Мне дали коня, чтобы усадить ее и отвезти вниз с горы. Я вел его в поводу и слышал, как позади на Девичьем утесе раздаются стенания, плачут флейты, глухо гремят барабаны. Это был плач по павшему, ушедшему царю. Я поглядел на ее лицо, но она смотрела прямо перед собой, и остановившиеся глаза пытались разглядеть ночную тьму.

Мы вернулись к деревушке, которую миновали на пути вверх, и обнаружили, что она опустела. При звуках битвы все люди бежали в какое-то горное укрытие. Здесь мы и заночевали, чтобы не сломать шеи на горной тропе. Я велел людям взять не больше, чем нужно было для еды; мы не разбойники с Истма, грабившие бедняков. Но даже в доме местного старейшины была только одна комната и одно ложе. Усадив Ипполиту, я зажег лампу. Она казалась смертельно усталой, под глазами чернели тени; что удивляться – после купания, охоты и поединка.

Я принес ей на ужин то, что сумел отыскать: немного терпкого вина, сыр и ячменный хлеб с медом. Она поглядела на пищу, словно необъезженный жеребенок на кусок соли, который протягивают ему, держа уздечку в другой руке. Но я стоял смирно, как и положено в загоне, и она наконец взяла еду, поблагодарив меня кивком. После того как мы оставили святилище, она еще не открыла рта.

Поела она чуть-чуть, но вино выпила. Я тем временем заглянул в хижину слуги и отыскал там солому и занес ее внутрь. Я не хотел, чтобы люди мои это видели: они бы сочли, что меня околдовали, или пустились в насмешки. Бросив солому у двери, я оглянулся и ощутил на себе ее внимательный взгляд. Мне удалось поймать ее мысли, как в битве. Она сейчас была способна расстаться с жизнью, но не потерпеть бесчестья, а способ найдется. И все же я видел, что она судит меня по правде, а не из страха, пытаясь узреть во мне и добро и зло. В этой беловолосой деве воистину жило царское достоинство.

«Кто же она? – подумал я. – И в каких краях была ребенком? Ведь она не лисенок и не птица, чтобы родиться на горном склоне. Сколь глубоко вкоренились в ее душу дикарские обряды со всей их свирепостью? Благородна и львица, но лишь безумец вступит в ее логово. Она принесла мне клятву перед битвой, но связывает ли ее и обычай? Поняла ли она меня вообще, слыша чуждую для нее речь? Она горда и предложила осветить факелами место поединка. Она верна – и не постыдилась своей наготы перед воинами, чтобы спасти подругу. Но львица будет защищать свою семью, принося смерть людям. Зачем послали ее мне боги: чтобы она заполнила мою жизнь или пресекла ее? Случится или так, или иначе, нечего и сомневаться. Ну что ж, – решил я. – Тот, кто покорился судьбе, должен принять ее. Сейчас и увидим».

Ипполита сидела на краю постели с чашей и кувшином в руках. Пока я убирал, глаза ее не отрывались от меня. Она сидела неподвижно, но только что не шипела, как загнанная в угол кошка, я просто видел это. Я мягко обратился к ней, давая время понять меня:

– Я должен выйти, приглядеть за порядком в стане и ночной стражей. Сюда никто не войдет, но негоже тебе находиться без оружия среди незнакомцев. Возьми. – И, сняв меч, я вложил в ее руки.

Она приняла оружие, поглядела сперва на меч, потом на меня. Я не шевелился, вспоминая мистерию и рванувшуюся вперед деву с кинжалами в обеих руках. Лампа освещала ее: странные глаза, обратившиеся к мечу, и невероятную красоту смертельно опасного зверя – рыси, волка, горного духа, заманивающего человека к краю обрыва. Я стоял перед ней с пустыми руками. Наконец она наполовину выдвинула клинок из ножен, потрогала пальцами лезвие, погладила врезанный рисунок.

– Меч этот принадлежал моему деду, а потом моему отцу, – проговорил я, – но мой кузнец-критянин выкует тебе ничуть не худший.

Она снова заплела свои волосы в толстую косу – амазонки распускают ее лишь для пляски; надо лбом мягкие пряди вились как у ребенка. Когда она склонилась над мечом, коса упала вперед. Она дернула за нее – так я впервые увидел ее привычный жест – и поглядела на меня круглыми глазами, явно опасаясь подвоха.

– Ну что ты? – проговорил я. – И я выполняю свое обещание. А причину я тебе уже объяснил.

Так я и оставил ее – сидящей с мечом на коленях, рассматривающей рисунок на клинке и теребящей себя за волосы.

Пока я расставлял стражу, мой слуга подошел ко мне и спросил, сходит ли эта девушка за водой, чтобы умыть меня, – словно бы имел дело с обычной пленницей. Я велел ему и не думать об этом и самому отнести ей горячей воды. Сам же вымылся у источника. Люди посматривали на меня и переглядывались. Если я не проведу ночь рядом с ней, они решат, что я потерял голову или перепугался.

Через какое-то время я постучал в дверь и открыл ее. Она оставила лампу горящей, и я увидел, как нагая рука, опустившаяся с ложа, скользнула к мечу и схватила его. Она осталась в полотняной рубахе – верхние вещи висели на спинке кровати. Она доверилась мне, но понять не могла, почему я вернулся. Руки ее напряглись, глаза сузились. Встретить смерть она намеревалась, прихватив с собой за Реку и врага, как и следует воину. Тем больше чести ей подобает, подумалось мне.

– Это всего лишь я, – проговорил я. – Почему ты не спишь? Прошедший день был утомительным. Я лягу здесь, возле двери, чтобы не забрел кто-нибудь из воинов.

Тени окружили ее ясные глаза: судьба в тот день чересчур спешила. Оторванная ото всех, кого знала, от своих подруг, она осталась только со мной.

– Пусть меч побудет у тебя до утра, – сказал я. – У меня есть копье.

Я стянул кожаную куртку и потянулся к лампе, чтобы погасить ее. Тут она заговорила, негромкое глухое бормотание ничуть не напоминало чистый голос перед битвой. Я подошел к ней, но она поглядела на меня глазами дикой кошки, забившейся в расселину в скале, и мне пришлось остановиться.

– Что ты говоришь? – спросил я тогда. – Я не слышу тебя.

Тут она высунула руку и показала на мою ногу, которой я не успел заняться.

– Умой! – сказала она и ткнула большим пальцем в сторону земли. – Плохо, плохо.

Я ответил, что рана засохла и завтра я омою ее в море, но она указала на кувшин с вином и сказала:

– Хорошо!

Должно быть, язык берегового народа стал ускользать у нее из памяти после дневных испытаний.

«Бедная девочка, – подумал я, – все знают, какая участь ждет пленницу, когда умирает захвативший ее воин». Чтобы она успокоилась, я плеснул на рану вина, хотя она засаднила и вновь начала кровоточить.

– Видишь, – проговорил я, – все чисто.

Оторвав голову от домотканой подушки, она что-то пробормотала.

– Спокойной ночи, Ипполита. Ты – моя почетная гостья, священная перед богами. Да благословят они твой сон.

Я постоял мгновение, желая только погладить ее по голове. Должно быть, на ощупь легкие волосы ее покажутся детскими… Но она могла испугаться; поэтому я улыбнулся и вновь повернулся к лампе. Когда я отошел, из-под одеяла послышалось ворчливое «спокойной ночи».

Сердце мое полнилось счастьем, блохи докучали телу, и я не мог уснуть. Грезилась мне, конечно, будущая любовь, но и эти мгновения казались драгоценными. Должно быть, какой-то бог предупредил меня о том, что времени терять нельзя.

Снаружи располагалась утоптанная деревенская площадь. Часовые развели там костер и поддерживали его всю ночь. Свет его проникал внутрь сквозь дверные щели и крохотное окошко, почти такой же яркий, как в только что погашенной лампе. Она повернулась на бок, поймала на себе мой взгляд и легла на другой бок. Наконец усталая юная девушка начала задремывать, а скоро и глубоко уснула. Убаюканный ее ровным дыханием, я и сам вскоре ощутил дремоту. Сегодняшний подъем был долгим – через леса и по склону горы.

Я проснулся от шуршания в тонкой плетеной стенке, обмазанной глиной. Ненавижу крыс: они доделывают на побоище то, с чем не справились стервятники и псы. Малейший скрежет их зубов пробуждает меня. Сторожевые костры потускнели и побагровели, недалеко было уже до рассвета. Сонный, я решил: «Ну ее, все равно моя собака осталась в Афинах».

Тут от стены возле постели Ипполиты отвалился кусок глины, открывая дыру, из которой появилась рука.

Сперва я подумал, что это один из моих людей набрался наглости и провертел себе дырку, чтобы подсматривать, а потому потянулся к копью. Но, разглядев ладонь, я заметил, что она не мужская, увидел и рукав из вышитой кожи. Опустившись, рука прикоснулась к ее плечу. Тут я притих и принялся глядеть сквозь прищуренные веки.

Она проснулась, охнув и вздрогнув, – оттого, что забыла, где находится. А потом увидела руку и повернулась ко мне, чтобы проверить, вижу ли я. Мне удалось вовремя прикинуться спящим. Она взяла ладонь подруги в обе руки и прижала к щеке. Юная потерявшаяся дикарка скрючилась у стены, тусклый отблеск костра бросал тень на ее горло. И все же она скорее утешала, чем принимала утешение.

Ладонь стиснула ее руку, потом скользнула назад в отверстие. Вернулась она обратно уже с кинжалом.

Она глядела не шевелясь – как и я сам. Кинжал был подобен тем, с которыми совершалась мистерия, – короткий, тонкий, с острым как игла острием. На миг настала тишина, затем в стену поскребли – должно быть, сейчас поблизости находился кто-то из стражей и даже шептаться было опасно. Услыхав этот звук, она приняла нож, погладила руку и поцеловала ее. Ладонь исчезла.

Став на колени на ложе, она припала глазом к дыре, но, кажется, опоздала, потому что сразу же отодвинулась и села, скрестив ноги и с оружием в руках. Ипполита поежилась от предрассветного холода, блеснуло лезвие. Короткая рубашка открывала нагие руки и стройные длинные ноги, покрытые тонкими шелковинками – как буковые орешки. Наконец она попробовала острие кончиком пальца, положила кинжал на одеяло и некоторое время сидела, обхватив плечи руками. Она глядела на пол возле постели; я вспомнил, хотя и не мог шевельнуться, чтобы посмотреть, что именно туда она положила меч.

Наконец она воздела руки в молитве и обратила лицо не к луне, а к пыльным балкам крыши. Взяла кинжал в руки, скользнула на пол и осторожно направилась ко мне.

Теперь она увидит, открыты ли мои глаза, и я полностью сомкнул их. Я ощутил на себе ее легкое дыхание, запах теплой рубашки и волос. Будь на ее месте любая другая женщина в мире, я бы со смехом вскочил и заключил ее в свои объятия. Но как человек, связанный обязательством богу, я не мог этого сделать. Я не знал, чьей властью вершится все это, но власть эта отдала повеление, что стало сильнее данного мне обета. Теперь Ипполита не была более царицей и повиновалась какому-то другому, неведомому закону. Но все же я не мог так поступить. Я лежал, прислушиваясь к биению своего сердца и ее дыханию. Я вспомнил, как пронзил мой щит ее дротик, и подумал: «Если смерть и придет ко мне, она будет легкой». Ожидание казалось мне бесконечным, а сердце стучало: «Ты знал, ты знал…»

Она склонилась надо мной и вдохнула.

«Готовится», – подумал я. И тут к лицу моему прикоснулась – не рука и не бронза, а капля теплой воды.

Она ушла, я слышал ее легкую поступь. С сонным стоном я повернулся на бок – чтобы видеть ее – и замер.

Угли снаружи сгребли, над ними поднялось быстрое пламя, осветившее ее слезы, пока она пыталась смолчать. Тыльная сторона руки стискивала нож и зажимала рот. Груди подрагивали под тонкой белой тканью. Она подняла подол, чтобы утереть слезы, но я не ощутил прилива желания. Мне было так жаль ее. Я хотел было заговорить, но побоялся посрамить гордость.

Спустя некоторое время она притихла. Руки упали по бокам, прямая словно копье, она застыла, глядя перед собой. А потом медленно подняла кинжал вверх к небесам, словно бы делая приношение. Губы ее шевельнулись, а руки заметались, свивая тонкий узор. Я смотрел на нее, удивляясь, а потом вспомнил: этим ритуалом начиналась пляска. Она вновь воздела кинжал, пальцы побелели на рукояти, острие застыло над грудью.

На Крите долгую жизнь на арене даровала мне быстрота, но никогда мне не приводилось двигаться настолько быстро. Я подоспел к ней, еще толком не осознав, что творится; одна рука моя обняла ее за плечи, другая стиснула запястье.

Забрав нож, я швырнул его в угол и, не выпуская плеч, отодвинулся, чтобы не забыться. Она сотрясалась, как струна на арфе после прикосновения музыканта, и давилась, пытаясь удержать слезы, словно бы в них было что-то неестественное.

– Не надо, девочка, – сказал я. – Все кончено, успокойся.

Речь берегового народа начисто вылетела из ее головы. Ее глаза не отрывались от моего лица, задавая вопросы, которых не позволила бы задать ей ее гордость, даже знай она нужные слова.

– Ложись, – проговорил я. – Замерзнешь. – Сев рядом с ней на постель, я укутал ее одеялом и крикнул в окно часовому: – Принеси мне горшок с жаром.

Он отвечал с удивлением; я слышал, как снаружи забормотали. Я обернулся к ней и сказал:

– Ты знаешь, как называют воина, часто рискующего жизнью из-за пустяков. Куда более стоит жизни великое. Так я считал.

– Ты победил. – Она смотрела вниз, и я едва слышал ее голос. – Ты бился честно, поэтому… – Пальцы ее впились в складку одеяла.

Снаружи поскребся и кашлянул страж. Он принес огня в глиняной чаше. Я принял у него чашу в дверях и поставил у ног Ипполиты на земляной пол. Она сидела, глядя в огонь, и не пошевелилась, когда я сел рядом.

– Теперь я пригляжу, чтобы до рассвета тебя никто не побеспокоил. Усни, если хочешь.

Она молча смотрела на уголья.

– Не горюй, – сказал я, – ты была доброй подругой у своего очага, верной своему воинскому обету.

Она затрясла головой и что-то пробормотала. Я легко мог понять ее: «Но нарушила другой».

– Мы люди смертные, – сказал я. – И не способны на многое. Скверно было бы, если бы боги стали несправедливей людей.

Она не отвечала; сидя с ней рядом, я понимал, что она просто не может этого сделать. Она была воином, но сейчас нуждалась в утешении, поэтому, обняв ее, я негромко спросил:

– Что с тобой?

Тут словно небо разразилось дождем. Ее учили тому, что плакать стыдно, и сперва эти слезы ранили ее же саму, но наконец они облегчили ей сердце, и она лежала в моих объятиях, притихшая и спокойная, доверчивая как ребенок. Но ее трудно было назвать девочкой: женщина восемнадцати лет, сильная, с горячей кровью; а когда мужчина и женщина родились для любви – как было с нами, – они отыщут дорогу к ней. Мы словно читали мысли друг друга, как было во время поединка. И любовь пришла к нам, словно рождение, само знающее свой срок лучше всех ожидающих. Да, она знала меньше обычной девицы, наслушавшейся женской болтовни; нет, она знала больше – зная лишь только меня. Жизнь моя вливалась в нее; со всеми прежними женщинами я оставался один. И все, чему я выучился у них, все, что считал таким важным, пошло прахом. Я вновь учился у ее доверия. И этого было довольно.

К утру мы позабыли необходимость в словах и то, что вовсе не говорили на родных языках друг друга. Стражи снаружи принялись спорить, стоит ли им будить меня, и по моей улыбке она поняла, о чем речь. Мы натянули одеяло на голову, наконец они заглянули в щелку и удалились. Только услышав голос гонца, посланного от кораблей Пирифоем, чтобы узнать, удалось ли мне уцелеть, вернулся я незнакомцем в мир смертных.