Пока готовился мой флот, пришла весть, что на Крите теперь новый Минос. Я слышал его имя – Девкалион – и по тому, что знал о нем, понял: передо мной соломенная фигурка, выставленная знатными господами, твердыни которых выстояли во время восстания. Однако он был родом из царского дома, и войско его, набранное из лишившихся хозяев копейщиков, отбило Лабиринт у взбунтовавшейся черни. Нечто подобное непременно должно было случиться, а значит времени у нас почти не осталось.

Но при этом я не намеревался нестись вперед подобно быку. Я знал критян и постарался, чтобы на моих планах остался отпечаток их утонченности. Я забыл только о наглости этих людей. Они прислали ко мне посла.

Он явился в мой зал – кудри на обнаженных плечах, гибкий, как ива, стан перетянут золотым поясом. Впереди посла черные невольники несли дары: золотое ожерелье с хрустальными подвесками, расписные вазы с душистыми маслами, цветущий куст роз редкой красоты, с лепестками цвета крови и янтаря. На этот раз о посылке юношей и девушек из Аттики не было речи.

Пока мы обменивались любезностями, я думал: «Видел ли я тебя, глупый павлин? Ну ты-то, конечно, знаешь меня: небось мазал маслом губы, растрескавшиеся, когда вопил мне на арене».

Он встретил мой взгляд не моргнув, объявил имя своего повелителя и потребовал от меня покорности. Я не рассмеялся. Обращаться с критянами как с эллинскими вождями – это все равно что выйти на лису с рогатиной. Они заставили меня прожить среди них целый год. Я мог бы тем временем учиться искусству правления, а вместо этого выучился плясать с быком и узнал нрав критян.

Я спросил его о том, где положили усопшего Миноса (тело которого они не могли найти) и при царе ли печать (та самая, что покинула Крит со мной вместе), ни в чем, конечно, не признаваясь. Просто мне нужно было время. А потом поинтересовался, не в Пирее ли остался его корабль, зная, что критянин там ничего не увидит: чтобы скрыть свои планы, я собирал корабли в Трезене – по другую сторону пролива.

Он отвечал гладко и как-то слишком уж охотно:

– Нет, владыка, я высадился в Марафоне, в стороне от города, потому что на моем корабле находится другой дар, более достойный твоей славы. С ним не выйдешь на улицу, он испугает людей. Царь Тесей, танцоров более нет, и игры с быком окончены. Посему господин мой прислал тебе в качестве почетного дара самого Подарга, царь-быка из священного стада, что рождено было самим солнцем. Теперь он твой, поступай с ним, как считаешь нужным.

– Подарг!

Лицо мое против желания вспыхнуло. Все мы, плясуны Лабиринта, знали старину Снежка, белое чудо, гиганта среди пестрых стад Крита. Прекрасный и норовистый, он был быком у «дельфинов» – и жили они недолго. Он давал тебе возможность прыгнуть, бросался прямо вперед, но, когда убивал, даже мы, люди опытные, не успевали понять, как он это сделал, и вечно расходились во мнениях. Если бы он достался нашему отряду, едва ли все сумели бы вернуться домой. Но мне всегда хотелось самому одолеть его, и даже сейчас кличка быка сразу воспламенила меня.

Я очнулся от своих мыслей и увидел улыбку критянина.

– Царский дар, – отвечал я, – подобающий скорее богу, а не человеку. Такие быки священны, и Аполлон прогневается, если я пущу его в свое стадо.

– Но возвращаться с ним на Крит хлопотное дело, – с заметным унынием отвечал критянин.

Я едва не расхохотался. Поверить в это было нетрудно. Мне хотелось спросить, как они его сюда привезли, однако я более не был плясуном на арене.

– Дело легко уладить, – отвечал я. – Солнечное стадо принадлежит Аполлону. Мы вернем быка богу.

Во всяком случае я не мог принять такой дар от человека, на которого собирался идти войной. Таким способом я мог спасти свою честь, нанеся рану своему сердцу. Но сперва я дам ему покрыть нескольких коров. Он был последним; от Бычьего двора ничего более не осталось, и пусть в его потомстве будет жить память этого странного года моей жизни. Рев арены под лучами критского солнца надолго остается в ушах.

Критянин откланялся. Я сидел, погрузившись в воспоминания, а потом встряхнулся и приступил к повседневным делам. Позже я увидел гонца, бегом приближавшегося к городу с востока, а потом Аминтор, начальник моей дружины, как одержимый взлетел ко мне наверх. Он был лучшим среди моих людей на Крите, пожалуй, чуточку молодым для своего поста. Как, впрочем, и я сам. Он поскребся в дверь, а потом ввалился в нее и выпалил, словно бы мы еще были на Бычьем дворе:

– Тесей, Тесей, Подарг вырвался на свободу!

– Отдышись, – отвечал я. – Значит, его нужно поймать.

– Он обезумел. Эти ничтожные критяне выпустили его, и он успел натворить дел в Марафоне. Трое мужей убиты на месте, еще четверо и женщина умирают, при смерти и ребенок.

– И это старина Снежок? – удивился я. – Но он никогда не был убийцей. Он бросался, только когда «дельфины» играли с ним.

– Он переплыл море, а жители Марафона почти что играли с ним, пытаясь поймать. Кроме людей, он уложил трех коней, а мулам и псам нет счета.

Я воскликнул:

– Они спустили собак! Невежественные дураки; разве они не знали, что это за бык?

– Едва ли. Мы успели привыкнуть к этим громадинам на Крите, но местные быки кажутся рядом с ним телятами. Его приняли за чудовище.

– Так почему же эти тупые дурни пытались поймать его, а не послали за мной сразу?

– Теперь они уже не пытаются, а только молятся. Они говорят, что Посейдон послал этого быка, чтобы погубить их, и зовут его быком из моря.

Слова эти прозвучали как гонг. Безмолвный, я замер на месте. А потом начал снимать одежду. Оставшись нагим, я отправился к сундуку, где был сложен наряд прыгуна. Я не стал надевать украшений и ограничился только набедренной повязкой из мягкой позолоченной кожи. На арене привыкаешь иметь дело со смертью, но все равно не хочется, чтобы тебя кастрировали.

Аминтор все говорил, но слышал я не его – слова старухи Микалы. Я знал, что возле одра моего отца устами ее говорила сила. Память об этом не оставила меня: грядущий рок, неторопливо приближающийся вместе с движением звезд. Но явился он без промедления, в пору, когда сила и быстрота еще не оставили меня вместе с пламенем юности и ловкостью прыгуна.

Аминтор схватил меня за руку, опомнился и начал снова:

– Владыка! Тесей! Что ты делаешь? Сейчас его не укротить – это бык, которого травили собаками!

– Посмотрим, – отвечал я, разыскивая в сундуке мой талисман – хрустального бычка на цепочке. Я никогда не выходил на арену без него.

Поплевав на фигурку – на счастье, – я надел украшение на шею и рявкнул, чтобы слышали в прихожей:

– Пошлите в Марафон гонца. Пусть скажет, чтобы люди не преследовали быка и заперлись в своих домах, пока я не пришлю другого слова. И заседлайте Молнию. Пусть к седлу привяжут сеть и самые крепкие путы, какие используются при жертвоприношении. Скорее. Никакой охраны, Аминтор. Я поеду один.

Слуга открыл рот, закрыл его и молча вышел. Аминтор хлопнул себя рукой по бедру и вскричал:

– Матерь богов! Разве это разумно? Зачем самому отказываться от жизни после года, проведенного на арене? Клянусь, все это подстроили критяне! Клянусь, им было приказано спустить быка! Они знают, на что надеются, – на твою гордость.

– Жаль будет разочаровывать критян, – отвечал я, – после года, проведенного на арене. И все-таки, Аминтор, это не Бычий двор, и не ори так.

Тем не менее он последовал за мной по лестнице, умоляя, чтобы я прихватил с собой своих элевсинцев, которые мигом примут зверя на копья. Возможно, его и впрямь удалось бы прикончить таким образом – тем, кто уцелел бы под конец. Но бог не даровал мне этого права – добиться победы за счет чужих жизней.

Весть уже разошлась по Афинам. Стоя на крышах домов, люди провожали меня, некоторые пытались даже отправиться за мной. Свита останавливала толпу, а потом осталась возле ворот. Дорога понемногу становилась менее людной, и, когда я наконец добрался до Марафона, окруженного оливковыми рощами и покрытыми зеленым еще ячменем полями, на ней никого не осталось. Лишь удод и чайки на берегу нарушали полуденную тишину.

Рядом с ведущей к морю дорогой, что шла меж высоких черных кипарисов, оказалась лавка виноторговца, крохотный домишко, куда по вечерам заглядывают земледельцы, снявшие ярмо с запряжки. Шелковица над скамьями, под ней копошатся куры, рядом пара коз и нетель, глинобитные стены, старые и расплывшиеся, – все вокруг дремлет под спокойными лучами солнца. За домиком начиналась плоская прибрежная равнина, длинная, скудная полоса, отделяющая море от гор. Синее море лизало берег, заваленный плавником и морским сором, неторопливые облака бросали винноцветные тени с солнечных высот. Среди редкой травы, покрывавшей все пространство от моря до олив, желтели цветы мать-и-мачехи. Ну а над цветами, будто высеченный из мрамора, глыбой высился критский бык.

Привязав коня к кипарису, я осторожно направился вперед. Да, это был Снежок, сомневаться не приходилось. Следы краски, положенной быку на арене, еще оставались на его рогах. Солнце играло на этих золотых полосках, но концы рогов были грязны. Дело шло к полудню – к часу игры.

Человек, знающий быков, мог видеть, что зверь вне себя. Это было заметно уже по тому, как он оглядывался за едой. Завидев меня вдалеке, он тем не менее топнул ногой. И я отошел поразмыслить. Незачем сердить быка, пока у меня не все готово.

Я вновь поднялся в седло, и конь мой замедлил ход перед винной лавкой. Телка возле нее, желтая словно мед, косила на меня кротким карим глазом. Я вспомнил о способе, каким ловят быков на Крите, и усмехнулся собственной тупости. Привязав коня к шелковице, я постучал в дверь.

Послышалась осторожная поступь, дверь чуточку приоткрылась, и в щелке показалось лицо старухи.

– Впусти меня, матушка, – сказал я, – мне нужно поговорить с твоим мужем.

– Ты незнакомец в наших краях, – сказала она, открывая.

В доме было как в гнезде крапивника – опрятно и чисто; должно быть, она вдовствовала уже дольше, чем была женой. Сморщенной старушке, на мой взгляд, было под сотню. Ее голубые глаза еще ярко блестели, но казалось, что порыву ветра под силу поднять и унести прочь ставшее таким легким тело. Я подождал, чтобы не напугать ее.

– Молодой человек, – сказала она, – не дело сейчас ходить по дорогам. Разве ты не слыхал глашатая? Великий царь Афин велел всем оставаться дома, пока он не явится сюда с войском. В поле вырвался бык, говорят, что он вышел из моря. Что ж, бедный юноша, входи, входи. Гостя чтит наша земля. Судя по твоему говору, ты издалека.

Я смиренно прошел внутрь. Пока я еще ни от кого не слышал, что успел привыкнуть к критскому выговору на Бычьем дворе.

Шаркающей походкой она направилась за вином, отлила мерку в глиняную чашку и долила водой. А потом усадила меня на трехногий табурет и подала ячменный хлеб с козьим сыром. Вежливость требовала, чтобы я назвался, но мне не хотелось слишком уж волновать старушку, и я молвил:

– Да благословит тебя добрая богиня, матушка, теперь мне легче будет работать. Я – ловец и приехал сюда из Афин связать быка.

– Боги! – вскричала она. – О чем думает царь? Прислать одного молодого парнишку за полным ярости зверем? Возвращайся к нему и скажи, что это не дело. Он не знает скотину и потому нанимает людей.

– Царь знает меня. Я научился этому ремеслу на Крите – острове, с которого и привезли быка. И вот по какому делу я обращаюсь к тебе, матушка. Не одолжишь ли ты мне свою корову?

Бедняжка так и затрепетала, рот ее открылся, словно пустой кошелек.

– Ты хочешь отвести мою бедную Шафранку на верную смерть? И это когда у Верховного царя тысяча своих коров?

– На смерть? – переспросил я. – Нет, он не убьет ее. Наоборот, она успокоит его, а если бык покроет твою корову, она даст тебе лучшего теленка во всей Аттике, и ты сумеешь с выгодой продать его.

Чуть не в слезах, бормоча что-то под нос, она отправилась к маленькому окошку.

– Бабушка, ну помоги мне, – попросил я. – Ведь это нужно всем людям.

Она обернулась:

– Бедный, бедный мальчик. Ты идешь против быка, вооруженный лишь своими руками. Что рядом с этим значит моя корова? Бери ее, парень, и пусть Матерь поможет тебе.

Я поцеловал ее в щеку. Доброта еще не иссякла в давно иссохшем источнике, и после Микалы я увидел в этой старухе доброе предзнаменование.

– Я позабочусь, чтобы царь должным образом отблагодарил тебя, если вернусь домой. Клянусь в этом собственной головой. Назови мне свое имя и дай чем записать.

Она принесла из лавки исписанную восковую табличку; затерев старые подсчеты, я записал:

Она глядела, кивая; конечно, женщина не умела читать.

– Храни эту запись, матушка. А теперь благослови меня. Пора идти.

Забрав телку, я отправился прочь, увидев прежде, как блеснули в щелке голубые глаза старухи.

Подарг успел отойти дальше. Последовав за ним, я увидел на берегу предмет, слишком белый для выброшенного на берег плавника. Это было тело, почти нагое. Заметив одежды Бычьего двора, я побежал.

Эта девушка, одна из афинянок, вместе со мной прошла Крит. Она отправилась к быку с большей гордостью, чем я: в набедренной повязке, золоченых сапогах, наручнях и всех украшениях. Лицо ее было разрисовано как для представления. Теперь в боку ее зияла рваная рана; рог, должно быть, достал до печени. Она умирала, но все же узнала меня и назвала по имени.

Я опустился возле нее на колени:

– Фива? Ну как это получилось? Почему ты не дождалась меня? Ты должна была знать, что я приду!

Взгляд ее лихорадочно блестевших глаз блуждал из стороны в сторону. Она судорожно вздохнула, когда из раны потекла темная кровь, и спросила:

– Тесей, Пилия мертва?

Оглядевшись, я увидел сперва сеть, а потом вторую девушку, тело которой наполовину оказалось в волнах, – там, куда бросили ее рога. Вернувшись к Фиве, я отвечал:

– Да. Должно быть, она встретила скорую смерть. – По обычаю Бычьего двора, на Крите они были любовницами.

Она нащупала рану в боку и сказала:

– Мне нужен топор, ты сможешь помочь мне?

На арене так добивают раненых. Я отвечал:

– Нет, моя дорогая, у меня нет ничего при себе, но долго мучиться не придется. Возьми меня за руку. – И я подумал о том, как берег их в Лабиринте, как учил их и ободрял, как прыгал за них в плохие дни, – и все ради этого.

– Мы сделали все как надо. – Иногда случается, что воин, отходя прежде, чем остынут его раны, говорит, говорит и вдруг угасает, словно задутый фитиль. – Мы вернулись назад слишком гордыми, и родичи возненавидели нас.

Она умолкла, задохнувшись. Я провел пальцем по ее брови и стряхнул липкий пот.

– Отец назвал меня отпетой шлюхой, когда я прыгнула через нашего старого быка на потеху мальчишкам. А Пилии подыскали писца в женихи. Толстый, как свинья. Таких на Крите мы отдавали быку. А ей сказали, что должна радоваться, после того как была акробаткой.

Я негромко проговорил:

– Ох, сказали бы они мне эти слова. – Но гневаться было не на кого – рядом лежали умирающая и убитая.

– Нам сказали, что мы ненавидим мужчин. О Тесей! После Бычьего двора нам ничего не осталось. Никакой чести… поэтому мы попытались… – Голова ее откинулась назад, и глаза остановились. Когда она снова открыла их, то сжала мои пальцы и проговорила: – Он бьет вправо. – И душа ее с последним дыханием оставила тело.

Пальцы выскользнули из моей ладони, и я остался один. Да, Бычий двор погиб. Но, поднявшись на ноги, я увидел вдали на грязной равнине огромный белый силуэт. Благородный, но злобный зверь принюхивался к воздуху. Бык никуда не делся.

Среди деревьев я отыскал толстую старую маслину, ближайшую к морю. К ней я привязал корову, обхватив скользящей петлей длинного ремня ствол дерева. А потом, прихватив сеть, забрался наверх и подвесил ее меж двух ветвей. Теперь оставалось только просить помощи у богов. Я предпочел Аполлона, потому что критские быки родом из его священного стада, и обещал богу этого быка, если он поможет мне поймать животное. Ну а потом приступил к делу.

Подарг стоял спиною ко мне, отгоняя хвостом мух. Я лизнул палец, чтобы определить направление ветра, надеясь, что запах телки привлечет быка. Однако ветер дул с моря.

Осторожно, отмеряя каждый шаг, ступил я на приморский луг. Высохшая на солнце почва покрылась коркой, бежать будет трудно. К тому же я не хотел далеко отходить от дерева. Я бросил камень или два, но они падали слишком далеко от быка, и направился дальше. Полдень укоротил мою тень, заставив ее теряться среди желтых цветов. Я снова метнул камень и на этот раз угодил в цель, пусть на излете. Бык обернулся. Я помахал руками, чтобы привлечь его. Вперед он бросится быстро, как военная колесница. Бык пригнул голову и строго поглядел на меня, словно бы желая сказать: «Я сейчас отдыхаю; будь благодарен за это, не искушай меня», – и чуточку отступил.

Плеск волн у берега отдавался в моих ушах, с ним сплетался голос старой Микалы: «Не выпускай быка из моря!»

И я подумал: «Его выпустили, и я должен связать его, иначе мое правление не будет удачным. Чего же я жду?»

И я рванулся вперед, одолев половину пути до быка. Он глядел на меня, разгребая копытом пыль. Я высвистел сквозь пальцы мелодию, под которую быка выпускают на арену на Бычьем дворе.

Он насторожил уши. Твердо оперся ногой, опустил голову, но остался на месте, словно бы говоря: «Ого, здесь прыгун. Но почему так далеко, ты же знаешь игру. Иди же сюда, малыш, иди поближе, спляши. Возьми быка за рога».

Он обладал мудростью твари, которую наполняет собой бог. Мне следовало бы догадаться, что он попытается вновь вовлечь меня в пляску, бывшую священной еще в те времена, когда первые люди на земле сражались между собой каменными ножами и топорами. Я поднял руку, как бывало в Кноссе, и приветствовал зверя как подобает вожаку плясунов.

Странно было не слышать гула трибун. «И еще страннее, – подумал я, – не иметь рядом друзей». Я расхохотался. Один человек не способен ничего сделать на арене, если ему не поможет ниспосланное богом безумие.

Копыто быка ударило по земле. И сразу после этого он бросился – быстро и прямо вперед, как я и помнил.

Нет ничего ценнее на арене совета умирающих. Зная, что бьет он вправо, я бросился в левую сторону, чтобы он посмотрел вперед, а потом ухватился за раскрашенные и покрытые кровью рога. Пальцы мои и ладони успели избавиться от каменных мозолей, нажитых на Бычьем дворе, но сохранили свою силу. Я взлетел вместе с движением его головы вверх, ногами ощущая, как по привычке он принимает мой вес. Так мы познакомились, и я почувствовал его радость. Бык оказался в незнакомом краю, далеко от дома. Здесь люди и собаки дразнили его, священное дитя солнца, привыкшее к царским почестям. Прикосновение и вес прыгуна, его хватка вселили бодрость в его от природы неторопливый ум. Он почувствовал нечто привычное.

Лишь пляской мог я направить быка в нужную сторону. А мне пришлось работать одному за целый отряд. Такова была последняя и самая великая пляска Тесея-афинянина, вождя «журавлей», которую плясал я в одиночестве в Марафоне перед ликом богов и ради усопших.

Приземлившись на землю после сальто, я не ощутил привычной поддержки. Но и бык не более моего привык к подобному повороту событий; ум его действовал медленнее, и это спасло меня. Когда он поворачивался, я успевал увернуться, обежать его и встретить лицом к лицу, прыгнуть снова, каждый раз подгоняя все ближе и ближе к дереву. Наконец мои ладони начало саднить, а руки задрожали от усталости. Я приготовился к прыжку и подумал: «Сейчас он ощутит мою слабость и нанесет удар». Но бык поглядел мимо меня, понюхал воздух и припустил к дереву. Телка страстно замычала и задрала желтый хвост.

Задыхаясь, я стоял без сил и наконец увидел, что он забыл про меня. Тогда я подобрался, захватил петлей его заднюю ногу и залез на дерево.

Сперва, увлеченный приятным занятием, он ничего не почувствовал. А потом дернул так, что задрожало все дерево. Столетняя олива была обхвата в два, но мне показалось, что и она не выдержит. Я держался за сучья, как обезьяна, иначе он стряхнул бы меня вместе с сухими ветвями и птичьими гнездами. Корова добавила к реву быка испуганное мычание. Но прочный ремень выдержал, и Подарг наконец устал. Быку уже случалось попадаться в руки человека на критских пастбищах, и большого вреда ему от этого не было. Бык встал, и я набросил на него сеть.

Но теперь я был не один – словно успел каким-то образом засеять поле, и из борозд его встали мужи. Они окружили меня – должно быть, успели подобраться, пока я находился на дереве. Сети не хватило для такого множества рук. Я спустился вниз и показал им, как зацепить его ноги, чтобы движение повалило быка. Со страху, которому подвластны низкие люди, они убили бы его топорами и копьями. Я был рад тому, что мог сказать им – бык этот посвящен Аполлону. Он не заслуживал столь низкой смерти.

А потом я велел всем подождать и отправился к дому старушки, ведя за собою телку. Нужно было отдать долг. Старуха была такой хрупкой, и мне не хотелось, чтобы она узнала о том, кто я, от кого-нибудь другого. Я постучал и, не получив ответа, вошел. Гекалина лежала у окна, и я поднял ее, словно мертвую птичку. Свой последний вздох она испустила, страшась за меня, наблюдая за поединком с быком; я надеялся только, что она успела увидеть мою победу.

(Каждый год я приношу за нее жертву у гробницы, которую воздвиг для этой женщины на месте, где стоял ее дом. Служанка, которую я обещал ей, поседела, приглядывая за гробницей. Обитатели Марафона тоже приносят ей жертвы, они считают, что она дарует плодородие скоту. Значит, ее не забудут и после моей смерти.

Рядом лежат и мои прыгуньи; я приказал насыпать над ними курган, как над воинами, и положил на одно ложе. Родичи ворчали, пока я не потерял терпение и не высказал кое-что им. После этого они сразу успокоились.)

Потом я вернулся к быку. Люди до сих пор страшно боялись его, и я сказал, что останусь рядом с животным, пока его не получит бог. Я приглядел, чтобы голову быка подвязали должным образом, сел к нему на шею и вернулся на нем в Афины. На приветственные крики и цветы он не обратил особого внимания: к ним он привык на Крите и потому невозмутимо отправился к хозяину своему, богу, до последнего мгновения ожидая возвращения старых добрых дней на арене. Я-то знал, что они никогда не вернутся.

Но когда он исторг вверх свою душу и я услыхал пеан, душа моя воспарила на орлиных крыльях. Я встретил и одолел грозившую мне злую судьбу, значит я и в самом деле царь.