После жертвоприношения и пира я, не спросив Пирифоя, решил, что он погостит у меня в Афинах.

Он ответил:

– Охотно, но только после охоты в Калидоне. Похоже, я добрался на юг раньше этой новости. Там объявился один из гигантских вепрей, которых Бендида посылает в наказание людям.

Именем этим горцы зовут владычицу луны; эллина и лапифа в Пирифое было трудно разделить.

– Что? – спросил я. – Однажды я убил близ Мегары такую свинью и всегда думал, что подобных ей больше нет на свете.

– Послушал бы сказания кентавров, там их целая пропасть.

Пирифой говорил по-эллински неуклюже, иногда даже с трудом. Пришлось потрудиться когда-то его наставнику, ведь при тамошнем дворе наш язык в ходу не каждый день; дополняли его речь словечки обитателей побережий, какими пользуются пираты. Впрочем, Пирифой лучше своих людей владел языком, потому что был быстрее их разумом.

– Кентавры говорят, что их предки убивали свиней отравленными стрелами. Это племя не знает правил охоты, оно слишком дикое.

Я представил себе ватагу его лапифов и попробовал вообразить народ, который может показаться диким этим людям.

– Они едят мясо сырым, – продолжил Пирифой. – И спускаются со своих вершин только ради новых безобразий. Но если вепри и убивали предков кентавров, я возмущаться не стану. Как не стал бы возражать против того, чтобы пращуры горцев перебили свиней. И то и другое было бы хорошо. Нам хватает и кентавров, так что вепри уже совсем не нужны.

Я обиделся на него за отказ погостить у меня, однако Пирифой имел странный дар успокаивать чужой гнев.

– В Калидоне, – промолвил он, – по обычаю принесли девственниц в жертву Артемиде. – На этот раз он вспомнил эллинское имя богини. – Троих сожгли, а еще троих отправили морем на север, в то святилище, где уже девы приносят в жертву богине мужей. Но Артемида открыла им, что хочет получить вепря. Чем они прогневали богиню, я не знаю, однако Артемида из тех богов, с которыми следует обходиться почтительно. Даже кентавры считаются с ней. Поэтому царь объявил о предстоящей охоте, и дом его открыт для воинов. И этой охоты я – прости, Тесей, – не могу пропустить. Дружба дорога мне, но честь дороже. – (Мне представилось, как учитель вколачивает в него старинные законы.) – Но нам незачем расставаться. Поедем вместе.

Я уже открыл рот, чтобы ответить: «У меня столько дел», – и сразу понял, что трудился как пахарь многие месяцы и годы. А потом представил себе веселое путешествие на север в обществе Пирифоя и его лапифов. Оно искушало меня сильнее, чем завлекающий взгляд чьей-нибудь блудливой жены.

Он расхохотался:

– На моем корабле тебе найдется где прилечь. Я ведь оставил на палубе столько места, чтобы хватило на все твое стадо.

Я был тогда еще молод. И еще не забыл путешествие через Истм, когда я не знал на рассвете, что сулит мне грядущий день; не забыл я и Крит с его пляской с быками. Когда-то Посейдон даровал мне знак; я был рожден, чтобы стать царем, и, пока я шел к своей цели, все во мне было устремлено к ней.

Но теперь я достиг своего предназначения. У царя достаточно дел. Но жив был и другой Тесей, томящийся праздностью, и муж этот знал его.

– Почему бы и нет? – отвечал я.

Итак, отложив все дела, я направился в Калидон. Я видел, как переволакивают корабли поперек мирного Истма, как синеет зажатый горами залив у Коринфа, возле устья которого располагается Калидон. И мы прекрасно поохотились там на вепря, свершили доблестные деяния, отменно попировали в доброй компании. Но весела была только сама охота; она породила кровную вражду в царском доме, и, как это случается часто, погиб лучший. Впрочем, победный пир был великолепен, мы праздновали успех юного Мелеагра и длинноногой охотницы, с которой он разделил трофей; горе же было еще впереди. Но лица сидевших вокруг стола теперь для меня растворяются во мгле. И когда я вспоминаю охоту, то повсюду вижу Пирифоя.

В жизни своей я делил ложе со многими женщинами и никогда с мужчиной. Таким был и Пирифой – наша дружба ничего не переменила в этом. И все же, берясь за копье или лиру, поднимаясь на колесницу, подзывая свистом собаку, заглядывая в глаза женщины, я видел только его очи. К нашей дружбе примешивалось соперничество, и в нашей приязни проступал некий страх. С первого же дня нашей встречи я доверил бы ему любимую женщину и знал, что он защитит мою спину в битве. Пирифой мог положиться на меня в такой же мере. Но в том, что он любит во мне, сам я сомневался, а ему стоило только позвать, как птицу из леса.

Я свернул с дороги домой из Калидона и углубился на запад, в Фессалию, чтобы посетить дом его отца. Мы отправились налегке, с теми людьми, без которых его корабли могли обойтись на обратном пути; ради скорости, говорил он. Ради любви к приключениям, насколько я понимал. И их вполне хватило – нам досаждали волки, барсы, грабители и горный холод. А однажды, когда тропа припала к крутому обрыву, налетевший ветер заставил все ущелье петь подобно огромной каменной флейте; руки бога ветра хватали нас за щиты, стремясь сбросить с утеса. Так бы и случилось, если бы мы не положили щиты на землю, насыпав в них камней доверху. Но один лапиф все же сорвался.

Наконец перед нами открылись равнины Фессалии, чьи плодородные земли укрываются между длинными лесистыми хребтами. Став лагерем возле реки, лапифы помолились речному богу; потом они умылись, причесались, выбрили верхнюю губу и укоротили бороды. Получились вполне пригожие и достойные люди – на три четверти эллины. А потом они дали дымовой сигнал, и дворцовая стража выехала приветствовать нас. Тут я впервые увидел истинное богатство лапифов; оно не росло из земли, но бегало по ней с приятным для слуха Посейдона громом. Эти края и есть родина высоких коней, способных везти на себе человека.

Бока их лоснились, точно каштан, только что выпавший из оболочки, длинные гривы вились, как женские волосы, а быстрота и сила скакунов почти заставили меня поверить Пирифою, утверждавшему, что кобылиц этих кроет бурный северный ветер, в нужную пору вырывающийся специально для этого из ущелий.

Мы ехали вниз по речной долине, где бурый поток прячется под кронами платанов и серебряных берез, а суровые горы видны только в просветах нежной листвы. Темные леса словно шерстью покрывали предгорья, Пирифой говорил, что именно там и обитают кентавры.

Богатые лесом лапифы – славные корабельные мастера; из дерева они ставят свои дома с красными резными наличниками. Дворец Лариссы стоял на высоком холме возле реки посреди самой просторной равнины. Отец Пирифоя Иксион встречал нас возле ворот. Меня он приветствовал любезно, но с сыном обошелся коротко и резко. Когда Пирифой отправлялся в очередные скитания, старик всякий раз не чаял увидеть его живым. Потом страх отступал, но память о нем все равно оставалась. Наверху, в комнате Пирифоя, я увидел свежую постель и богатые занавеси; во время его отсутствия за ней явно следили.

Пока я гостил у лапифов, Пирифой обучил меня конным трюкам своего племени: умение на полном скаку копьем поразить цель или подобрать с земли кольцо. Он мог вставать в седле и, сидя в нем, стрелять из короткого лука. Умел и ездить сразу на двух лошадях, ставя по одной ноге на спину каждой. Лапифы клялись, что сам Зевс принял облик огромного жеребца, чтобы зачать Пирифоя. Друг мой уже умел ездить верхом на больших лошадях в том возрасте, когда я, вставая на цыпочки, едва доставал им до морды, протягивая соль. Конечно, до его непринужденности мне было далеко, но к себе я отправился, более или менее освоив все трюки. В конце концов, тому, кто прыгал через быка, не так уж трудно ехать на коне стоя, к тому же я скорее сломал бы себе шею, чем позволил бы Пирифою взять верх надо мной.

Однажды отец его отвел меня в сторону и завел речь об искусстве правления. Мы поговорили о законах, приговорах и тому подобных вещах, потом он попросил меня подействовать на Пирифоя, чтобы тот наконец взялся за царское дело.

– Сын мой уже не мальчик, но позволяет себе поступать так, как будто мне суждена вечная жизнь.

Я замечал, что он всегда ходит медленно; тело царя исхудало, и кожа его приобрела слишком нездоровый оттенок для человека, которому еще не исполнилось шестьдесят. Потом я сказал Пирифою:

– Твой отец болен и знает об этом.

Брови Пирифоя сошлись.

– Увы, и я тоже. После отлучки я сразу заметил перемену и как раз сегодня разговаривал с лекарем. Но услышал только слова, пустые слова. Звенит себе прямо как пустой кувшин. Отцу ничем не поможешь, мне придется взять его в горы.

Я спросил, нет ли рядом святилища Аполлона Пеана, бога-целителя. Поглядев на меня с легким смущением, он отвечал:

– Нет, у нас есть только этот старый коновал, к которому мы обращаемся, когда не могут помочь все остальные. Поехали к нему, ты ведь хотел увидеть кентавра.

Должно быть, после таких слов я невольно уставился на него. Пирифой закончил строгать камышину – искупавшись, мы грелись на солнце возле реки – и сказал:

– Ну, кентавры знают чары земли, надо только найти толкового.

– В моих родных краях, – возразил я, – этим занимаются женщины.

– Нет, у конных людей все иначе. Вы, южане, усвоили этот обычай от берегового народа. Мы же придерживаемся порядков, заведенных нашими предками-скитальцами. О да, отец мой прекрасно знает, зачем я отправляюсь в дальние странствования; потребность эта в нашей крови, и лишь болезнь заставляет его ворчать. Ну а у конников женщина – это только обуза в пути, такая же, как и скот. Чем еще могут они быть? Разве что дать им оружие, как принято у этих диких кошек – амазонок.

Я было открыл рот, но решил, что довольно рассказывал о Бычьем дворе и мои воспоминания покажутся скучными.

– А кентавры и есть конные люди, – продолжил он, – только на свой лад. Я всю жизнь охочусь в этих горах и ни разу не видел их женщин – даже со спины. Едва почуяв тебя, они сразу прячутся по пещерам. Даже когда я учился здесь наверху…

Он умолк, и я переспросил:

– Что?

Пирифой прокашлялся и продолжил:

– Ну, это было до обряда посвящения в мужчины, который принят у нас среди царского рода. Он соблюдается и в других краях: во Фтии, и в Иолке тоже. Нас посвящают владыке коней Посейдону. Он сотворил кентавров; сами они говорят, что это было еще до того, как Зевс сотворил настоящих людей. Другие, правда, утверждают, что породили их рожденные землей титаны от кобылиц. Мы, лапифы, повелители коней, а кентавры родня лошадям, и они живут рядом с ними в дикости. Живут, не зная стыда, с кобылицами среди бела дня. Они знают конскую магию, эти кентавры, а здесь, в Фессалии, такое ценится больше, чем хлебородные женские чары.

– Ну и как ты жил там, наверху?

– На голых камнях и в щелях между скалами. Парень должен стать крепким, чтобы иметь право назваться мужчиной. А когда ты примешь яд для стрел, то ложишься в священной пещере. Этой ночи, клянусь Зевсом, не забывает никто. Сны… – Он прикрыл рот ладонью, давая понять, что рассказывать их запрещено.

– Яд для стрел? – переспросил я.

– Старый Ведун делает так, чтобы тебя вырвало, и потом яд не может убить тебя целых семь лет. После приходится принимать еще, но с первым разом сравнить уже нельзя. Ну ты его сам увидишь.

На следующее утро мы выехали еще до рассвета: мы с Пирифоем на конях, царь – на иноходце-муле. Цепочкой ехали мы через рощи лавра и земляничных деревьев. Роса, принесенная горным туманом, в утреннем сумраке омывала наши колени, а потом искрилась под солнечными лучами на поросших падубом склонах. Сумрак вновь укрыл нас в начавшемся дальше густом сосняке, кони неслышно ступали по плотному слою слежавшихся иголок, безмолвные гамадриады словно обступили нас, заставив затаить дыхание. Тропа всюду была четкой – пусть и не слишком наезженной, но и не заросшей, – на ней попадались и отпечатки небольших копыт, и конский помет.

Притих даже Пирифой. Когда я спросил, высоко ли еще подниматься до Старого Ведуна, он бросил через плечо взгляд и сказал:

– Не называй его так наверху. Это мы, мальчишки, придумали ему такое прозвище.

Захворавший царь ехал следом за нами, стараясь выбирать дорогу полегче. Он словно бы приходил в себя. Выехал он из дому, повесив голову на грудь, но теперь посматривал по сторонам и прислушивался, однажды я даже заметил улыбку на его лице.

Горный воздух становился все чище; мы ехали посреди юного невысокого ельника, серых скал и вереска, а вокруг разливалась небесная синева, из которой вдали проступали холодные пики. В таких краях вполне можно наткнуться на саму владычицу луны, словно ровное пламя блистающую своей немыслимой чистотой, небесную охотницу, выслеживающую льва.

Пирифой осадил коня.

– Придется подождать конюха с мулом. Он везет дары.

И мы принялись ждать, прислушиваясь к щебету недавно проснувшихся птиц и поднявшихся в небо жаворонков и к царившей вокруг тишине. Спустя некоторое время я ощутил на себе чей-то взгляд, оглянулся и никого не увидел. Волосы встали дыбом у меня на затылке. Потом я поглядел еще раз и увидел на валуне мальчишку. Он лежал, облокотившись на руку, непринужденно и вольно, словно нежащийся кот. Заметив мой взгляд, он поднялся и в знак приветствия приложил руку ко лбу. Одетый в козьи шкуры, похожий на подпаска, босоногий, лохматый, он приветствовал царя и Пирифоя жестом, принятым в княжеских домах.

Пирифой поманил его к себе и спросил, в пещере ли сейчас жрец кентавров. И назвал его не Старым Ведуном, а кентаврийским именем. Язык этого племени настолько древен и неуклюж, что эллину трудно даже выговорить его звуки, среди которых странное цоканье мешается с медвежьим ворчанием. Мальчишка на добром греческом отвечал, что посмотрит, и помчался, перепрыгивая с камня на камень, как молодой олень; мы же неторопливо отправились следом. Наконец конь мой прислушался и заржал. И за следующим поворотом я увидел такое, отчего едва не выпрыгнул из седла: существо с четырьмя ногами и двумя руками, телом – мохнатый конек, из плеч которого вырастало безволосое тело мальчишки, то есть мне так показалось сперва. Приблизившись, я увидел, что лошадка просто пасется, опустив голову вниз, а ребенок сидит у нее на спине без седла, запустив грязные загорелые ступни в мохнатую шкуру.

Он приветствовал нас, отсалютовав грязной рукой – как положено царскому телохранителю. А потом повернул коленом мохнатого конька и направился в ту же сторону, что и первый мальчишка, быстрый, словно коза, скачущая по камням. Мы последовали за ним, и тут к нам вернулся первый гонец, тоже на лошадке ростом пядей в двенадцать. Вновь назвав имя кентавра, он сказал, что жрец сейчас находится в пещере.

По пути я спросил Пирифоя, чей это сын. Тот ответил:

– Кто знает? Может быть, верховного властелина Микен, а может, и нет. Они приезжают сюда отовсюду. Сам Старик знает, кто они, но больше никто – пока отцы не заберут их домой.

Я поглядел на его ноги; Пирифой сидел на своем долгогривом жеребце точно так же, как и мальчишки. Он просто представился мне ребенком: нечесаные черные волосы прикрывают зеленые глаза. Горный лисенок, живущий внутренним чутьем. Похоже, умению этому могли научить и другие школы, кроме Бычьего двора. Оно-то и привлекло нас друг к другу.

Тропа обогнула гребень. За ним начался склон; поросший грубой травой, утесником и куманикой, он поднимался к подножию серого крутого утеса, в котором и располагалась пещера.

Пирифой соскочил на землю, помог сойти с седла отцу; с мула сняли поклажу и животных увели. Оглядываясь, я услышал звук тростниковой свирели; это играл мальчишка, сидевший на плоском камне. Он отнял свирель от губ, и ему ответила странная песнь. На дереве висела лира, струны которой легкими прикосновениями перебирал ветер. Приблизившись, я увидел оплетавшую ветвь громадную блестевшую чешуями змею, раскачивавшую головой в такт мелодии. Я хотел было предупредить его об опасности, но он только тряхнул головой, улыбнулся гаду и весьма любезным движением руки предложил мне остановиться.

Пирифой вместе со слугой распаковывали дары, и я вновь поглядел на утес. Вдоль подножия его к пещере ехали двое мужчин. Поглядев на них, я невольно шагнул в щель между двумя глыбами. Это были не эллинские царевичи, проходящие воспитание грубой жизнью, это были кентавры.

Нагие, если не считать куска козьей шкуры, они сперва показались мне одетыми – настолько густой волос покрывал их тела. Он не свисал с шеи и плеч, как грива, просто спускался густым гребнем, поднимаясь над хребтом. Длинные руки и кривые ноги были не менее волосаты, чем животы диких лошадок, за шерсть которых они держались пальцами ног. Кони их были невелики, как у мальчишек, но, пожалуй, покоренастее; на копыта их спускались пряди волос и держались они – как бы это сказать – непочтительно. Если они служили кентаврам, то так, как шакал прислуживает льву; у них был собственный договор – это положено мне, а это тебе. На моих глазах кентавры соскочили с коней, оставив их без присмотра и без узды, так что те вольны были идти куда им вздумается.

Шаркая ногами, с грузом в руках, они направились вперед. Под невысокими тяжелыми надбровьями торчали короткие и широкие носы, вся борода, должно быть, ушла на плечи, и на покатых подбородках осталась лишь редкая щетина. Но и эти люди, дикие, словно лес, умели уважать священное место. Прекратив свое щелканье и ворчанье, они шли к пещере бесшумной поступью охотничьих псов. Там, поклонившись, они оставили свою ношу возле порога пещеры. И, взяв с земли горстку пыли, втерли себе во лбы, прежде чем отправиться прочь.

Пирифой был занят собственными дарами: овечьей шкурой, выкрашенной в красный цвет, раскрашенным горшком меда и плетеной сумкой для трав. Он поманил меня к себе, чтобы мы вместе поднялись по склону. Больной успел утомиться, у сына его были заняты руки, поэтому я подставил царю плечо, чтобы тот мог опереться на него среди камней. Приблизившись к входу в пещеру, я услыхал тихий тоненький плач и увидел ношу кентавров: соты, полные дикого меда, и дитя. Маленький кентавр посмотрел на нас старческими глазами. Ребенка завернули в кусок кошачьей шкурки; дитя подтягивало колени к животу, словно бы желая утишить боль.

Пирифой разложил свои дары на скале возле сотов с медом. Старый царь шагнул вперед, кивнул нам, словно бы говоря: «Можете идти». А потом опустился прямо на теплую траву возле ребенка.

Мы с Пирифоем ожидали среди глыб. Слуга отодвинулся дальше. Время шло. Царь распростерся в прохладе под лучами солнца, словно бы собираясь уснуть. Не было слышно ни звука, только плакал ребенок, горные пчелы жужжали над вереском да не умолкала дудка мальчишки, подпевавшая струнам арфы и дуновению ветра.

Наконец в пещере шевельнулись тени, из нее вышел мужчина-кентавр. Судя по тому, что мне говорили, я полагал, что в жилах его отчасти должна была течь эллинская кровь. Но это был истинный кентавр – только седой и старый. Он остановился у входа в пещеру, и я заметил, что широкие ноздри принюхиваются к воздуху – как пес, вышедший из дома наружу. Глаза его только следовали носу. Кентавр сразу подошел к ребенку, взял его на руки, обнюхал голову и попку, положил ладонь на живот. Младенец притих, и кентавр положил его на бок.

Я глядел на лицо целителя. Какой бы причудливый облик ни принял бог, охраняющий этого человека, зачатие его не обошлось без божества. Это было видно по его глазам, темным и печальным, обращенным в древние дни земли, когда Зевс еще не воцарился в небесах.

Хворый царь, лежа на траве, приподнял в знак приветствия руку. Он не стал звать к себе, но, как подобает жрецу, ждал, пока другой жрец – кентавр – обратит на него свое внимание. Тот кивнул в ответ самым достойным образом, хотя и почесывал бок в этот момент. Тут несколько нот из тех, что выводил мальчишка, кольнули его слух. Подойдя к нему, кентавр взял флейту и что-то просвистел. Я сам слышал, как из чащи отозвалась птица. Мальчик что-то сказал, он ответил. Я не слышал, на каком языке они разговаривали, но ребенок чувствовал себя здесь как дома. И я понял причину скорби старого кентавра. Он поднялся из земли выше, чем все из его народа. Они страшились его мудрости и не понимали старика, а общество его разделяли лишь дети, которые рано или поздно спускались вниз, забывая его советы или же стыдясь их. «Болтовня старого коновала, – заявляли они, – который заговаривал нас от отравленных стрел».

Но когда страх перед страданиями или смертью возвращал их назад в детство, они вспоминали о нем.

Переступая короткими кривыми ногами, старик отправился к царю и выслушал его. А потом, встав на четвереньки, обнюхал все его тело, приложил к его груди круглое ухо и промял живот – сперва сильным движением, а потом, когда царь вздрогнул от боли, успокоил его, словно лошадь. Потом он ушел в свою пещеру, взяв на руки младенца-кентавра.

Вернулся он с каким-то питьем в глиняной чашке. И когда царь выпил его, уселся рядом и долго-долго негромко пел ему. Я не знаю, к какому богу своего племени обращался кентавр; глубокое это гудение словно рождалось в его груди. К нему подмешивались голос флейты, пение ветра в лире, стрекотание кузнечиков. Пела словно сама гора. Наконец голос кентавра умолк, царь прикоснулся к его руке и направился прочь. Походка его не стала крепче, и все же в нем была заметна перемена. Теперь он был похож на человека, который примирился с судьбой.

Поглядев на отца, Пирифой взбежал по склону к входу в пещеру. Кентавр ждал его, и они поговорили. Я видел, как Старый Ведун разглядывает Пирифоя, должно быть пытаясь увидеть прежнего, еще не забытого мальчишку. Расставаясь, Пирифой поднял ладонь, как делают, давая обещание. Всю дорогу домой он молчал. Вечером, когда мы остались вдвоем и вино ослабило нашу сдержанность, я спросил, какое обещание ему пришлось дать. Пирифой поглядел мне в глаза и сказал:

– Он просил меня быть добрым с его народом, когда я стану царем.