смерть, значит ее посылает мне бог».

Но и тогда я не мог забыть, что судьба моя переплетена с судьбой моих людей и их богов.

«Отлично, – подумал я, – значит мне суждена жизнь. Но я добьюсь ее какой угодно ценой. Я сделаю это».

Отдав себя в руки даймона собственной судьбы, я успокоил душу. Ум мой сделался чистым ручьем, полным быстрой рыбешки. Я отступил назад и на языке берегового народа испустил клич глашатая, священный во всех концах известного мира. Стоило испробовать его и на краю земли.

Она осадила лошадь. Чуть откинутая назад голова ее могла остановить мое сердце. Движением руки она задержала следовавшее за нею войско. В наступившем молчании слышно было, как смолк пробитый копьем пес и как застонал в последний раз муж, испуская дух. А потом на горе наступил покой.

Я направился к ней, стройной и сильной, как дикий зверь – пантера, сокол, косуля. Серьезный и гордый взгляд ее остановился на павшей плясунье: ей случалось видеть подобное зрелище и прежде. Сердце мое сказало: «Ни слез, ни вздохов. Она не поймет труса».

Она медленно отвечала на языке берегового народа:

– У нас нет глашатая.

– У нас тоже, – отвечал я. – И пусть Гермес, вестник богов, станет между нами. Я – Тесей, царь Афинский, сын Эгея, сына Пандиона.

Она поглядела внимательнее: похоже, имя мое донеслось и сюда. Арфисты знают других арфистов, так и воины слышат о самых искусных. Она обернулась к своему войску, пересказывая услышанное; они вытягивали шеи, чтобы посмотреть, и переговаривались. Но потом она снова оглянулась на меня и, подыскивая слова, свела к переносью четкие брови. Язык она знала хуже меня и медленнее складывала фразы.

– Здесь нет мужей и нет мужских богов. – Она повела кругом рукой и назвала странное для слуха имя, словно бы оно все объясняло. Подумав, добавила: – Девичий утес.

Я спросил:

– А ты кто?

Прикоснувшись к груди, она проговорила:

– Ипполита, владычица дев, царь. – И гордо вздернула голову.

Сердце мое устремилось к ней. Но я сказал только:

– Хорошо. Значит, мы вдвоем можем переговорить. Я пришел сюда с миром.

Она гневно тряхнула головой, явно желая сказать мне: «Лжец!»

Пальцы ее нетерпеливо прищелкнули, она снова не могла отыскать слово. Наконец, указав на нас, она воскликнула:

– Вы – пираты! – И войско за спиной ее повторило слово на собственном языке.

«Да, – подумал я, – и она помнит меня».

– С миром, – повторил я. – Покуда я жив, я не солгу тебе. – Я попытался заглянуть в ее глаза. – Да, мы пираты, но лишь развлечения ради, а не потому, что добываем разбоем пропитание. Я царь в Афинах, Элевсине и Мегаре до самого конца Истма, Крит платит мне дань. Сожалею о нашей нескромности на берегу, но мы в этих краях чужие, и мужи долго пробыли в море. Впрочем, вы взыскали кровью достаточную цену. Пусть теперь настанут мир и дружба.

– Дружба? – Она словно не верила словам чужого языка, слыша в них безумие.

Одна из дев позади нее разразилась бешеным хохотом. Опустив топор на плечи коню, царица постаралась сложить слова чужого языка и отвела назад сверкающие волосы, прикрывавшие пальцы.

– Это место, – проговорила она, складывая слово к слову, – священно. – Ее жест придал речи еще большее значение. – Мужам не приходить сюда. А вы… вы видели тайное. За это положена смерть… всегда. И мы, девы, убьем вас. Таков наш закон.

Глаза ее встретились с моими: серая влага, серые облака, они говорили без слов, что, возможно, и нас скоро ждет смерть. Обернувшись, она указала на святилище:

– Все мы в ее руке.

Она набрала воздуха в грудь, чтобы испустить боевой клич, и я вскричал:

– Подожди!

– Нет! Богиня разгневана. – Но рука ее остановила коня.

– Ипполита. – Имя это пахло вином и медом. – Мои люди не могли прогневать ее. Смотрел только я один – кроме меня, никого наверху не было. Они не могли видеть и ничего не сделали. – Я говорил медленно, стараясь, чтобы она уловила смысл. – А потому отвечу за себя самого. Ты понимаешь меня? Пусть будем только ты и я, рука против руки, царь против царя. Я вызываю тебя на поединок, царица дев. Таков наш долг перед теми, кто почитает нас.

Она поняла. Дело действительно следовало уладить между царями. Насколько я понял, она согласилась с этим, хотя у них не было такого обычая. На лице ее не было страха – только недоумение и сомнение. Конь ее дернул головой, тихо зазвенели серебряные диски. Я подумал: «Она слышит голос своей судьбы».

Вверх по склону поднялась дева с мечом. Та самая отставшая пловчиха, которую спасла Ипполита: высокая, сильная, синие ввалившиеся глаза еще туманил оставивший ее транс – последняя рана в руке кровоточила. Ипполита склонилась к ране, обе заговорили. Высокая дева нахмурилась.

– Иди же сюда, Ипполита, – сказал я. – И пусть боги рассудят. Царь не отказывает царю.

Мрак сгущался, но для моих глаз лицо ее светилось собственным светом. Она была юна и, как подобает в юности, горда и отважна. Честь, гордость искушали ее, и не только они.

– Если я погибну, – проговорила она, – обещаешь ли ты оставить священное место и дев? Ты уйдешь отсюда?

Сердце заколотилось в моей груди.

– Клянусь в этом. Присягнут и мои воины.

Они собрались послушать; раненые опирались на невредимых, некоторые отсутствовали, все согласно бурчали: с них было довольно.

– Никакой мести, – проговорил я, – кто бы ни пал. Пусть наши люди разойдутся с миром. Если я погибну, похороните меня на этой горе, у тропы, уходящей к морю. Но если меня ждет победа, ты будешь моей.

Поглядев на меня, она медленно проговорила:

– Как это – твоей?

Я кивнул и, чтобы убедиться в том, что она понимает меня, постарался выбрать самые простые слова:

– Если после моей победы ты останешься жить, то назовешь меня своим царем и последуешь за мной. Слово в обмен на слово. Клянусь своей жизнью и священной Рекой, клятвой, которую не смеют нарушить и боги, что никогда не опозорю тебя и не стану ни к чему принуждать против твоей воли. Ты будешь моим другом и гостьей. Пусть твоя богиня поглотит мое сердце, если я лгу. Принимаешь мои условия?

Она нахмурилась с легким удивлением. А потом широко взмахнула рукой, словно желая сказать: «А, ерунда», прикоснулась к лезвию своего топора, украшенному серебряными знаками, и вымолвила:

– Я бьюсь до смерти.

– Жизнь и смерть даруют нам боги. Значит, ты согласна?

Стоявшая рядом девушка вмешалась в разговор на своем родном языке. Я понял, что она против, и торопливо сказал:

– Тебе выбирать оружие.

Девушка схватила Ипполиту за руку. Та повернулась и что-то сказала ей; спешившись, передала в руки священный топор и поцеловала, назвав ее имя стоявшему позади войску. Девы отвечали скорбным согласием; я понял – она назвала наследницу. А потом она шагнула вперед и поглядела на меня расширившимися глазами, какими следила за встающей луной. Меня охватил страх: что, если она способна по собственной воле впадать в священный транс, обращаясь в воинственную менаду, дикую, словно пантера, знающую лишь один закон: убить или умереть. Но мистерия была прервана, и лицо ее казалось просто серьезным. Я понял, что она предлагает себя в жертву и ждет царской милости.

– Тесей, я буду биться, – сказала она. – Сперва на дротиках, потом мечами.

Ей было трудно произнести мое имя, и она запнулась на нем. Но сладостью отозвалось это слово в моих ушах.

– Согласен, – отвечал я. – Возденем же руки к богам, дабы они стали свидетелями нашего договора.

Она помедлила и нерешительно подняла руки. Мы стояли так близко, что я мог бы, протянув руку, прикоснуться к ней. Но так кажется близким противоположный берег пролива, пока не вступишь в воду.

Я взял себе два острых дротика. Она поступила так же и потом огляделась.

– Становится темно, – проговорила она, – а я знаю этот холм. Нам нужны факелы. Я вступлю лишь в равный поединок.

Я сказал себе в сердце своем: «Эта любовь может закончиться смертью, но она не причуда, не прихоть. Редко встречался мне муж, способный сравниться гордостью и благородством с этой девушкой».

– Света довольно, – отвечал я, выходя на ровное место.

По знаку моему люди мои отступили.

– Пусть будет как есть, – проговорил я. – Тебя я увижу, даже если лишусь зрения.

Теперь мы остались одни, прочие отошли на два полета копья. В такое время воины распаляют свою кровь взаимными оскорблениями. Я увидел, как она хмурится, словно сердясь на саму себя за незнание нужных слов.

– Ничего не говори, – сказал я. – Это не для нас с тобой.

Она приподняла брови. А потом надела шлем из фригийской кожи, укрепленный бронзой. Алые наушники – яркие, как у фазана, – спускались на щеки и шею, оставляя открытым лицо. И я сказал:

– А теперь слушай: я люблю тебя. Ты – любовь, которую я искал всю свою жизнь. Я пришел сюда за тобой, чтобы добиться тебя в бою или умереть. Поступай как положено, как требует твой закон: я не хочу, чтобы ты испытала бесчестье из-за меня. Если я погибну, значит такова моя судьба, и я сам бежал ей навстречу. Будь свободна от моей крови. Пусть печаль никогда не приблизится к тебе. Тень моя будет вечно любить тебя, даже под землей, в обители Аида.

Она стояла, сверкая оружием под темнеющим небом и восходящей луной, прямая, легкая, сильная; и в глазах воина и царя я видел испуганную девушку, которой с детства не приходилось говорить с мужчиной. Онемев, она глядела на меня. И наконец, ухватившись за нечто известное, выкрикнула:

– Я должна убить тебя. Ты видел мистерию!

– Да, ты должна попробовать. Иди же ко мне с честью, потому что твоя честь – и моя теперь. Начинаем.

Мы разошлись и принялись кружить друг против друга, укрываясь за щитами. Мне хотелось бы, чтобы она не выбрала дротик – лучше бы сразу оказаться лицом к лицу с мечом или копьем в руках. А теперь мне следовало отделаться от двух острых метательных копий так, чтобы никого не поранить и самому избежать раны. Но чем скорее, тем лучше.

Я приготовился бросить дротик и увидел, что она делает то же самое. Она была настолько легконога и быстра, что любой бросок мог оказаться удачным. Я медленно целился, чтобы показать ей, куда брошу его, но, как поступил бы и я сам, она приняла мое движение за уловку и прыгнула навстречу – подальше от того места, куда, по ее мнению, должно было вонзиться копье. Я едва ухитрился промазать. Мне еще не приходилось настолько пугаться в битве, и это нарушило глазомер. В следующее мгновение мне пришлось закусить губу от боли в бедре. Копье ее боком скользнуло по коже; порез оказался неглубоким, но длинным, и я почувствовал в ночной прохладе теплоту собственной крови. Сама нога осталась цела, рана даже не слишком болела – пока не застынет. Впрочем, бросая второй дротик, я прихрамывал – чтобы одурачить ее и не попасть. Копье упало плашмя на половине расстояния между нами. У нее еще оставался дротик, и я заслонился щитом, доставая меч.

Амазонки обрадовались попаданию и требовали, чтобы она бросила и второй. Она стояла в выверенной, как у плясуньи, позе. Было слишком темно, чтобы разглядеть полет древка, и я смог только заметить, что она готовится бросить его. Я принял копье на щит – бросок оказался отменным; пробив толстую кожу, острие лишь чудом миновало мою руку. Отпрыгнув назад, не отводя от нее глаз, я наступил на древко и вырвал его из щита. А потом шагнул ей навстречу. Ипполита уже встречала меня.

Стало уже совсем темно, видны были только силуэты. Что ж, неплохо. Я рискнул на поединок на дротиках в сумерках, чтобы воспользоваться предоставляемыми тьмой преимуществами. Я не хотел, чтобы она заметила, к чему я стремлюсь. Борьба родилась в Египте, ей учили на Крите. Я сам принес ее на остров Пелоп, а потом в Аттику. Но в Фессалии об этом лишь поговаривали, а во Фракии едва слыхали. А здесь был Понт. Она считала, что я не могу взять ее живой, и это подсказало мне все необходимое.

Она кружила, спокойная и гибкая, как пантера. Из-под изогнутого полумесяцем щита высовывался кривой клинок, рассекаемый им воздух свистел, словно шелк. С подобным оружием мне приходилось иметь дело нечасто, и оно мне не нравилось. Попади под эллинский длинный меч, и ты готов, но это оружие казалось способным в любой момент отхватить твою кисть. И руки мои, и клинок были длиннее; если бы я хотел убить ее, особых усилий и не потребовалось бы. Я подумал: «А все-таки хорошо, что такими вещами не приходится заниматься каждый день», – и невольно расхохотался.

Она рассмеялась в ответ, и ее белые зубы блеснули в сумраке. Ипполита была воительницей, и пламя битвы уже зажигалось в ее глазах. Мой смех она приняла за пренебрежение; он освободил ее от тревожных мыслей, навеянных речами о любви. Теперь она станет сопротивляться крепче. И все же, нападая и защищаясь, мы словно ощущали мысли друг друга – как плясуны, которые часто выходят в круг вместе, или любовники, способные объясниться прикосновением пальцев.

«Конечно, – подумал я. – Она уже должна была ощутить это».

Но ее с детства посвятили богине и скрывали от мужчин. Откуда ей знать. Ощутив в своей крови нечто странное, буйство, которому она не могла найти имени, она могла принять его за зов славы. Сейчас, в невинности своей, она могла сразить меня, а после увять, не понимая причин своего горя.

Чаще я просто отбивал ее удары мечом или щитом, но время от времени и сам делал выпад, чтобы обмануть ее, дожидаясь удобного момента. Она ощущала, что я задумал какую-то хитрость, это было заметно. Прежде чем приступить к исполнению своего плана, мне нужно было избавить ее от меча. Она понимала это и стремилась не выпустить его из руки.

«Ну что ж! – сказал я себе. – Или ты думал, что добудешь ее, не потратив усилий?»

Торопливо отпрыгнув назад, я отбросил щит, постаравшись сделать вид, что у меня лопнул ремень. Этому помогла темнота. Она не могла и представить себе, что подобное случится сейчас, а потому попалась. Я предпринял самый естественный поступок для потерявшего щит бойца: бросился на нее в отчаянном выпаде. Естественно, промахнулся, и она оказалась совсем рядом. Теперь следовало спешить: она уже заносила меч для удара. Я выронил свой клинок, ухватил ее за руку, развернул и бросил через плечо. Она была настолько потрясена, оказавшись в воздухе, что я успел снять ее пальцы с рукояти меча. Теперь было уже поздно смягчать бросок – она взлетела, как случается после идеального захвата, и ударилась оземь чисто и крепко – так, что лишилась дыхания. Я немедленно придавил ее к горной траве.

Ее рука еще оставалась под щитом. Навалившись на нее, я прижал к земле другую. Она лежала ошеломленная, обратившись лицом к небу, и все вокруг стихло. Голова моя еще шла кругом после поединка – и оттого, что она вдруг оказалась совсем рядом; пахнущие горными ароматами светлые волосы оказались возле моего рта, а рука моя ощущала под расшитой кожей нежные груди.

Бдительный воин в моей голове напомнил, что она быстра, словно кончик кнута, и еще не сдалась. И, припав к ее уху губами, я шепнул:

– Ипполита.

Голова ее повернулась ко мне, и в глазах я увидел ужас пойманного оленя. Я не посмел выпустить ее и принялся говорить. Не помню, что я сказал ей тогда. Да это и не важно – я говорил по-гречески. Я только хотел, чтобы, придя в себя, она поняла, что имеет дело не с врагом. Когда она начала оглядываться, я молвил уже на понятном ей языке:

– Схватка окончена, Ипполита, и ты не мертва. Сдержишь ли ты свое слово?

Стало уже темно. Но я заметил, что она обратила глаза свои к небу, словно прося у него совета. Но небо молчало; облако, перевалившее через скалистый гребень, закрыло от нас серпик новой луны. Воины переговаривались; быстрый шепот амазонок сменился долгим молчанием. Вдруг она попыталась подняться – не в гневе, но словно стремясь очнуться от сна. Придавив ее к земле, я спросил:

– Ну?

Она отвечала почти неслышно:

– Да будет так.

Я выпустил ее, поднялся и протянул руку, чтобы помочь ей встать на ноги, одновременно избавив ее от щита. Но, выпрямившись, она пошатнулась – и я подхватил ее рукой под колени, голова легла на мое плечо. Она не противилась, и я унес ее с поля боя, ощущая руками, что она была словно создана для их прикосновения. Судьба вела ее домой.