Слова, которые принц Оранский произнес в тот день, до исхода сентября были на устах всего света. А потом история о короткой морской битве в проливе Прочида, приукрашенная рассказчиками, распространилась за пределы Италии; она пересекла Альпы, достигла ушей императора в Мадриде и отложилась в его памяти как единственная светлая весть в море мрачных сообщений, приходивших из Италии. Мать Просперо услышала эту историю во Флоренции и преисполнилась гордости за сына. В Генуе, всегда завидовавшей Венеции, народ обрадовался, что на сей раз герой был генуэзцем. Победа Просперо принесла роду Адорно уважение и еще больше разожгла неприязнь к семейству Дориа, ибо все помнили, что именно оно являлось вдохновителем изгнания семьи Адорно. В течение нескольких дней Генуя требовала их возвращения. Весть обрадовала состоявшего при императорском дворе дель Васто и разозлила Филиппино Дориа в Леричи. Теперь ему было бы еще труднее выставить счет Просперо. А долг между тем рос. Когда Андреа Дориа услышал, что Просперо был прикован к веслу, он тотчас же с яростью набросился на племянника.

– Неужели я должен считать тебя дураком? – спросил он. – Неужели ты до сих пор не понял, что затянувшаяся вражда не только не приносит никакой пользы, но порождает ответную злобу? Это был омерзительный поступок.

– А как вы сами обошлись с Драгут-рейсом? – угрюмо огрызнулся племянник. – Я приковал их к одной скамье.

– И ты не видишь разницы? Господи, надели меня терпением! Ну и дурень! Драгут родился нашим убежденным противником!

– Если забыть о происхождении и вероисповедании, то разве Просперо Адорно не такой же враг?

– Сейчас, возможно, и такой же. После того как ты таким образом закрепил его неприязнь к нам. А ведь со временем он мог бы стать нашим другом. Если это тебе не по нраву, не надейся на мою помощь. Ты получишь по заслугам.

Тем не менее Филиппино продолжал ворчливо сетовать по поводу исхода битвы при Прочиде. Старик не выказал никакого сочувствия.

– Ну и что теперь? Ты все еще досадуешь? Когда же ты уразумеешь, что злость – удел слабых? Предоставь злиться женщинам и займись мужскими делами, Филиппино. Видит Бог, у нас их невпроворот.

У Дориа был флот, который он собрал, оснастил и укомплектовал людьми за свой счет. Достаточно большой, чтобы воевать не только умением, но и числом. Это было очень кстати, ибо король Франции, похоже, не собирался возмещать адмиралу средства, потраченные им на службе монарху. Андреа Дориа использовал множество способов добывания денег, в том числе и взимание выкупа за плененных знатных мусульман. Среди них был и Драгут-рейс. Генуэзец согласился взять за него три тысячи дукатов, предложенных Хайр-эд-Дином за освобождение этого знаменитого капитана.

Став известным, этот случай произвел некоторый переполох, а услышавший об этом в Неаполе Просперо съязвил по поводу алчности Дориа, все-таки обманувшего его. Поскольку Драгут был узником Просперо, естественным было предполагать, что он и должен получить выкуп. Однако Дориа долго противился освобождению Драгута под напыщенным предлогом того, что христиане не могут позволить этому закоренелому преступнику и неверному снова вольготно гулять по морям.

Между тем превосходство империи после сражения в проливе Прочида явно стало расти. Оно нанесло смертельный удар по осаде Неаполя. Ландо был вынужден снять блокаду и удалиться с остатками своего флота, более не способного отбивать атаки неаполитанцев, тем более что рано или поздно Просперо должен отремонтировать и переоснастить галеры, им захваченные. И Просперо, получивший в свое распоряжение и гавань, и арсенал, не терял времени даром.

Итак, все поменялись ролями. Сторонники императора, завладев портом, могли доставлять продовольствие и подкрепления, а осаждающих лишить этой возможности. Французы, ослабленные чумой и полностью деморализованные потерей маршала де Лотрека, погибшего от этой болезни, поняли тщетность дальнейшей защиты своих позиций, где их ожидали только болезнь и смерть. Они свернули свои шатры и начали отступление, вскоре превратившееся в паническое бегство благодаря преследовавшему их принцу Оранскому.

Господству французов в Италии пришел конец, и Просперо Адорно за свой выдающийся вклад в победу был назначен императором на должность главнокомандующего неаполитанским флотом. А маркиз дель Васто, поздравляя Просперо с заслуженной победой, в письмах из Мадрида уверял, что император высоко оценил его действия.

Между тем из Генуи поступали совсем иные вести.

Андреа Дориа заключил союз с Карлом V, в результате которого получил должность императорского адмирала Средиземноморья. Позже разнесся слух, будто должность была предложена Дориа самим императором. Но один или два человека, пользовавшиеся, подобно дель Васто, особым доверием его величества, знали, что Дориа домогался поста главнокомандующего средиземноморскими флотами достаточно настойчиво. В конце концов, когда император вынужден было огласить свое решение, испанская знать в открытую подвергла Карла нелицеприятной критике, осудив выбор его величества. Придворные бурно негодовали, что такая должность вот-вот будет отдана чужестранцу, справедливо полагая, что в их собственных рядах достаточно моряков, превосходивших или уж никак не уступавших Дориа числом заслуг.

Менее упрямый и решительный правитель уступил бы перед лицом столь грозной оппозиции. Но молодой император никак не желал понять, что он, по их мнению, заблуждается.

Почти немедленно вступив в должность, Андреа Дориа выехал из Леричи, высадил в Генуе отряд и подчинил город, слишком ослабленный нашествием чумы и потому не способный ни к какому сопротивлению. Он немедля приступил к чистке правительства и принялся убеждать народ, что покровительство императора несет городу свободу и независимость. Он опровергал утверждения, что оставил службу Франции из-за вероломства французского монарха: нет, он стремился лишь к одному и чаял лишь одного – освободить страну от чужеземной кабалы.

Народ тотчас поддержал Дориа. Его объявили спасителем Генуи и предложили герцогский венец, который носили многие его предшественники. Но Андреа наотрез отказался, чем лишь укрепил свой авторитет. Дориа упорно твердил, что на море принесет республике больше пользы. В то же время введенная им новая конституция значительно уменьшала власть дожа, сделав его подотчетным пяти цензорам, которые время от времени переизбирались. Исключение было сделано лишь для самого Дориа, ставшего цензором пожизненно. Таким образом, не обременяя себя формальной властью, он стал подлинным и полновластным хозяином государства.

И Просперо, и Сципион совершенно не предполагали такого результата, когда затевали все то, в результате чего синьор Андреа перебежал на другую сторону.

Затем пришла весть о женитьбе Дориа на богатой мадонне Перетте Узодимаре, племяннице папы Иннокентия VIII и вдове маркиза Фенаро. До Неаполя донеслись слухи о грандиозных торжествах по случаю бракосочетания этого вечно юного шестидесятилетнего человека. И хотя общество с шутливыми замечаниями приняло это событие, Просперо было не до шуток. Назначение Дориа адмиралом Средиземноморья означало, что Просперо, будучи командующим неаполитанским флотом, должен снова подчиняться Дориа. Ему оставалось только одно – просить принца Оранского об отставке. Его высочество, впадая то в гнев, то в ужас, отказался удовлетворить просьбу, даже когда Просперо чистосердечно рассказал ему о ее причинах. Принц аргументировал свой отказ тем, что Просперо вполне способен оградить себя от происков Дориа, опираясь не только на благосклонность императора, но и на поддержку своих соотечественников в Генуе. Знает ли Просперо, горячился наместник короля, что генуэзцы требовали вернуть к ним человека, победившего венецианцев? Неужели Просперо думает, что при таких обстоятельствах Дориа отважится пренебречь возможностью заручиться его, Просперо, доверием? Просперо думал именно так и, следовательно, вынужден был настаивать на своем. Он бы и настоял, но увещевания принца все же тронули его, причем произошло это после события, которого Просперо никак уж не ожидал.

Прибыл Джаннеттино Дориа с тремя галерами. Он бросил якорь у острова Искья, а оттуда туманным и дождливым октябрьским днем переправился в Неаполь. Нанеся визит вежливости вице-королю, он выразил пожелание обменяться несколькими словами с мессиром Просперо Адорно, за которым тотчас же послали.

Джаннеттино поспешил к нему навстречу, словно приветствовал старого друга. В красном, расшитом золотом камзоле он выглядел весьма внушительно. Его голос звучал напыщенно, голову он, как всегда, держал горделиво поднятой, но слова произносил исключительно медоточивые. Он разделяет гордость всех генуэзцев за своего храброго земляка. Он прибыл, чтобы поздравить его и сообщить от имени дяди, что адмирал счастлив подтвердить назначение Просперо на должность командира неаполитанской эскадры. Посланец был очень велеречив. Господин Андреа Дориа просит передать Просперо, что он с большим удовлетворением воспринял бы возрождение старого союза.

Поглаживая выбритый подбородок, Просперо смотрел на Джаннеттино ледяным взглядом.

– Благодарю вас за поздравления, – произнес он тоном, который принц Оранский посчитал слишком уж холодным. – Что касается остального, то в должности, данной мне здесь, я уже утвержден.

Джаннеттино поморщился, но сохранил самообладание. Несомненно, ему пришлось сделать над собой усилие.

– При всем уважении к вам, синьор Просперо, позвольте мне заметить, что в касающихся императорского флота делах мой дядя-адмирал первый человек после императора.

– После императора. А меня утвердил в должности его величество.

Вице-король, почуяв, к чему идет дело, поспешил вмешаться:

– Но поскольку, Просперо, вы неизбежно будете служить под командованием господина Андреа Дориа, вы не можете быть безразличны к той сердечности, с которой он вас приветствует.

– Ваше величество уже знает, что у меня нет намерения оставаться на этой службе.

На крупном круглом лице Джаннеттино проступила досада. Но принц не дал ему раскрыть рта:

– Я все еще надеюсь, что вы измените свое решение, а я позабочусь, чтобы мессир Джаннеттино помог мне убедить вас. – Он со смехом повернулся к Джаннеттино, уловившему яд в его словах. – Да, синьор, на пути к согласию существуют препятствия, и я думаю, что ваша семья должна взять часть вины на себя. Вам необходимо проявить терпение, чтобы преодолеть их.

Просперо ожидал вспышки гнева со стороны генуэзца. Но тот, похоже, изменил своей чванливой натуре.

– Увы! Разве я не осознаю этого? Я не только запасся терпением, но и приехал с раскаянием в сердце, синьор Просперо.

– Вы слышите? – поощрительным тоном произнес принц.

Просперо слышал, но ожидал услышать больше, а Джаннеттино медлил.

– Вы должны понимать, синьор Просперо, что обстоятельства изменились с тех пор, как…

Он заколебался, и Просперо быстро продолжил за него:

– С тех пор, как ваш кузен привязал меня к веслу, так? Или с тех пор, как он предложил доставить меня к папскому судье в надежде увидеть меня повешенным? Или же с тех пор, как господин Андреа нарушил данное мне слово и выгнал моего отца со службы у герцога, с тем чтобы заменить его собственным ставленником?

Лицо Джаннеттино омрачилось. Вице-король явно был расстроен.

– Мой дорогой Просперо, не будем помнить зла. К чему хорошему могут привести эти взаимные обвинения?

– Ваше высочество полагает, что я должен подставить вторую щеку?

– Это невозможно. Рука синьора Джаннеттино не поднимется, чтобы нанести удар. Она протянута вам с миром.

– И она не пуста, – поспешил заявить Джаннеттино. – Я прибыл как посол мира. Мы с готовностью признаем заблуждения прошлого. Но если взглянуть непредвзято, то можно увидеть, что во всех деяниях господина Андреа, заставивших вас так горько досадовать на него, он руководствовался исключительно интересами государства. Вы говорите, что он предал вас. Но разве в таком случае его самого не предали? Будучи стойким патриотом, трудно не нанести кому-нибудь обиды. При вашем патриотизме, синьор Просперо, вы должны бы понимать это.

– Без сомнения, мне недостает государственного мышления Дориа.

– Или веры в наши теперешние добрые намерения.

– Или так.

– Тем не менее я приведу некоторые доказательства их. Речь пойдет о Драгуте, который был вашим узником.

– И которого господин Андреа из патриотизма забрал себе, что не помешало ему продать Драгута за три тысячи дукатов Хайр-эд-Дину. Так уж вышло, что мы наслышаны об этой сделке.

На этот раз Джаннеттино рассмеялся.

– Хотелось бы мне так же легко доказать беспочвенность ваших обвинений во всем прочем. Эти три тысячи дукатов были положены в банк Святого Георгия на ваше имя. Я привез расписку.

Он извлек документ из папки и протянул его Просперо.

На миг Просперо опешил, но потом подумал, что, даже приняв эту уплату долга (вполне законную) за доказательство честности Дориа, он не имеет права обманываться относительно причин, делавших эту честность политическим маневром. Он все еще молча изучал документ, когда Джаннеттино возобновил разговор, показав себя учеником, вызубрившим урок:

– Мой дядя, господин Андреа, поручил мне передать вам, что он протягивает вам руку с самыми искренними намерениями, которые при всех обстоятельствах неизменно оставались добрыми. Ради спасения Генуи вам необходимо это понять. Какова бы ни была внешняя сторона событий, государство не должно лишиться моряка, оказавшего стране такую услугу, какую оказали вы в битве при Прочиде. И поэтому, синьор Просперо, ваш дом в Генуе уже ожидает вас. И Адорно более нет нужды считать себя изгнанниками. Господин Андреа ручается, что их возвращение будет воспринято со всей возможной теплотой.

– Синьор, вы неистощимы на дары. – Ирония, прозвучавшая в тоне Просперо, напомнила ему строку стиха, которую он и процитировал с горькой усмешкой: – Timeo Danaos et dona ferentes.

Вновь краска залила щеки Джаннеттино.

– Господи, синьор, вы крайне осложняете мою задачу.

Вице-король подошел к Просперо и положил руку ему на плечо.

– Идите, мой друг. Положим конец этим неприятным разговорам. Нужно учитывать, что существует империя и ваш родной город Генуя. Вложите меч в ножны. Вы и Дориа находитесь теперь на борту одной галеры.

– Я сознаю это. Синьор Джаннеттино, помнится, как-то раз убедил меня в этом. Но где гарантия для меня на тот случай, если Дориа снова переметнется на другую сторону?

– Это недостойное замечание! – вскричал Джаннеттино, теряя остатки терпения. – Это намеренное оскорбление. Потрудитесь стать на наше место, и вы увидите уже в самом этом переходе, именуемом предательством по отношению к вам, свидетельство того, что мой дядя сам стал жертвой предательства. Упрашивая вашего отца открыть ворота Генуи французам, мы полагались на обещание короля Франции дать Генуе свободу и независимость. А все последующее было результатом вероломства французского короля.

– Я уже слышал этот довод, – холодно ответил Просперо.

– Но по-вашему, он ничего не стоит? Вы не верите? Тогда, бога ради, поверьте хотя бы вот во что. Вы говорили о гарантиях, гарантиях нашей честности. Так случилось, что у меня есть гарантии, которые я могу вам предложить. На основании дошедших до нас слухов мы и не надеялись на ваше доверие. Для того чтобы покончить с этим раз и навсегда и погасить эту прискорбную междоусобицу, господин Андреа предлагает вам брачный союз с нашим родом. Он предлагает вам вступить в брак с его племянницей Марией Джованной, которой достанется приданое в тридцать тысяч дукатов и богатые поместья Паракотти.

Тут он умолк, уперев ладонь в бедро и горделиво откинув голову. На его женоподобной физиономии читался торжественный вызов. Голосом, подобным пушечной канонаде, он спросил:

– Итак, хватит ли вам такой гарантии?

Просперо вытаращил глаза. Потом они снова медленно сузились. Тем временем вице-король, стоявший рядом, все еще держа Просперо за плечо, попытался оценить плату, предложенную Дориа за дружбу Адорно, и подвел итог:

– Три тысячи дукатов – выкуп за Драгута, восстановление прав Адорно в их генуэзских владениях и жена с приданым, достойным принцессы. Наконец-то вы вложите свой меч в ножны, Просперо.

– Именем Господа нашего! – воззвал к нему Джаннеттино.

Просперо медленно отвернулся. Он молча подошел к окну и стал смотреть на серое небо и моросящий дождь. Неужели роду Дориа так необходимо срочно заключить с ним мир, что они готовы пойти столь далеко? Должно быть, да. Он взвесил предложение. На одну чашу он положил все, что было перечислено, на другую – любовь и свою праведную ненависть. Даму из сада, мадонну дель’Орто, как он назвал ее в своем последнем сонете, на котором едва высохли чернила. И обстоятельства смерти отца.

Его отец мертв, а госпожа из сада, возможно, недосягаема для него. Но мог ли он ради жизненного успеха пожертвовать своим долгом перед памятью одного и своими надеждами, пусть и слабыми, на любовь другой? Мог ли он поступить так, не утратив уважения к себе? Говорят, что каждый имеет свою цену. Но может ли человек чести допустить, чтобы эти слова стали применимы к нему? И сумеет ли он не пожертвовать честью в будущем, если примет сейчас руку, предложенную Дориа?

Наконец он повернулся к наблюдавшим за ним в напряженном ожидании собеседникам. В его глазах застыла тоска. Он заговорил медленно, почти с горечью:

– Однажды я прочитал девиз на лезвии клинка, который был выкопан в Толедо: «Не обнажай меня без нужды. Не вкладывай меня в ножны без чести». Это предписание, о котором надо помнить. Тот меч, о котором вы упоминали, Джаннеттино, конечно же, был обнажен не без причины. Очень веской причины. И разумеется, он не может быть снова вложен в ножны, будучи обесчещенным.

Наступило долгое молчание. В глазах вице-короля читалась тревога, глаза Джаннеттино злобно сверкали. Наконец Джаннеттино разразился яростной речью:

– Клянусь Богом! Вы говорите, нет чести в том, что мы предлагаем? Но это всего лишь воздаяние. И какое воздаяние! Непревзойденное по щедрости. Уж его-то никак нельзя отвергнуть или принять без благодарности. Если вы не…

Но тут вмешался вице-король, твердой рукой придержав Джаннеттино:

– Лучше дать синьору Просперо обдумать ваши предложения. Они обрушились на него слишком внезапно, и едва ли он осознал их истинное значение. Решение, принятое необдуманно, не сделает чести ни одному из вас. Позвольте ему тщательно поразмыслить о нашем разговоре, а уж потом требуйте ответа. Пока же забудьте все, что мы тут наговорили. – Он перевел взгляд с Джаннеттино на Просперо. – Согласитесь, по крайней мере, взять некоторое время на размышление.

– Раз вы настаиваете. – Просперо пожал плечами. – Но я уверен, что это ничего не изменит.

Несмотря на весьма слабую надежду достичь согласия и на решительный тон Просперо, принц Оранский, движимый скорее чувством дружбы, нежели опасениями, тем же вечером, едва они остались одни, приложил все усилия, чтобы уговорить Просперо, столь доблестного капитана, остаться в рядах императорского флота. Среди прочих доводов он сулил Просперо блистательную карьеру, путь к которой будет открыт для него, согласись он остаться на службе; говорил о высотах, которых Просперо может достичь, – ведь он уже снискал себе благосклонность императора. Карьера станет бесценным добавлением ко всему, предлагаемому ему Дориа. А продолжая досадно упрямиться, он лишится и карьеры, и всего остального. Так что проку стоять на своем?

Но Просперо, на первый взгляд, так мало был тронут увещеваниями вице-короля, что наутро, когда он объявил, что ночные размышления склонили его к уступчивости, это было воспринято скорее с изумлением, нежели с радостью.

– Не припомню, когда я слышал более приятную весть! – восторженно воскликнул вице-король. – Радуясь по многим причинам, я особенно рад за вас: рад, что вы осознали, как ослепило вас предубеждение.

– Я не сказал, что осознал это.

– Но как же? Иначе вы никогда не пришли бы к такому мудрому решению. Равно как не убедились бы в честных намерениях Дориа. Всего-то и нужно было – немного поразмыслить. Гарантии, которые они представили, едва ли могли быть более надежными.

Просперо посмотрел на него с кривой усмешкой.

– Вы так думаете? А вам не приходит в голову, что предложенный брак должен быть гарантией не их честных намерений, а моих. Я постепенно осознал это.

Принц Оранский смутился.

– Постойте! Вы впадаете в крайности. В самом худшем случае гарантия взаимная.

Но Просперо медленно покачал головой.

– Никакие твердые гарантии не заставят их поверить, что я действительно вложил свой меч в ножны.

Принц на мгновение задумался. Потом пожал плечами.

– Что тогда? Какая разница, вложен ли он?