Афиняне приветствовали меня по возвращении домой. Казалось, что они, подобно женщинам, более любили меня за неверность. Тем не менее все свои самые сложные споры и запутанные разногласия они приберегли для моего решения. Уладив все ссоры и обнаружив, что все остались мною довольны, я набрался смелости и приступил к воплощению собственных планов. В месяце сбора урожая я объявил великий праздник во всей Аттике. Жрецы богини, под каким бы именем они ни чтили ее, обязаны были приносить жертвы; устроили мы и игры. Во время священного перемирия молодые люди сошлись в состязаниях, чтобы забыть о раздорах. Тех же вождей племен, кто был пастухом своего народа перед богами, я как друзей пригласил погостить в моем доме.

До этого времени я ни разу не ощущал тяжести обязанностей жреца и царя. Посейдон проявил ко мне доброту, ниспослав дар предчувствовать землетрясение, чем обладают звери и птицы, но среди людей лишь род Пелопа наделен подобной способностью. Этого бога я слушал, а перед другими богами исполнял только предписанные обязанности. Но теперь мне следовало согласовать обряды всех ревнивых богинь. Как рассудить правильно, когда ошибка в приговоре может повлечь за собой десятилетнюю войну! Однажды ночью мне приснилось, что они явились ко мне, сбросили священные одежды и, оставшись в чем мать родила, потребовали назвать прекраснейшую; рок требовал от меня выбрать одну из них, получив взамен проклятие всех остальных.

Сон настолько потряс меня, что я вскочил среди ночи и сделал возлияние Афине вином и маслом. В святилище богини было темно. Огонек светильника трепетал в руке разбуженной мною жрицы, дрожавшей от ночного холода. И лицо Владычицы, спрятавшееся в тени шлема, как будто бы дрогнуло, словно лицо застенчивой и гордой девушки, говорящей тебе без слов – «согласна». Вернувшись в постель, я сладко заснул, а на следующее утро, собрав жрецов и царей, чтобы договориться с ними о дне пира, легко добился понимания.

Богине, похоже, понравились приношения. Пиршество и игры прошли так, словно бы нами управляла ее рука. Старики утверждали, что, судя по рассказам их собственных дедов, в стране с давних пор не было такого изобилия. Удача во всем сопутствовала нам: добрая погода принесла отменный урожай, новых раздоров не возникало; жертвоприношения совершились с благоприятными предзнаменованиями, на играх легко победили мужи, у которых было немного врагов. Народ процветал, юноши и девушки казались прекрасными, песни звучали красиво и не фальшиво. Когда я поднялся, чтобы наградить победителя в борьбе, народ разразился могучим пеаном, словно бы при виде бога; и я сказал своему сердцу: «Не забывай, что ты смертен».

Я рискнул и на том же пиршестве объявил Аттику и Элевсин единым царством, покорным одному закону. Вожди, ремесленники и землевладельцы дружно согласились отдавать спорные вопросы на суд Афин: жрецы признали своих богов в тех, которым поклонялись мы, добавив к именам их привычные дома эпитеты. Наконец все поняли, что войне в Аттике пришел конец, что любой – кроме разве что убийцы, не выплатившего цену крови, – может невооруженным пройти по дему соседа.

Вскоре после того я отправился в Колон, чтобы узнать знамение Посейдона.

Это чудесное место располагается не столь уж далеко от города, оно знаменито своими гроздьями и оливами, влюбленная молодежь ходит туда слушать пение соловья. Но вершина посвящена Посейдону Гиппию, и даже в те времена люди обходили ее стороной. Смотреть там особенно нечего; вокруг только расколотые валуны и горстка елей, но, встав на самой вершине, можно увидеть внизу округлую плоскую низину – словно бы отпечаток огромного копыта, – от края до края которой мальчик смог бы добросить камень.

Полагаю, что прошла, должно быть, тысяча лет с тех пор, как бог ступал на это место: все вокруг заросло терновником и кустами, святилище было небольшим, сонный жрец заплыл жиром. Еще когда я посещал святилище в прошлый раз, такое пренебрежение разгневало меня, ибо бог все еще не оставил его. Став на гребне, я ощутил, как морозец продрал затылок и пробежал по хребту. Я спросил у жреца, ощущает ли он присутствие бога; тот ответил утвердительно, но я знал, что он лжет, хотя и не мог доказать этого. Неправду разоблачил сам колебатель земли в том же году: удар не был силен, однако дом жреца рухнул и его раздавило в постели. Жители дема чуть не умерли от испуга и послали за мной гонца, умоляя, чтобы я примирил их с богом.

Я приехал туда в запряженной тремя лошадьми колеснице под охраной конной дружины. Мы разубрали наших животных, чтобы почтить этим Отца коней; головы моих скакунов украшали красные плюмажи, хвосты заплели в косы, всех остальных украсили лентами. Мы привели для жертвоприношения лучшего жеребца из моего стада, украсив его цветами. Но бог рассудил иначе.

Подъехав ближе, я принялся искать людей, что так умоляли меня приехать. Но дорога оставалась безлюдной. Ощущение близости божьего гнева не оставляло меня; я был на грани срыва и опасался, что бог успел ударить еще раз. Аминтор отправился было вперед посмотреть, но я махнул рукой, чтобы он возвратился. Я уже слышал за склоном крики и плач женщин. Гнев охватил меня, и, остановив отряд, я спешился, прихватил с собой лишь четверых дружинников и отправился вперед, посмотреть, что там творится.

Приблизившись, я услышал молящий о пощаде женский голос, то возвышавшийся, то резко обрывавшийся, когда она ударяла себя кулаком в грудь. Еще раздавались проклятия и слышался звук падавших камней. С вершины подъема я увидел, что это селяне побивают камнями человека. Тот жался к земле, обеими руками обхватив голову; седины его уже окрасила кровь. Женщина – еще молодая – рвалась к нему, умоляя пощадить отца, который и так достаточно претерпел. Когда люди отбросили ее назад, женщина с громким воплем воззвала к Посейдону. Тут я, крикнув, шагнул вперед, и толпа в недоумении обернулась, побросав камни.

Женщина бросилась ко мне, рыдая и спотыкаясь о неразбитые комья земли между рядами лоз. Одежда на ней была порвана и окровавлена на груди – рыдая, она терзала свою кожу ногтями. Как часто бывает среди деревенского люда, она казалась преждевременно постаревшей и все же мало напоминала селянку: морщины ее были проведены другими заботами. Бросившись к ногам, она обхватила мои колени и поцеловала их. Я ощутил влагу ее слез.

Повернув к себе лицо женщины, обнаружившее благородство черт, я спросил, в чем они обвиняют ее отца. Но первым заговорил деревенский старейшина. Этот преступник, объявил он, нечистый перед всеми богами, попытался коснуться алтаря Посейдона в час гнева бога, грозящего гибелью всему селению. Услышав наши слова, мужчина поднялся на колени и протянул руки перед собой, что-то разыскивая, наверно девушку, решил я. Человек этот был слеп.

– Подойди к нему, – сказал я и движением руки остановил толпу.

Дочь подняла старика на ноги и, вложив в руку его посох, подвела ко мне. Тело его кровоточило, но кости пока были целы. Судя по движениям, ослеп он достаточно давно. Старик оборотился ко мне, и трепет пробежал по всем моим жилам: лицо его было воплощением самого рока. Старик этот находился за пределами печали и отчаяния; надежда и страх были забыты им, как нами вкус материнского молока.

Он подошел, ощупывая землю перед собой палкой и опираясь на руку девушки. Короткая туника его, подобающая скитальцу, была давно заношена и испачкана; но шерстяная тонкая ткань и вышитый край говорили о том, что какая-то мастерица потратила немало времени на это одеяние. Пояс его из мягкой выделанной кожи прежде был украшен золотыми бляшками, от которых теперь остались лишь дыры. С пояса я перевел взгляд на его сандалии, но не увидел их. Зато я увидел его ноги, сильные и узловатые, пронесшие его по дорогам много тысяч шагов. Они были покороблены, как ствол дерева, которое, еще будучи саженцем, было истыкано копьями и выросло покалеченным. Тут я понял, кого вижу перед собой.

Холодные мурашки пробежали по моему телу. Рука невольно поднялась, делая знак, ограждающий от зла. Впалые и сморщенные веки чуть дрогнули, словно бы он видел меня.

Я сказал:

– Ты – Эдип, некогда бывший царем Фив.

Он опустился на одно колено; в позе его чувствовалась неловкость, вызванная не только отвыкшими сгибаться суставами. На миг я позволил ему оставаться в такой позе, потому что любезность требовала, чтобы я поднял его собственными руками, но руки мои отказывались прикасаться к нему.

Люди Колона увидели, что я не шагнул к несчастному, – этим я словно спустил с цепи свору шавок. Тявкая и подвывая, они бросились вперед, вновь хватаясь за камни. Можно было подумать, что, встав на задние лапы, они приплясывали в нетерпении, ожидая, когда же я наконец швырну им старика, словно кость, с которой срезали мясо.

Я крикнул:

– Назад!

Гнев мой обратился на них, а не на того, кто преклонил передо мною колени. Протянув к нему руки, я поднял с земли истощавшее тело – плоть, едва покрывавшую кости, – измученного человека.

Женщина перестала выть и теперь плакала, пытаясь унять слезы ладонями. Он стоял передо мной, чуть подняв вверх лицо – словно бы видел умственным взором более высокого человека. Тут, в наступившей тишине, я услышал недовольные голоса людей; они говорили, что даже царь не вправе искушать богов.

Колон Конный при всей своей красоте всегда не нравился мне. А в тот день он словно нахмурился и выжидал самой своей почвой. Вдруг в душе моей вспыхнул гнев, словно бы сделавший легким все мое тело. Я повернулся к ощетинившейся толпе и крикнул:

– Молчите! Кто вы? Люди, вепри, волки или горные шакалы? Помните – Зевс повелел щадить кающегося и молящего. И если вы не устрашитесь небес, клянусь головой отца моего Посейдона, я заставлю вас устрашиться моего гнева!

Настала тишина, старейшина вылез вперед и жалко забормотал что-то. Гнев и святость этого места не мешали мне ощущать нечто странное. Словно бы бог своим пальцем прикоснулся к моей шее.

– Я ручаюсь за этого человека, – сказал я. – Только посмейте тронуть его, и вы узнаете тяжесть Посейдонова гнева. Потому что я прокляну вас именем бога.

Тут в ноги мои от земли что-то перетекло – и я ощутил силу.

Теперь вокруг воцарилось полное молчание. Лишь где-то вдали чирикнула птица, но тоже негромко.

– Станьте подальше, – велел я. – И в доброе время я попрошу, чтобы бог был милосерден к вам. А теперь оставьте этих мужчину и женщину мне.

Они отошли. Я не мог посмотреть на девушку. Я намеревался сказать: «Мужчину и дочь его», но вспомнил, что она одновременно и его сестра, порожденная тем же чревом.

Сняв с головы платок, она обтерла лицо Эдипа, там, где его окровавил камень; и я увидел, что сердцем своим она осталась его дочерью, какой была с самого детства. Настало время приветствовать гостя словами, подобающими его происхождению. Но как сказать: «Эдип, сын Лая», если сын убил отца собственной рукой?

Поэтому я проговорил:

– Приветствую тебя, будь гостем в моей земле. Человеку следует идти тихо, когда боги разят перед ним землю. Прости меня за этих людей, я не смог научить их вести себя как следует. Я возмещу ущерб. Но сперва следует совершить жертвоприношение, ибо знамение не будет ждать нас.

Я подумал, что следовало бы сперва омыться, чтобы избавиться от скверны.

Тут он заговорил в первый раз, голосом глубоким, звучным и более молодым, чем его тело:

– Я ощущаю прикосновение зачатого богом обещанного мне проводника.

– Сперва отдохни и поешь, – отвечал я. – А потом мы проводим тебя по твоему пути через Аттику.

– Покой ждет меня здесь, – ответил он.

Поглядев на него, я щелкнул пальцами, и люди подали вино, которое принесли для возлияния. Гость мой посерел лицом, словно глина; я даже решил, что он умирает. Кравчий медлил, и мне пришлось выхватить чашу из его руки. Выпив вина, старик приободрился, однако я вынужден был поддержать его. Люди предлагали мне помощь, но, прочитав на лицах брезгливость, словно бы им предстояло прикоснуться к змее или пауку, я отмахнулся. Рядом оказалась какая-то плита, должно быть, в старину она отмечала границу чьей-нибудь земли, и я усадил его рядом с собой.

Он глубоко вздохнул и распрямился:

– Отличное, крепкое вино. Фиванскому далеко до него.

Так говорят цари на пиру. До этого мгновения священный трепет в душе моей не допускал слез.

– Зачатый богом, – сказал он, – позволь мне увидеть твое лицо.

Подняв ладонь, он ощутил на ней пыль и грязь и вытер ее о край туники, прежде чем протянуть ее ко мне.

– Укротитель быков, убийца Минотавра, а с виду – молодой плясун. Воистину здесь присутствуют боги.

Рука его поднялась к моему лицу, прикоснулась к векам.

– Сын бога плачет, – проговорил он.

Я не стал отвечать: люди мои были рядом, и следовало заботиться о приличиях.

– Сын Посейдона – это не горе, а благословение. Наконец я вижу долгожданный знак. Я здесь, чтобы отдать в твои руки мою смерть.

Я онемел. Как можно пожелать ему долгой жизни или удачи? Сделанного не воротишь. И хотя мне было жаль его, как и всякому человеку, сделанному не из камня, я не хотел, чтобы кости его покоились в Аттике. Фурии роем преследуют подобных людей, словно мухи, облепляющие кровоточащее мясо.

Будто увидев, как я оглянулся, он молвил:

– Они еще здесь, но теперь мы помирились.

Воздух был чист, пахло созревающими виноградными гроздьями, только от земли словно шел звон, памятный мне по прежним годам. В Колоне колебатель земли Посейдон пребывал возле ее поверхности. Вне сомнения, бог гневался и в любое мгновение мог утратить терпение. Я подумал, что подобный дар не порадует его.

– Зачем говорить о смерти? – спросил я. – Своими побоями эти грубые олухи не могли причинить тебе смертельной раны. Это просто болезнь или тебе это предсказали и ты хочешь призвать смерть к себе? Воистину среди всех людей ты имеешь неоспоримое право умереть. Но такая кончина приносит несчастье земле. Так что пойдем, укрепи свое сердце, оно вынесло худшие муки.

Он покачал головой и помедлил, словно бы сомневаясь в том, что я могу понять его. Представив себе его великие скорби, я смиренно ждал – как мальчик перед мужчиной.

Наконец он сказал:

– С тобой я могу говорить. Ты отправился к критским быкам за афинян. Конечно, бог дал тебе знак?

Я кивнул, а потом вспомнил и поправился:

– Да.

Приложив ладонь к рассеченному лбу, он поднял окровавленные пальцы:

– Кровь эта происходит от Кадма и Гармонии. Я потомок Зевса и Афродиты. И я тоже знаю добродетель отданной жизни. Когда Фивы поразил мор, я ждал только знака. Я послал гонца в Дельфы, в сердце своем не сомневаясь, что оракул скажет: «Царь должен умереть». Но Аполлон велел искать нечистую тварь. Так началось – шаг за шагом – мое нисхождение во тьму, на ту дорогу, что привела меня к себе самому.

Эдип притих, как бездонный колодец, в который ты уронил камень.

– Прошлое миновало, – проговорил я. – Не скорби понапрасну.

Положив свою ладонь на мою руку, он склонился вперед, словно бы желая поведать тайну.

– Когда у меня было богатство и счастье, я умер бы по своей воле, но потом мне пришлось жить. Росистыми ночами я слышал, как лис крадется в свою нору, и ночевал, подложив под голову камень вместо подушки, а дочери Ночи гнали меня из сна в сон. Но я, который охотно умер бы за фиванцев, не захотел умереть ради себя самого. Почему, Тесей, почему?

Я не сказал ему, что нищий нередко любит жизнь больше царя. Все минует, и терпение приносит лучшие дни.

– Теперь я знаю почему. Я ожидал Благомыслящих. Они берут только то, что ты должен отдать, и не более. Остальное они оставляют тебе. Весь последний год печаль моя, подобно воде, собиралась в глубокий сосуд – это не проливной дождь, после которого мгновенно высохнешь. И я уже думал, что умру как воробей зимой: вот он сидит в ночной тьме – и нет его, а муравьи быстро подберут останки. Но я скопил силы, и царское достоинство вновь вернулось ко мне. Теперь я могу отдать свою жизнь.

Девушка тем временем расправила свою одежду и разгладила волосы. Она подошла поближе и уселась на землю. Я понимал, что она хочет слышать его, но Эдип понизил голос, поэтому я не стал подзывать Антигону.

– А ты знаешь, Тесей, что во сне и слепые видят? Да-да, не забудь; молодежи ведь не до этого. И, взявшись за булавку, запомни, что ночью твои глаза снова станут зрячими и тогда ни огонь, ни бронза не помогут тебе. Есть такое место, куда Скорбные отнесли меня, там я увидел то, что должен видеть. Я вновь оказался в нем – но теперь посреди тишины. Они вымели пол ольховыми метлами, а потом сели и сделались словно серые, затянутые паутиной глыбы. Сперва прихлынул туман, а за ним явилась чистейшая тьма, а в ней крохотный огонек, ровный-ровный. А потом он ярко вспыхнул и сделался высоким; и в самом сердце его возник владыка Аполлон, нагой, как само пламя, и поглядел на меня огромными глазами, синими, как небо над морем. Я подумал, что мне, нечистому, не подобает находиться в присутствии бога; но, непорочный, посреди света, он не был гневен, и я не почувствовал страха. Он поднял руку, и Скорбные уснули сном древних скал, хотя солнце осветило их пещеру. И тут бог сказал мне: «Эдип, познай себя и скажи мне, кто ты есть?» Я стоял в раздумье и вдруг подумал, что точно так же застыл, размышлял в месте священного испытания перед Сфинксом. И, вспомнив это, сразу понял, что ответ будет таким же. Я ответил: «Владыка, я только человек». Губитель тьмы улыбнулся мне, лучи его пронизали мое тело, вдруг сделавшееся прозрачным, как кристалл. «Хорошо же, – сказал он. – Раз ты наконец достиг зрелости, сверши положенное и принеси жертву». В пещере находился каменный алтарь, о котором я знал издавна, но теперь его омыли от крови и украсили лаврами. Я подошел к нему, и первая из Скорбных приблизилась ко мне с ножницами, словно добрая старая жрица. Она срезала прядь с моего лба и положила ее на алтарь; волосы были рыжими – как во время моего посвящения в детстве.

Руки его лежали на коленях, и лицо стало зрячим. Я молчал, чтобы не пробудить тьму. Но он наконец встал и позвал:

– Антигона! – голосом человека, привыкшего повелевать.

Девушка подошла. Она напоминала собаку, не понимающую, что творится, когда дом ждет перемен, не из смышленых, но преданную. Такая останется лежать на могиле, пока и ее не заберет смерть.

Она потянулась ладонью к его руке, в которой от частого соприкосновения могла бы, казалось, появиться впадина, и они переговорили. Я мог бы разобрать их слова, но не стал прислушиваться. Оставшись на мгновение наедине с самим собой, я понял, отчего голову мою будто обхватили сжимающиеся обручи, почему так сосет в желудке, а звук куриного кудахтанья будто иглами пронзает мою голову. Если бы за спиной моей хлопнул в ладоши ребенок, я, наверное, взвился бы в воздух. Внутренности мои словно бы сжимала холодная змея. Я поглядел на оливковые деревья ласкового Колона. Взбудораженные птицы уже подняли тревожные голоса. Гнев Посейдона, созрев наконец, был готов растерзать землю.

Я огляделся: старик что-то говорил девушке, мой телохранитель безмятежно зевал, селяне пялились из-за виноградника. Когда приходит предупреждение, меня всякий раз безумно раздражают спокойные лица вокруг, в то время как я покрываюсь холодным потом. Это я-то, видевший такое, отчего все они бежали бы не за одну тысячу двойных шагов. Но и дар и бремя – все от богов; приходится с этим мириться. Поэтому, сохраняя внешнее спокойствие, я поманил к себе колонян. Они приблизились, с надеждой подбирая камни.

– Тихо, – сказал я. – Посейдон дал мне знак. Скоро он ударит сюда. Чего еще можно ждать, когда побиваешь камнями просителей у алтаря бога?

Тут они не просто бросили свои камни – аккуратно положили их на землю, как птицы яйца. Я показал в сторону подножия горы, и они побежали прочь, стараясь двигаться тихо, чуть не на цыпочках. Я бы расхохотался, не будь мне так плохо.

Аминтор, понимавший меня, негромко проговорил:

– Я позаботился обо всем – и о конях и о воинах. Ступай в сторону и отдохни.

– Да, – согласился я. – Но сперва следует позаботиться о гостях.

Повернувшись к Эдипу, я сказал:

– Пойдем. Время пришло.

Так оно и было: я с трудом сохранял голос спокойным.

Он поцеловал девушку в лоб, и она отправилась вниз по склону, как послушная собака; легкие и сильные, едва ли не зрячие пальцы его легли на мою руку.

– Дитя Посейдона, если готов твой отец, готов и я. Отведи меня на место, где он откроет свою дверь, и оставь богу.

Я заглянул в пустые глазницы. И, осознав смысл его слов, чуть не бежал прочь, как конь, испугавшийся лесного пожара. Всю свою жизнь в каждом приступе дурноты, что охватывала меня перед землетрясением, я заставлял себя держаться, чтобы успеть предупредить людей. На это уходили все силы. Волосы мои, уже стоявшие дыбом, начали буквально шевелиться. Эдип не знал, чего просил у меня. Но я подумал: «А бог? Бог знает».

Устами Эдипа говорил не он сам – жуткие эти слова не могли принадлежать человеку. Покорись я страху, и сила, дарованная богом, оставит меня. Я сказал Аминтору:

– Сведи людей с холма и подождите внизу.

Он поглядел на меня. Да, выглядел я, наверное, ужасно.

– Ступай, – сказал я, сперва напомнив себе, с каким доблестным мужем говорю, потому что едва удержался, чтобы не ударить его. – Я должен исполнить волю бога.

Схватив мою ладонь, он приложил ее ко лбу, а потом удалился к отряду и повел его вниз. Я остался вдвоем с Эдипом Проклятым, и застывший воздух свинцовой плитой придавил недвижные верхушки деревьев. Пчелы смолкли, а птицы прижались к ветвям.

Сжав мои пальцы, он спросил, куда идти.

– Тихо, – проговорил я, малейший звук пробуждал во мне дурноту и дрожь. – Подожди, я должен осмотреться.

Но ощущал я только желание вовремя бежать отсюда и, подумав: «Где мне укрыться от этого?», медленно, как бык к алтарю, направился в противоположную сторону. Я видел, куда приведет меня этот путь – на неровную площадку, заросшую елями. И тут такой ужас охватил меня, что я сразу понял – вот оно, место!

Слепец спокойно шел рядом со мной, постукивая перед собой палочкой. Я направлял его между рядами лоз, вверх по склону к воротам. С каждым шагом голову мою сжимало все сильнее, сердце стучало громче, руки и шея все больше покрывались мурашками. Так я шел, следуя страху, словно пес, повинующийся чутью.

Наконец мы вышли на каменистую пустошь, и пальцы его скользнули по моей ладони к руке. Они были теплыми и сухими.

– Что с тобой? – спросил Эдип. – Тебе плохо или больно.

Нет смысла строить из себя что-то, когда дыхание бога прикасается к твоей шее, и я ответил:

– Я боюсь. Мы уже близко.

Он с благодарностью пожал мою руку, не ведая страха; Эдип давно уже миновал пределы, в которых он обитает.

– Это всего лишь предупреждение, – объяснил я. – Все пройдет, когда бог скажет свое слово.

Глыбы, между которых поднимались ели, становились все ближе. Мне было бы легче смотреть на свою будущую могилу. Никогда не доводилось мне настолько бояться смерти; воспитание заставляло всегда быть готовым к ней: кто знает, когда богу потребуется жертва? Это был не страх перед чем-то, с ним я бы справился. Это был просто страх сам по себе, подобный жгучей лихорадке, которая заставляет тебя сотрясаться от холода. Но голос Эдипа более не скрежетал в моих ушах; напротив, он словно бы нес утешение.

– Ты унаследуешь плоды моей смерти. Я не могу даровать ее моему народу. Наш род был послан в Фивы как наказание. Бог позаботился не даровать детей моим сыновьям. – В голосе Эдипа слышалась ненависть; на миг он представился мне в расцвете сил – огненно-рыжий муж с блеклыми яростными глазами. Но пламя тут же погасло. – Тебе, Тесей, твоей земле я отдаю мою смерть и благословение.

– Но, – прошептал я, – эти люди побили тебя камнями у алтаря…

– Я заслужил казнь, – отвечал он спокойным и рассудительным тоном. – Ведь это моя рука убила моего отца.

Мы оказались уже между глыб, он находил путь между ними, не нуждаясь в особой помощи, – как будто ощущая еще до прикосновения. Страх из головы моей уже опустился в желудок. Отойдя в сторонку, я опорожнил его и почувствовал себя чуточку лучше. Вернувшись назад, я направил Эдипа на более ровное место и сказал:

– Рок владел тобой. Ты не знал, что делаешь. Многие люди удостаивались меньшей кары за худший проступок.

Эдип улыбнулся, вселив в меня этим трепет:

– Так я сам всегда говорил, пока не достиг зрелости.

Мы добрались до края низины, похожей на отпечаток конского копыта, и страх во мне говорил: «Будь где угодно, только не здесь». Опустевшая голова моя уплывала куда-то; говорят, так чувствуют себя женщины перед обмороком. Я подумал: «Я не могу больше терпеть, сейчас бог или возьмет меня, или оставит. Я в руке его». И я оперся на камень, имея не больше сил стоять прямо, чем выжатая тряпка. Но Эдип все говорил:

– Меня воспитал сын Полибия, но я никогда не любил его; об этом говорили, я сам слыхал. А потом я обратился в Дельфы, к оракулу, и бог послал предупреждение: «Ты убьешь засеявшего твое семя и возделаешь поле, тебя породившее». Вот так. Разве я не знал, что каждый мужчина и женщина старше сорока должны были стать для меня моим отцом и матерью? Я знал это. И когда рыжебородый воин обругал меня со своей колесницы и ткнул копьем, а женщина рядом смеялась, разве я забыл об этом? О нет! Но гнев был для меня слаще. Всю свою жизнь я был не в силах справиться с гневом. «Только один раз, – думал я, – боги подождут один день». И я убил его вместе со слугами, потому что боевая ярость дала мне сил справиться с троими. Женщина в колеснице дергала поводья. Я помнил ее смех и, стащив вниз, бросил на тело мужа.

Слова его устраивались в моей голове, словно вороны на засохшем дереве. И у меня уже не оставалось сил даже поежиться.

– Ну а потом, когда я въехал в Фивы победителем, выбритый, умытый и в венке, она поглядела в мои глаза и ничего не сказала. Она видела меня только в гневе; кровь, ярость, дорожная пыль преображают мужчину. Она не была уверена. Ну а ласковый взгляд волчицы на нового вожака стаи… Фиванский закон велит, чтобы царство передавалось браком. А стать царем, стать царем… я приветствовал ее как незнакомец. И никогда не говорил ей, она тоже не задавала вопросов. Только перед самым концом.

Я слушал эти жуткие слова; плачущими детьми приближались они ко мне. Присутствие бога сжимало мой череп, дрожь от Скалы через подошвы и бедра проникала в тело. Я распрямился, словно бы повинуясь руке его. Страх мой утонул в трепете. Я более не был собой, превратившись в натянутую струну, готовую прозвучать, и понимая в полной мере, каково это – быть жрецом и царем.

Слепец оставался на месте, куда я привел его, – неподалеку от края священного отпечатка копыта; лицо свое он опустил к земле. Я сказал:

– Будь свободен. С миром изыди в дом Аида. Отец Посейдон, Земледержец, прими приношение!

И тут птицы взлетели в небо, дружно завыли псы. Я увидел, как Эдип простирает руки к земле, молясь подземным богам, а потом он исчез из моих глаз. Глубоко под землей середина холма дрогнула и заскрежетала. Я не мог более стоять и заскользил меж глыб вместе с покатившимися камнями, потом сумел ухватиться за корни ели, торчащие вверх из земли. Рядом раздался гул, что-то растворилось, а потом тяжело захлопнулось. И тут хворь сразу оставила меня, сердце мое успокоилось, в голове прояснилось. Я словно бы пришел в себя после ночного кошмара и торопливо позвал:

– Где ты? Ты ранен?

Никто не ответил мне. Цепляясь за ель, я поднялся. На краю следа копыта появился разлом, заполненный огромными глыбами. С почтением я поклонился богу и подполз к краю трещины на четвереньках, но глубины оставались спокойны.

Вдалеке жители Колона выкликали имя бога и дули в бычьи рога; одинокий осел воззвал к небесам, словно бы все, кто страдает, поручили ему укорить за это богов.